Смерть мамы
К концу лета маме стало совсем плохо, но к школе она приготовила мне всё новое с иголочки, сама раньше пошила и туфли новые купила, ведь я пошёл уже в 7-й выпускной класс.
После середины вересня (сентября) мама слегла. Доктор придёт, укол сделает, даст микстуры. Мама ещё вставала, а с 20 на 21 сентября я уснул и снится мне, что из печи вылазят бандиты с ножами, а мама зовёт меня: «Юра, Юра!». Я просыпаюсь, она говорит: «Сбегай в Каложенци до Лисицив и Бабыкив, скажи чоб воны пришли, а то я сегодни умру, а мени треба им щось сказать».
После середины вересня (сентября) мама слегла. Доктор придёт, укол сделает, даст микстуры. Мама ещё вставала, а с 20 на 21 сентября я уснул и снится мне, что из печи вылазят бандиты с ножами, а мама зовёт меня: «Юра, Юра!». Я просыпаюсь, она говорит: «Сбегай в Каложенци до Лисицив и Бабыкив, скажи чоб воны пришли, а то я сегодни умру, а мени треба им щось сказать».
Я не хотел, посмотрел на будильник 2 часа ночи, а бежать надо через Панский лес и я говорю: «Мама, я боюсь». Она говорит: «Не бойся, нагнись ко мне». Я нагнулся. Она поцеловала меня в лоб, перекрестила и говорит: «Ну, бежи и скажи, нехай поторапливаются».
У меня сразу слезы брызнули из глаз и закапали на неё. Одного боялся, что не застану её живую ещё. Вона каже: «Не плачь сынок, я ещё не умру, мени сийчас лучше и ничого не болит».
Я вышел из хаты, слёзы заливают глаза, и я ничего не вижу. Сейчас не помню, светила луна или нет, но я бежал, спотыкался, падал и опять бежал через парк. Дорогу знал хорошо, а на поле от леса уже стёжка блестела от луны.
Спустился с Бабаковой горы прямо к ним во двор. Шарик (собака) сразу загавкал, потом меня узнал, заскулил. Я побарабанил в окно. Кто то подошёл к окну, узнал меня, я крыкнув: «Мама умирает и Вас зовёт, хочет щось сказать». Сам побежал до Лысыцив в метрах 300 от них. Поднял всех на ноги. Всё сказал, как мама просила, и мы дети, первые побежали до нас. На все сборы и дорогу у меня ушло часа 2,53.
Прибежали, я первым вскочил в хату. На столе горела лампа. Мама спала, левая рука весела, как плеть. Я взял, чтоб её поправить, но она была холодна. Мама была мертва. Сразу после моего ухода она скончалась.
Я в истерике упал на неё и ничего не помню. Только уже днём проснулся в хате у бабы Серой. Народу полный двор. Меня в хату не пускали. Маму обмывали и укладывали в труну (в гроб).
МАМА УМЕРЛА УТРОМ 21 СЕНТЯБРЯ 1940 ГОДА, В 52 ГОДА СВОЕЙ МУЧЕНИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ.
Я сидел в хате за столом плакал, падал в обморок, дрожал. Мне сестра делала уколы и давала нюхать ватку с нашатырем. Я нюхал и выкидывал её, а у меня, помню, дрожь не проходила, как и сейчас, пишу слёзы текут, и какая-то дрожь по коже проходит, да и в квартире не жарко +17оС и время уже второй час ночи, а спать не хочется. Воспоминания так и лезут из затылка в мозги, и голова разболелась, а я пишу, спешу, чтобы опять ничего не забыть.
Предлагали еду, а я не хотел. Меня позвали в хатыну. Мама лежала уже в гробу, он стоял в цветах на скамейке. Было полно людей. В сенях баба Евдоха Соловьиха читала молитвы. Было много людей. Я помню, подошёл, заголосил и опять упал на маму и второй раз потерял сознание.
