Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия - Александр Алексеевич Образцов 2 стр.

Боже, услышь атеиста:
Дай мне забыть о себе,
Дай мне забыть, что бездарно
Жизнь проживаю свою.

В душную подушку.
Висок к виску.
Чуть дыша, задушен
Дремой. Тку.
Белое сознанье.
Синий рот.
Пережит заранее
Смертный пот.
Наважденье пауз,
Музык, шепотков.
Кто вошел? Пугаюсь.
Смотрит кто? Готов.
Слабо и невнятно
Брошенный намек.
То, что звал надсадно 
Шутка, шалость, слог.
Под золой  рассудка
Слабый уголек.
О, шпаргалка гения!
Кто, как крот,
В безразличье, в лени ли,
В робости снует?
Кто мешает кубики
Быта и миров?
Кто жена, подруга, кто
Ночь, сон, кровь?

Дорогая сестрица! Уважаемая!
Наши годы, как лица, провожаемые
На осеннем перроне.
И станция
Открывает зеленый.
Что же? Мы  не гордые, мы  усталые.
Мы нуждаемся в безупречном алиби,
В том, что лично мы непричастные
К гибели ежечасной.

Мы нуждаемся в тепле и сочувствии,
Но больше всего мы нуждаемся
В том, чтобы нас не вынуждали каяться,
А это, ей-богу, не повод для грусти.

С новоселием нового возраста!
С новоселием новых горестей
И отдельных счастливых минут,
Которые остальное  сотрут.

Не верь никому.
Не жди никого.
Не знай, не люби, не ищи.

Все только в тебе.
Ты  предтеча всего.
Ты  желтый зрачок в ночи.

Не верь никому.
Не жди никого.
Все канет, умрет, отгорит.

Очистится, порхнет изо всего
Стебель, сток, скит.

Не верь никому.
Не жди никого.
Не знай, не люби, не ищи.

Все только в тебе.
Ты  предтеча всего.
Ты  желтый зрачок в ночи.

Не верь никому.
Не жди никого.
Все канет, умрет, отгорит.

Очистится, порхнет изо всего
Стебель, сток, скит.

Время высидело яичко 
Металлический перестук минуты.
Нужно сделать какое-то дело,
Иначе заглохнет сердце.
Ну, хотя бы написать это:
Не то, чтобы что-то ушло,
А ничего не было и не будет.
И когда сердце вновь начнет
Чихать и кашлять,
Как холодный двигатель,
Снова обманывать его
И мечтать о счастье.

Спят, рожают, слывут, умирают,
Эскалаторами проплывают,
В зеркалах, стеклах, водах, зрачках,
В переулках, проспектах, на островах 
Лагерь в лагере, город в городе,
Враг и друг, жена и любовница,
Та, чей образ никем не восполнится 
Рядом дышит иль где-нибудь в Вологде?

Но пьяняще, безбожно вымаливать
Терпкий зной тротуарного порханья.
Мимолетностью иссиня-палевой
Утешаться, страшась дальнозоркости!

Нет ни в чем никакого сомнения 
Ни в бездонности взглядов кокетливых,
Ни в значительности прикосновения 
Все равно  из вторых или третьих рук.

Это значит  прорваться инкогнито
За пределы родства достижимого
И в пределах обшарпанной комнаты
Лицезреть угасание римово.

В откровеньях науки и творчества
С их трактующей, ясной речью
Чуть заметно в углах топорщится
Та раздвоенность человечья.

Когда оттаивают соки,
То не чуждаешься молвы.
Пусть хищны гибкие истоки,
Но не снести нам головы!

Когда в июле зной повяжет
Густые, терпкие узлы,
То вечера чернильной сажей
В провалы вымажут углы.

Когда и рад бы обольститься,
Да ты не та и я не тот.
И  как там?  отпевает птица
Светил исход. Из года в год.

Когда декабрь рассвирепеет
И мусор стружкою звенит,
Из подворотен жутко зреет
Живое в судороге плит.

Когда перед настольной лампой
Спешишь, заделывая швы,
То, бога ради, бога ради,
Дерись, чтоб не снести молвы.

 Отчего вы плачете?
 Оттого, то грустно.
 Отчего же грустно?
 Сама не понимаю.
 Неужели слезы просто так, от грусти?
 Да.
 Но как же сердце?
 Там-то сухо, сухо
 Ну, а то, что было?
 То-то и печально
 Может вам не надо все так близко к сердцу
 То-то и печально, что совсем не близко.
 Вам бы лучше верить
 В то, что снова двадцать?
 Нет, но верить в встречу
 В то, что сны вернутся?
 Нет, но встреча будет
 Может быть, за гробом?
 Не кусайте губы!

Замолчали оба.

 А когда идет снег,
я гуляю во-он там.
 А когда его нет?
 Прочитай по губам,
прочитай по глазам,
загляни в мои сны
 Ну, тогда я и сам ожидаю весны.
Да, тогда я и сам не люблю о былом
Тем, другим голосам
Что прошло  то прошло

Только прошлого власть заставляет уметь
и молчать,
когда хочется петь.

