Ах, да, забыла, я была сегодня на пикете. Клуб у детей отбирают. Под супермаркет. История повторяется.
В революционеры подалась? Что ж, развлекайся, лишь бы не скучала, голос его мне не понравился.
Я, вообще-то, на работу хотела устроиться.
В клуб?
Он не эмоционален, и это мне нравится, успокаивает, как средство от изжоги. Но когда на что-то очень злится, мучается бессонницей. Последний раз он мучился бессонницей, когда я хотела взять ребенка из дома малютки, даже заболел бронхитом. И я решила в нашей жизни ничего не менять.
Уже ближе к ночи, я мыла посуду, Игорь появился на пороге кухни и стал за мной наблюдать. В это время обычно он уже клевал носом, у телевизора. Но сейчас смотрел на меня так, как будто давно не видел.
Что, не спится?
Зачем тебе устраиваться на работу, денег не хватает?
Нет, скука одолела.
Понравилось стоять на площади?
Не волнуйся, никакой больше политики, ни пикетов, ни выборов, сказала я и почувствовала, что он успокоился. Хорошо, что мы доверяем друг другу.
Тепла все не было, временами падал снег и сразу таял. На улице грязь, серое небо, выходить из дома никуда не хотелось. Мы жили тихо и несуетливо. Вечерами муж клевал носом у телевизора, я пыталась что-то вязать, но тоже впадала в дрему, и мы перебирались на кровати.
Утром разбудил звонок мобильного телефона, я услышала голос мужа:
Дорогая, посмотри в окно, какое солнце! Весна наступила!
Да, вижу, родной, наконец!
Усидеть дома невозможно. Я быстро собралась и вышла на улицу.
Ирина, подожди! Мне надо тебе что-то сказать, следом почти бежала соседка Татьяна.
Ой, какая ты бледная. Болеешь? спросила я.
Да, язва замучила. Сплошные переживания. Черная полоса.
Ничего, пройдет и сменится светлой.
Если бы. Я ведь свою Анну отдала в твою гимназию учиться.
Мою? У меня нет гимназии.
А кого по телевизору показывали? С плакатом: «Требуем открыть первую в городе частную гимназию».
Нет, не я. У меня был другой плакат.
Может, я что-то перепутала, но тебя видела, сказала она и поджала губы.
Объясни толком, я ничего не знаю. То был клуб, который хотели закрыть.
Теперь там гимназия, дай доскажу, недавно открыли, второй месяц пошел, платно, не пожалела средств, нашла еще работу. Мест свободных было мало, но ее взяли. И что? Она дважды травилась некачественной едой. Их кормят жареной колбасой с макаронами. И еще, ее зачислили в слабый класс.
Но ведь она училась в школе хорошо.
Вот именно. В гимназии их разделили на три класса: сильные, средние и слабые. У слабых уроки труда, физкультуры, пения, лепки и все.
А читать писать?
Она умеет читать и писать, уже восьмой класс, обиделась Татьяна.
Извини. Это иносказательно, я ведь не помню, что изучают в восьмом классе.
Помоги, а? Прошу тебя. Пусть ее переведут к сильным. Ведь умная девочка. Что хочешь, сделаю.
Ничего не надо. Я пойду и все выясню. Прямо сейчас.
В клубе меня встретила Наташа. Все в тех же суконных ботинках и сером, обтягивающем платье. Румяная, приветливая деревенская красавица.
Вам нужно к Владу, он все решает сам. Его выбрали депутатом, у них скоро начнется сессия. Если поспешите, успеете поговорить, посоветовала она, когда я передала ей разговор с Татьяной. Извините, мне некогда, столько заморочек со школой.
Сессионный зал находился в Белом доме, так называли здание, где собирались депутаты. Меня никто не остановил, и я прошла в зал. Владислава увидела не сразу, в последнем ряду, рядом с ним мужчина с бабьим лицом. Знакомый, из прошлого, нелегкого для клуба.
Я заспешила и вдруг услышала, кто-то истошно закричал, как на митинге, перекрывая шум в зале:
Сюда нельзя! Как вы смеете! Здесь находиться имеют право только депутаты! Где охрана! Почему пропустили?
Владислав поднялся во весь свой рост и, покраснев от натуги, обращался ко мне, тыча пальцем. Я резко повернулась и заспешила к выходу. Уже на выходе оглянулась: никто не обращал на меня внимания.
Конечно, испугалась, еще бы, такой голос. Я сбегала по мраморным ступеням, рисуя картинки, как на выходе меня хватают Омоновцы, в масках и с автоматами. Очнулась возле клуба. У входа стояла иномарка. На переднем сиденье узнаваемая Наташа в сером платье, и Владимир, тоже легко узнаваемый. Нежно обнявшись, они целовались.
Мне стало весело. Каждый, в конце концов, получает то, что заслуживает.
Татьяне посоветую вернуть дочь в школу. Учат так себе, но пока придерживаются принципа равных возможностей. И дальше бы так.
Я направилась в сторону дома, вдруг резко остановилась и почувствовала сильный толчок в спину.
Извините, произнес мужчина, перебегая дорогу на зеленый, мигающий свет.
Мимо меня спешили люди, а я не могла понять, зачем остановилась. Повернула назад и на столбе увидела объявление, черным по белому: «Сильный, помоги слабому». Под призывом прочитала, что не деньги правят миром, мир держится на энтузиастах. Еще ниже общественная организация «Возрождение» приглашала на встречу всех неравнодушных.
Нет уж, хватит, больше не попадусь, ни за что. Пусть находятся другие энтузиасты, на которых держится мир.