Очнулся опять в хате, около меня сидела уже знакомая мне доктор. Говорит: «Проснулся, ну и Слава Богу. Успокойся, попей горячего молока с мёдом и больше не плачь». Уговорила меня.
Я послушал её, ушёл с хаты и вошёл в хатыну. Там были уже родственники из Калюженец и здешние близкие мамины друзья и подруги. Елизавета Федоровна самая близкая мамина подруга и другие Забилы-Квиты, Горбенки, Фесенки, всех сейчас не помню. Все стояли и плакали.
Баба Сира отдала свою хату залу в распоряжение Калюженских родственников Лысицив и Бабакив: Сергей Лаврентьевич, его жены Марии и т. Евдоха там находились. Вечерело, народ разошёлся, но одноклассники оставались до последнего, подбадривали меня.
Я уже не помню, как прошёл второй день. Я просидел около мамы всю ночь, плакать, не было слёз. Окна были завешаны, в углу горела лампадка, которую мама всегда зажигала, когда молилась, у изголовья ясно горели три толстые свечи.
Какая-то женщина бормотала что-то из толстой книги (теперь я знаю, что это был Псалтирь), я слушал, ничего не понимая, и думал, зачем маме её сказки, если она не слышит и спросил: «Тётя, моя мама, что не умерла?». Она ответила, что мама умерла. Я спрашиваю: «А зачем ей сказки эти?». Она ответила, что это не сказки, а молитвы Богу. Чтобы Он взял её душу в Царство Небесное на небо. Туда на небо, думал я и хотел что-то у неё ещё спросить, как вошла баба Соловьиха и с ней другая женщина. Баба Евдоха Соловьиха с ними переговорила, и та женщина стала продолжать читать, а первая попрощалась со мной и с бабой, ушла. Баба Евдоха что-то поправила около мамы и подошла ко мне, спросила что-то, я ответил, и просила, чтобы я хоть что-то покушал и уснул, хоть пару часов. Я от всего отказался, она ушла, и мы опять остались вдвоём.
Я слушал непонятные чтения, а сам думал, как жить дальше и с чего её начинать, ту одинокую жизнь. Додумался до того, что испугался той будущей моей жизни и впал в истерику начал плакать и кричать, что я жить без мамы не хочу, и похороните меня с ней.
Прибежал Сергей Лаврентьевич и другие и не смогли меня отодрать от гроба. Говорили, что я упал на маму и не отпускал её, они сделали мне укол и сонного меня отнесли в другую комнату. Не знаю, сколько было время и сколько я спал, но когда проснулся, то голова болела и я увидел, что было много народу во дворе, особенно из школы одноклассников и других учеников и учителей, и впереди стоял директор школы Журавель Федор Семёнович.
Меня завели под руки в хатыну. Там стояли женщины и человека два пожилых мужщин и читали молитвы и пели тихо песни. Как сейчас помню, меня отвели в сторону и двое старшеклассников меня придерживали под руки, а мужчины взяли гроб и стали выносить из хаты. Во дворе гроб поставили на воз и тихо повезли. Я не знаю, как я себя вёл и через слёзы ничего не видел. Меня ребята вели под руки, а я еле переставлял ноги.
Кладбище было рядом 250300 м. Гроб поставили на табуретки, я на него упал. Кто-то, что-то говорил, я не слышал и плакал. Люди подходили около меня прощались с мамой и меня успокаивали. И женщины пели унылые песни. Когда забивали гроб и опускали его в яму, то потом говорили, что я так голосил, и сами не знают, откуда я такие слова брал, но главное запомнилось мне, что я говорил: «Мамочка, на кого ты меня оставляешь, и зачем ты меня покидаешь, возьми меня с собой». И рвался прыгнуть в яму и меня взрослые еле удерживали, и почти все плакали. Не помню, как они, и кто перетащил меня домой.
На умывальнике висели мамины полотенца и рядом моё. Меня подвели, я умылся, слёз уже не было. Умывшись, зашёл в хатыну. Всё было убрано, на столе стояли цветы и мамина фотография, а в углу заправлена кровать. Всё было так, как мама любила.
