Падение Василия Григорьевича было настолько тяжелое, что ножки, спинка кресла и боковые приспособления отлетели.
Переполох в публике был страшный; любители сильных ощущений остались на несколько минут в театре, чтобы взглянуть на страдальца, а большинство удалилось. Раздались крики «доктора! доктора!» его в театре не оказалось, но затем он вскоре явился.
Василий Григорьевич лежал в бессознательном состоянии, кровь лилась у него из носу; его подняли и перенесли в покой при театре; явились врачи и начали приводить его в чувство; положили на голову повязку, а затем на карете, в сопровождении врача и фельдшера отвезли в клинику профессора Боброва.
На правой стороне лица страдальца под глазом к подбородку видна была разорванная рана, носовая часть сильно повреждена, на поясничной области с правой стороны виден больших размеров кровоподтек; опасаются, не поврежден ли позвоночный столб. Вчера больной жаловался на сильную боль в пояснице, в ногах и был весьма слаб. Врачи надеются на его выздоровление.
Подобного прискорбного случая с основания Большого театра еще не было, и дай Бог, чтобы он не повторился».
О том, как шло лечение Василия Григорьевича, газеты, к сожалению, не сообщали. Явились новые сенсации: велосипедный маскарад недалеко от Триумфальной площади, самоубийство в гостинице «Эрмитаж», прибытие в Зоологический сад кенгуру. И о бедном Михайловском позабыли навсегда.
* * *
Разумеется, Московский университет активно участвовал в культурной жизни России. Там проводились публичные лекции и литературные чтения. Не обходилось без курьезов. К примеру, как-то раз Викентий Вересаев читал в актовом зале свой рассказ «В мышеловке», посвященный событиям русско-японской войны. Он был посвящен люнету, выдвинутому сильно вперед перед линией фронта из-за тщеславия корпусного командира и с большим риском для жизни солдат. Собственно, этот люнет солдаты и прозвали «мышеловкой».
Читал Викентий Викентьевич очень плохо. Скучно и без выражения. Да и рассказ был не то чтобы шедевр. Естественно, что слушатели начали утрачивать внимание, вполголоса переговаривались между собой.
А тем временем события в рассказе развивались. Ночь. Сменяется охрана. Кто-то случайно задевает ружьем за котелок. Командир грозно шипит:
Тише вы, черти!
Эти слова у Вересаева вышли неожиданно отчетливо и громко. Слушатели, позволявшие себе всякие разговорчики, вздрогнули, замолчали и пристыженно взглянули на писателя. Он же продолжил свой монотонный бубнеж. Слушатели не выдержали и потихоньку начали расходиться.
А между тем в «Мышеловке» убит командир. Солдаты хотят подойти к нему, пихаются и суетятся. Младший офицер, который принимает на себя командование люнетом, должен проявить себя. Он громко и повелительно орет:
Куда поперли? По местам!
Те, кто пробирался к выходу, опешили и вернулись на оставленные стулья.
Долго еще по Москве ходили слухи о крутом характере начинающего литератора В. Вересаева.
* * *
Научная деятельность университета всегда была на высоте. Изобретались новые законы, выводились формулы, гуманитарии плели свои теории. А ученый К. А. Тимирязев расхваливал коллегу П. Н. Лебедева: «Если вам случится проходить по Никитской, загляните в монументальную арку выходящей сюда части Старого университета. В глубине двора вы увидите трехэтажное красное здание с небольшой вышкой. Это бывший Физический институт, один из центров русской науки, известный не только за пределами Никитской, но и далеко за пределами России. Это одна из двух лабораторий, доставляющих в эту минуту почетную известность русской науке В подвальном этаже в Лебедевском подвале, как его давно окрестили те, кому дорога родная наука, бьется пульс настоящей, не школьной науки, не той, которая только поминает заслуги прежних годов и веков, а той, в которой выражается жизнь сегодняшней науки, завтрашней техники».
А теперь попытаемся себе представить человека, последовавшего призыву Тимирязева. Вот идет по улице Большой Никитской парикмахер. Или же дантист. Проходит мимо здания Старого университета. Видит арку. И вспоминает: «Ага! Я сюда должен зайти! Именно здесь центр русской науки! Не школьной, а настоящей! Лебедевский подвал».
Меняет траекторию движения. Проходит в арку. Видит перед собой трехэтажное здание с небольшой вышкой. Подходит ближе. Видит дверь. Подходит к двери
И что же? Что дальше? Похоже, этого не представлял себе и сам Тимирязев. Главное для него было пропиарить друга и коллегу. Что он и проделал разумеется, не без чудаковатости, свойственной, как известно, истинным научным деятелям.
* * *
Во время революции 1905 года Московский университет, верный своим традициям, кипел. Это был один из самых крупных революционных очагов Москвы. Андрей Белый сам в те времена студент писал в воспоминаниях: «Я получаю миссию: собирать эти деньги; и или приносить самому, или передавать в руки тех, которые будут держать связь с городом; меня вывели через щель; я куда-то ушмыгиваю и уже себя застаю в богатых квартирах: за сбором дани; оттуда на подступах к обложенному университету: сдать свою сумму; с второй же порцией денег я застреваю в гнилых, ныне сломанных переулках: меж Моховой и Александровским садом: отрезана Никитская; на Моховой ловят; передаю деньги в «руки», меня уверившие, что они тут от «связи»; не было же мандатов: ни у меня, ни у «рук»; «руки» ушмыгивают: от крадущихся в переулках теней; я ж оказываюсь около Александровского сада: во мраке, чтобы найти себя на Тверской в толоке тел, мне сующих деньги на оборону без справок; даже не сообразил, что могу сойти за обманщика; то же проделываю и в кофейне Филиппова, обходя тускло освещенные столики с шапкой в руке; кто-то в перемятой шляпе меня усаживает рядом с собою за столик и мне басит в ухо, что бомбы делать легко: отвинти ламповый шар, высыпь дробь, и оболочка готова; поблагодарив за науку, я прощаюсь; и на этот раз с новым «уловом» проныриваю: в ту же все воротную щель.