Но зачем-то стала рыться в сумке, искать ручку и блокнот, чтобы записать время и место встречи.
Барабан
Болела душа. Четко так. В том месте, где обычно скульптор делает срез, отсекает глину, гранит или мрамор, когда ему заказывают бюст прославленного воина. Выше среза ордена и медали, ниже постамент с фамилией и воинским званием.
Там, на аллее Героев чеченской войны в воинской части, за высоким забором, недалеко от дома, Платон стоял в карауле, когда учился в школе.
Ему сейчас столько лет, сколько было тем воинам, когда они погибли. Их дети выросли разъехались, вдовы постарели, и школьники военного городка теперь стояли в карауле два раза в год: в день, когда Екатерина Вторая подписала указ, что городу быть, и Девятого мая.
Там, на аллее Героев чеченской войны в воинской части, за высоким забором, недалеко от дома, Платон стоял в карауле, когда учился в школе.
Ему сейчас столько лет, сколько было тем воинам, когда они погибли. Их дети выросли разъехались, вдовы постарели, и школьники военного городка теперь стояли в карауле два раза в год: в день, когда Екатерина Вторая подписала указ, что городу быть, и Девятого мая.
Холодный воздух царапал трахею. Сердце как мотор на пределе. Может, оттого, что на груди лежал, прижимаясь всем толстым телом, кот Бонифаций знак респектабельности. Кот в этом доме всегда сытый. Хозяин не скупится. Ирма, юная подружка, экономит свои деньги на школьные завтраки, чтобы купить коту дорогой корм. От щедрот отчима, когда он был жив, тоже немного доставалось, она покупала шампанское и приходила в гости. Только пьют и разговаривают, ее несовершеннолетие хранит девственность. Не современно, но в этом доме чтят уголовный кодекс.
Платон, известный как Плот, псевдоним по наследству: от отца и старшего брата по фамилии Платоновы, лежал на кровати без матраца. Под телом пуховик, прикрыт простынёй с синими цветами.
Псевдоним ему не соответствовал, он ничего не сплавлял, сил маловато, но зато был энергичным, подвижным. Неподвижных барабанщиков не бывает, чтобы ритм зазвучал в полную силу, желательно бить в четыре руки, имея вдвое меньше, правда, есть ещё ноги.
Но имя подходит, он не агрессивен. Как сказала прекрасная Катерина: «С тобой легко и весело». Намек на вероятную близость? Хорошо бы. Для Ирмы он друг, просто друг, настоящий. Это к вопросу: «Может ли девчонка дружить с парнем, то есть делиться с ним сокровенным?». Может, делится, но сокровенное часто меняет имя, Платон не запоминает. Зачем ему?
Когда Ирма изучала в школе «Войну и мир» Льва Толстого, порадовала, сравнив его с Платоном Каратаевым: «Понимаешь, он не герой, но на нём мир держится». «Как на мне?», уточнил Платон. «Как на тебе», подтвердила Ирма. Добиваться от неё раскрытия темы бесполезно, уже пробовал, когда надоело слышать о счастливой жизни, по глупости спросил: «Что такое счастье в твоем понимании?» Она удивлённо посмотрела на него: «Ты не знаешь? Странно, такой старый и не знаешь». Удивляться ей не подходит: таращатся глаза туманного цвета, как-то странно уплощается нос, остаются только ноздри, втягиваются щёки, пропадает приятная округлость. И кажется, что это ещё не лицо, а набросок, и неизвестно, когда художник завершит портрет.
Краситься ей тоже не идёт: подчёркиваются глаза без ресниц, взгляд глупой курицы, и скорбно опущенные углы губ в темной помаде; из четырнадцатилетней девицы она превращается в женщину с тяжёлой судьбой. Жалко её.
Она сравнила его с Платоном Каратаевым как раз тогда, когда он задумался: почему памятники ставят только в честь войн, даже проигранных. Хотел предложить квоту: за каждый новый памятный знак о войне два памятника на выбор: музыканту, поэту, художнику или писателю. Или ещё кому-нибудь, например, учителю. Правда, сейчас не принято любить учителей. Тогда пожарнику. Но не знал, к кому обращаться с предложением.
Все порывы изменить мир к лучшему забывались, когда он брал в руки палочки. Его жизнь определялась внутренним ритмом, рвущимся наружу.
«Не качайся на стуле, не дёргай ногой Платон, перестань стучать». Замечания делали и мать, и учительницы.
Он не замечал, как стучал, не слышал, не чувствовал ни ног, ни рук. Не замечал, потому что никогда не уставал. Ритм как дыхание. Подружки говорили, что у него во сне дёргались руки. Это не трата, это подкачка энергии, вечный двигатель.
Но сейчас он неподвижен. Дом замер от холода. Энергии хватало только дышать и спать. Давным-давно он так лежал, в глубоком детстве, однажды, когда сильно болел.
Все остальное время, сколько себя помнил, а помнил с трёх лет, не расставался с барабаном, как главный герой в сильно затянутом фильме «Жестяной барабанщик».
Кажется, энергии не осталось совсем, даже на сон, иссякла, да и сколько её могло быть от порции быстрорастворимой вермишели с запахом острых специй.
Он вздрогнул от слишком громкого гусиного га-га-га под окном. Сработало противоугонное устройство. Сердце забилось в ускоряющемся темпе, есть опасность внезапной остановки. Попытался успокоиться колыбельной, даже напеть, помогло, но не очень: перешел на марш, который сменился весёлой полькой.
Снова тишина до шума в ушах, уснуть бы. В его положении благо.
Снова тишина до шума в ушах, уснуть бы. В его положении благо.