Во дворе поставлены уже были столы. День был солнечный и тёплый. Сели поминать. Голова сельсовета и директор школы сказали, что то, потом выпили, налили и мне вина, я выпил, они все выпили, и я отключился, сказав всем спасибо. Меня отвели в хату, и я уснул.
После похорон мамы у меня в 14 лет началась новая сиротская, самостоятельная жизнь.
Юность и мытарства
Не буду описывать первые дни после смерти мамы, а я их и не помню, только я знал, что кончилась моя беззаботная жизнь, а с чего начинать новую я не знал, и как прошли они, не помню.
Сергей Лаврентьевич забрал меня в Калюженцы и несколько дней я жил у них. Павлик тоже ходил в 7-й класс, и я с ним вместе делал уроки. Сергей Лаврентьевич работал учителем в школе, преподавал географию и историю, и по вечерам, ещё при живой моей маме, рассказывал много интересного о мире. Однажды, он приходит из школы и говорит: «Тебе, Юра, надо вернуться в Сокырынци и продолжить учёбу. На первые дни мы дадим тебе продуктов и немного грошей, а там тебя поставят на патронат и будут обеспечивать продуктами». Думаю, какое-то слово сказал непонятное. Я знал патронташ, в котором охотники хранили патроны, но не стал его переспрашивать.
Помню в воскресенье нас с Павликом загрузили продуктами, Галя что то взяла, и мы пошли через Бабаковый двор. К нам присоединились Ольга и Галя Бабаковы, тоже с продуктами. Я вернулся в Сокырынцы в хатыну до бабы Серой, так как там остались все вещи мамы и мои. Как зашли, то Оля, она была старше нас, говорит: «О, как было всё при крестной, так и всё стоит».
Зашла баба Сера, так её звали, а имя её я не знал, говорит: «Я зробыла так, як вона любыла». Посидели, вспоминали маму, а их тётю и крёстную я за ворота проводил, а сам вернулся, сел на ее стул и не плакал. Уже сердце окаменело, осталась только глубокая рана в нём. Я думал, как жить дальше.
На второй день с утра за мной пришёл посыльный и повёл в сельсовет, где предлагали мне определиться в детский дом. Я отказался.
Несколько раз было таких предложений, но я отказывался, приходил домой и запирался, так как со школы приходили и дети, и учителя, но я никого не впускал.
Однажды я вспомнил, что в Прилуках есть двоюродная сестра по батьку, и мама с ней очень хорошо дружила, и часто у них была. Я решил, что пойду к ним, поступлю в ФЗО или найду какую-нибудь работу по найму, в ученики. Думал, всё-таки город и там легче куда-нибудь устроиться.
На второй день встал пораньше, потому что по утрам в ворота ученики тарабанят и зовут меня в школу, и чтобы с ними не встречаться, я побежал через выгон, и панским лесом, мимо ставка, прошёл на Осычник 34 км. Вышел на перекрёсток дорог Ромны-Прилуки и Сокырынци Дейманивка.
Стал голосовать, но никто не останавливался, так как машины были гружёные, а в кабине места не было. Я пошёл в Охиньки. С горки бегом, а по селу до моста пешком-шагом. На мосту, через реку Удай, машины шли тихо, и я на одну подцепился, смотрю с зерном, я влез и благополучно доехал до Прилук, около 30 км.
Прилуках, на повороте соскочил с машины, не доезжая почты, на ул. Ленина, где жила Дуся. Дома у них никого не было, все на работе.
Я Прилуки немного знал, особенно базар, и пошёл туда и пока болтался, там меня «шпана» приметила и повели меня в подвал, а там был их штаб, и они меня всё расспросили и сказали, что будешь у нас работать. А один из старших сказал, что у него пальцы длинные и будет карманником, мы научим, как таскать кошельки. Я сказал, что подумаю. Они мне дали два дня на раздумье. Отпустили.