Почему это? Дубняк сделал бровки домиком. Она уже лет семьдесят как совершеннолетняя и должна нести ответственность за свои поступки. Конечно, добавил он медовым голосом, если вы вдруг передумаете и решите все-таки нам помочь Мы тоже вам поможем.
Вы меня шантажируете! воскликнула Лайма.
Просто прошу проявить благоразумие, не более того.
Лайма встала и прошлась вдоль стола, потирая лоб ладонью. Мысли брызнули в разные стороны, словно мальки из дырявого сачка. Что делать? Как поступить? Отдать бабушку Розу на растерзание родственникам пострадавшего? Суду? Бабушка этого не переживет. Конечно, она дама своеобразная, но у нее обостренное чувство справедливости. Если Розу обвинят в том, чего она не совершала, ее дух будет сломлен.
Бабушка Роза была особой взбалмошной и всегда напоминала Лайме состарившуюся Мэри Поппинс. Она повсюду ходила с зонтом, любила выражать недовольство вслух и, беззастенчиво пользуясь своими сединами, ухитрялась командовать всяким, кто попадал в поле ее зрения. Лайма представила себе бабушку на скамье подсудимых и с трудом проглотила подступивший к горлу комок. Нет, это невозможно! Этого нельзя допустить!
А что за работу вы предлагаете? Мне опять придется переводить? спросила она, глянув на довольного собой Дубняка.
Тот с жадностью наблюдал за сменой выражений ее лица и нутром почувствовал, что победил. В сущности, он в этом и не сомневался, но ему всегда нравился момент триумфа. Момент, когда другой человек признает свое поражение. Потрясающее ощущение!
В том числе и переводить, кивнул он. Нужно встретить одного важного индуса, выдав себя за другую особу. И учтите это задание государственной важности.
Лайма уставилась на него в полном недоумении:
У вас что, не хватает сотрудников? Почему вы обращаетесь именно ко мне? Чем я заслужила такую честь?
Все очень просто. Нам нужна женщина, которая владеет английским, латышским и диалектом хинди-аваджи. Редкое сочетание, согласитесь. Вы уникальны в своем роде. Ваш отец латыш, и до развода родителей вы жили в Латвии, потому говорите без акцента. Английским владеете свободно, и на аваджи умеете разговаривать. Кажется, своими знаниями вы обязаны деду? Он ведь был как это сейчас называется врачом без границ? Катался по всему миру
Меня научил его ассистент, призналась Лайма, не представляя, насколько хорошо Дубняк знаком с ее биографией. Но на аваджи я могу только немного говорить, а писать не умею.
А нам и не надо, чтобы вы писали, неожиданно жестко сказал Дубняк и переменил позу. Сполз на край сиденья, а руками уперся в столешницу. Сядьте.
Лайма рухнула на свое место, он же поднялся на ноги и навис над ней, словно ворон над раненым воробушком. Она подняла на него полные муки глаза:
Неужели некому выполнить задание, кроме меня?!
Решительно некому. Женщина, чью роль вы должны сыграть, обладала одной отличительной чертой у нее были необычайно красивые ноги. Вот эти-то ноги в сочетании со знанием языков и стали причиной того, что мы остановились на вашей кандидатуре. В качестве переводчика вас могла бы заменить только профессор Кошкодамская-Бряббе, но ей восемьдесят один год и ее нижние конечности давно потеряли товарный вид.
Послушайте, Борис Борисович, голос Лаймы уже дал слабину. Я ведь могу не справиться Я не готова
Дубняк распрямил плечи, поднял повыше подбородок и торжественно сказал:
Лайма, ваши ноги нужны родине.
Хорошо, выдавила она из себя, понимая, что, раз на нее пал жребий, ее так или иначе заставят выполнить задуманное. Разве сможет она противостоять государству? Ей заранее не оставили никакого выхода.
Под вашим командованием будут находиться еще два человека, выстрелил в нее Дубняк очередной порцией информации. Иными словами, вы возглавите спецгруппу, которая должна охранять очень важную персону. Иностранца.
Лайма хотела что-то ответить, но от неожиданности икнула. Она возглавит спецгруппу?! Будет отвечать за безопасность важного иностранца?! Это какой-то параноидальный бред. Нет, этого не может быть. Какой-то фарс, розыгрыш!
Однако Дубняк стоял тут, рожа у него была весьма противная, и его слова совсем не походили на розыгрыш.
А А что я скажу своему жениху? выдавила она из себя. Бабушке? Тете? Лучшей подруге, наконец?
Ничего не скажете, отрезал Дубняк. Вам придется вести двойную жизнь, так что приготовьтесь к трудностям. Через два часа за вами заедет машина. Человека, который будет вас сопровождать, зовут Вадимом. Он отвезет вас на конспиративную квартиру, где вы познакомитесь со своими подчиненными. А потом вам огласят цель операции, и вы втроем сможете обсудить детали.
Ничего не скажете, отрезал Дубняк. Вам придется вести двойную жизнь, так что приготовьтесь к трудностям. Через два часа за вами заедет машина. Человека, который будет вас сопровождать, зовут Вадимом. Он отвезет вас на конспиративную квартиру, где вы познакомитесь со своими подчиненными. А потом вам огласят цель операции, и вы втроем сможете обсудить детали.
А-а-а проклекотала Лайма. Но Дубняк не дал ей вставить ни слова.
И не вздумайте, пригрозил он, куда-нибудь сбежать. Иначе ваша бабушка окажется в тюрьме раньше, чем вы доберетесь до аэропорта.