Ночной университетский двор освещен пламенами костров, за которыми греются дружинники; иные калят на огне острия своих «пик» (жердей решетки).
Алексей Сергеич, как, вы?
Петровский, тоже дружинник, тоже присел: калить «пику»; он объяснил, как явился к Думе позднее меня и вместе с другими был загнан в университет, где засел в решимости выдержать осаду; и драться; побродив по двору среди вооруженных кучек, я получаю задание: выйти, чтоб завтра, с утра, продолжать свои сборы; я узнаю: Оленин, знакомец, сидит на крыше: с серною кислотою».
Такая вот романтика студенческих досугов.
* * *
Если события 1905 года большей частью смахивали на студенческие игрища, то в октябре 1917 года все было, увы, по-взрослому. В революцию погибло два десятка слушателей, и сам ректор на всеобщем заседании предложил почтить их память. Что и было, разумеется, проделано. Это были не большевики и не противники большевиков. Речь шла о студентах, охранявших помещения от разграблений, кто бы ни стоял за ними.
Несмотря на охрану, ущерб зданию был нанесен, и противостоять ему было не в силах будущих философов и математиков. Полный скорбный список разрушений, составленный ректором, включал:
Несмотря на охрану, ущерб зданию был нанесен, и противостоять ему было не в силах будущих философов и математиков. Полный скорбный список разрушений, составленный ректором, включал:
«1) в Институте сравнительной анатомии гранатой пробита стена на втором этаже, причем уничтожено шесть шкафов с научными препаратами;
2) в Зоологическом музее снарядом пробит потолок, причем повреждены три шкафа с крупными предметами и большое зеркальное стекло;
3) повреждена балка над Геологическим институтом;
4) повреждены стены и стекла в Физическом институте;
5) пробита снарядом угловая стена старого здания, причем почти уничтожено все помещение Библиографического общества со всем имуществом, и сильно пострадали коллекции географического и этнографического кабинетов».
Этим дело, к сожалению, не ограничилось: «Были обыски: на квартирах профессоров Кожевникова и Чирвинского, в клиниках у советника правления, экзекутора и других лиц, причем в клиниках были конфискованы запасы чая, сахара, риса, спирта, мыла, папирос, принадлежавшие по большей части клиникам и госпиталю».
Правда, уже 3 ноября (по старому, ясное дело, стилю) 1917 года правительственный гарнизон Москвы капитулировал. Погибших студентов отпели в Большом Вознесении и захоронили у села Всехсвятского, на Братском кладбище.
И в жизни Университета наступил новый этап.
* * *
Разумеется, во времена Советского Союза Московский университет, что называется, продолжил свои славные традиции. Он продолжал оставаться самым престижным образовательным учреждением страны. Разве что сделался доступнее. Лев Кассиль писал в очерке «Маяковский шагает по Москве»: «Рабфаковцы, вотяки и нанайцы сидят возле университетской решетки под чугунными глобусами. Ломоносов смотрит на них с пьедестала.
Что делается, бормочет Маяковский про себя. Что делается! Это уже социализм».
И вправду, классовый состав студентов резко поменялся. Теперь, напротив, дворянину было почти что невозможно поступить в Университет.
А московский путеводитель 1954 года писал: «Ленинские горы и Моховая, 11. Тысячи писем со всех концов нашей необъятной страны приходят по этим адресам перед началом приема в вузы. Это запросы, заявления, документы юношей и девушек, которые стремятся стать студентами старейшего в нашей стране высшего учебного заведения прославленного Московского государственного университета В крупнейшем высшем учебном заведении страны сейчас насчитывается 12 факультетов, более 180 кафедр, большое число лабораторий и учебно-научных станций. В системе университета девять научно-исследовательских институтов, в том числе астрономический институт имени Штернберга, а также старейший в нашей стране Ботанический сад
Советское государство, Коммунистическая партия дали Московскому университету все, о чем только может мечтать студент и ученый.
В текущей пятилетке университет почти вдвое увеличит выпуск специалистов по физике, математики, химии, геологии».
И так далее в духе бравурного соцреализма.
Собственно говоря, во времена Михайлы Ломоносова и матушки Екатерины стиль официальных сообщений был не менее напыщенным.
* * *
Перед «новым» зданием памятник Ломоносову, третий по счету. Первый бронзовый бюстик на чугунном постаменте работы скульптора С. Иванова, был установлен 12 января 1876 года. Скромная надпись гласила: «Ломоносову Московский университет 1876 год». Открытие бюста было приурочено к довольно странной дате 122-летию основания Московского университета. Средства же были собраны с обычных граждан по так называемой подписке.
Историк С. М. Соловьев (в то время ректор университета) сказал на открытии памятника: «Народы живые, сильные больше всего боятся потерять память о своем прошлом, то есть о самих себе Они изучают это прошлое научным образом, они ставят памятники великим людям».
О внешнем виде памятника выступающий не обмолвился. Причина, видимо, была отчасти в том, что мемориал сей, вернее, его постамент имел довольно странную особенность, о которой упоминал один из героев повести П. Боборыкина «Проездом»: «Это полуштоф какой-то!.. Что за пьедестал! Настоящий полуштоф с пробкой Точно в память того, что российский гений сильно выпивал!..»