Дубняк встал и, поправив пиджак, вышел из кабинета. Лайма же так и осталась сидеть за столом, уставившись в одну точку. Какого черта она учила аваджи?! И какого черта она болтала об этом направо и налево? В институте ей хотелось покрасоваться перед высоколобыми студентами, а потом, когда она начала преподавать, нужно было поддерживать свой престиж. Вероятно, декан сотрудничал с органами безопасности и поставлял им разнообразные сведения о сотрудниках. Вот так она и засветилась. Теперь уже поздно локти кусать.
Через два часа за ней приедут. И она никому не должна говорить о своей миссии. Придется постоянно лгать и изворачиваться, а она не умеет! И как быть с Болотовым? Она больше не принадлежит себе, а значит, и ему. Как объяснить перемены в их отношениях? А перемены обязательно будут. Болотов обидчивый и подозрительный, как, впрочем, почти все мужчины.
Лайма немедленно представила, как целует спящего Болотова в щечку, натягивает джинсы, прячет в сумочку пистолет и в мягких теннисных туфлях чтобы не наделать шуму! сбегает по ступенькам к подъезду, где ее ждет неприметный черный автомобиль. За рулем сидит Томми Ли Джонс или, допустим, Александр Абдулов. Не поворачивая головы, он спрашивает: «Куда поедем, босс?» Она скользит на заднее сиденье, аккуратным рывком захлопывает за собой дверцу и отвечает: «Поезжай прямо, парень. Дальнейшие указания потом».
Интересно, а ей действительно выдадут оружие? Наверное, нет стрелять-то она не умеет! Ощущение такое, словно ее только что забрили в армию. Еще два часа вольной жизни и все. А как же расследование? Бросить Любу одну? Оставить попытки отыскать Соню?
И, кстати: что там сказал нежданный и негаданный Борис Борисович про закрытие центра? Это просто уловка, или они и в самом деле проиграли битву за особняк? А может быть, центр закрыли спецслужбы? Специально, чтобы освободить ее от работы? Чтобы ей просто некуда было деваться?
Стоило ей об этом подумать, как в дверь постучали.
Лайма! плачущим голосом позвал Шепотков. Ты уже все знаешь? И всунул в кабинет свою неприкаянную голову.
Увидев, что она сидит за столом с расстроенным лицом, вошел и плюхнулся в то самое кресло, которое только что освободил Дубняк.
Нам велено убираться к чертовой матери.
Как же это, Николай Ефимович? растерянно спросила Лайма. Вроде бы ничто не предвещало Как мы теперь будем?
Всех сотрудников решено отправить в неоплачиваемый отпуск, печально сообщил директор и потер грудь с левой стороны. Вероятно, его сердце не могло смириться с утерей руководящей должности. Пока нам будут подыскивать новое помещение, можно немного отдохнуть Последняя комиссия вроде бы не нашла никаких огрехов, а сегодня вдруг приезжает человек с бумагами и заявляет, что здание нужно ремонтировать или сносить. Поскольку мы не можем финансировать реконструкцию, нам предлагают выехать. Город, конечно, обещает найти что-нибудь подходящее
Какой-нибудь полуподвальчик, подхватила Лайма. И там мы устроим что-то вроде зооуголка. Станем разводить морских свинок и дарить их победителям конкурса на лучший рисунок. А по вечерам к нам будут приходить пенсионеры со своей доской для шахмат. Отличные перспективы!
У меня нет никаких рычагов, печально признал Шепотков. Я обычный наемный работник, которого могут уволить в любой момент. Мы не зарабатываем больших денег. Может, нужно было сдавать помещения подо что-нибудь более прибыльное?
Сейчас уже поздно локти кусать, вздохнула Лайма. Закрыли, так закрыли.
«Интересно, подумала она. А мне будут платить за сотрудничество со спецслужбами? Если нет, то на что я стану жить?» Ежемесячный доход у нее был не слишком большим, но и не позорным. Она не чувствовала себя бедной и не искала более высокооплачиваемую работу. Но остаться совсем без денег? Этого она позволить себе не могла никакого запаса прочности у нее не было, потому что всю зарплату она проживала до копейки.
А который сейчас час? спросила Лайма, тревожно встряхивая рукой, словно ее часы вообще перестали показывать время. На самом-то деле они шли как обычно, просто Лайме стало сильно не по себе.
Вы уже уходите? опечалился директор. Хотя вас можно понять. Поезжайте, я сам разберусь с бумагами. Хотите сразу забрать личные вещи?
У меня здесь нет личных вещей, призналась его распорядительница. Все общественное.
Она и в самом деле никогда не ставила на стол фотографий, не сажала на шкаф плюшевых зайцев. Ей казалось, это все равно что исповедоваться первому встречному.
Я уже поговорил с остальными, вздохнул Шепотков. Все в грусти и тоске. Один вахтер предлагает не сдавать позиций и устроить голодовку на Красной площади.
Не думаю, что это хорошая идея, призналась Лайма.
Я тоже против. Но он сказал, что, если его не поддержат, он все равно пойдет голодать. Один. Правда, на всякий случай возьмет с собой надувной матрас. Вдруг ночью ударят заморозки?
Лайма закатила глаза. В такую жару при открытых окнах невозможно спать без вентилятора какие уж тут заморозки? Впрочем, вахтера можно понять и простить: он провел веселое детство у пионерского костра, бурную молодость в комсомольских строительных отрядах, возводил плотины в дружественных странах Африки и Азии, а теперь вот засел возле парадной двери. Вероятно, нрав брал свое и ему по-прежнему хотелось подвига.