Вот женщина готовится ко сну.
Она сегодня будет спать одна.
Как, впрочем, и вчера спала одна.

Вот женщина приблизилась к окну.
Когда она приблизилась к окну,
Вовсю сияла полная луна.

Была такая яркая луна,
Что это было ясно и на слух.

Совсем нетрудно было услыхать,
Как часто билось сердце у нее.
Так часто билось сердце у нее,
Что всем хотелось плакать и вздыхать.

Когда же в нестерпимый лунный свет
Она шепнула так: «Хоть кто-нибудь!»
То всюду разнеслось «хоть кто-нибудь»,
До самых дальних и чужих планет.

Неутомимый чертежник колдует
В небе  в дворах и на улице.
Тянет рейсфедером нитки стальных проводов.
Все поделил и с неделю как интересуется
Синим клочочком меж стен двух соседних домов.

Дня через два попадет набежавшее облачко
В тонкий чертеж и порежет его, будто сыр.
Тронется бочкой небесной, охваченной обручем,
И просквозит, с изумлением щупая ширь.

Хочешь? Тебе подарю ромбик крохотный
Из подводящей электропроводки к домам.
Он-то, верняк, не попал ни в одну из учетных книг,
Так что и паспортный стол не помеха нам.

Чуть затоскую, осенним ли, зимним ли вечером,
Встав у окна, подоконником пальцы замкну.
В небе привычно найду, фонарями очерченный,
Ромбик, летящий скоплением звезд в глубину.

Двенадцать горнистов. Репетиция счастья.
Итак, отпускаются все грехи.

«К торжественному маршу!..» К хлястику хлястик.
К погону погон. Точный жест руки.

«Побатальонно» Дрогнув по плацу,
Где солнце надраено, как бляха ремня,
Полковничий голос медлил расстаться
С паузой, заворожившей меня.

«Первая рота  прямо» Психологически
Ясен и этот подхлёст сердец 
Не удающееся скорбной личности
Точное чувство слова «конец».

И  «остальные  напра-во!»  грохнули
Тысячи кованых каблуков.

То, перед чем восхищенно цокали,
Чем обновлялась тоска веков.

Я хожу ледяным перекрестком.
Я сутулюсь от встречного ветра.
Бесконечные стынут минуты.
Восковые не спят города.

Скучно быть здесь уже переростком.
Проще  бледным и злым недомерком.
Но с восторгом ощупывать путы
Не удастся  не хватит стыда.

В лупоглазое рыбье всезнайство
Не опустятся холод и тьма.
Только все, что смещенье и таинство
И не требует много ума.

Жалко то, что простое уходит.
Но не стоит о том горевать 
При такой ледяной непогоде
Не захочется пальцев ломать.

В маленькой раздавленной иголке
Стынут ели, подвывают волки.

В пасти неба желтая луна,
Откровенно говоря, страшна.

Тает свечка, звякает сосулька.
На бумаге пишется рогулька.

И выводит детская рука:
«Мама. Речь. Россия. Хлеб. Века.»

Снег под песенкой шагов
так пушист.
Разговоры про любовь.
Отвернись!

Отвернись и не смотри,
не смущай.
Ведь тебе уже под тридцать.
Печаль!

Не касаться так легко
пальтеца.
И не пить губами снег
с лица.

И не знать, как от подруги
удрать.
И не знать, чтобы когда-то
узнать,

Что тебе уже под тридцать.
Печаль!
Отвернись и не смотри.
Не смущай.

Прижались двое друг к другу,
Оба бесстрастные.
И рассуждают, слепив губы, 
Праздники.

Значит, надо отметиться
В учреждении
Под названием «сердце»,
Что столько-то раз поцеловались,
Поиграли со слепой стихией
И разошлись.

Прижались двое друг к другу.
Застыли. Оледенели.
Даже сердца не бьются и руки
Оцепенели.
Стали гулкими все шорохи

Тело в тело
Впаялось
И нет предела
Безмолвию Арктики.

А взоры 
Огоньки,
Нечаянно и неправдоподобно
Встреченные.

Вернулись времена
Амундсена и Чехова.

Было облачно и неспокойно.
Ветер рвал коченеющий парк.
Хулиганил, совсем безнадзорный,
Под скрежещущий рокот гитар.

Три гитары,  три тополя к ряду, 
Оглушали скамейки и пруд.
Порывались качели к оградам,
Торжествующе выл неуют.

Разве вспомнят теперь карусели,
Разболтавшие тайны снегам,
Как я в прошлом году, в апреле,
Одинокий, шатался там?

Нарисую твой профиль
На спичечной коробке
Буду носить в кармане
Не обижайся

Напишу о тебе стихи
Буду читать их вслух
Скучным бескрылым людям
Не обижайся

Ночью затихну скрюченный
Изверившийся во всем
Кроме мыслей о тебе
Прокляни меня

Стояли у подъезда и смеялась.
Совмещались тени у стены.
Непонятно  то ли прощались,
То ли узнавали чужие сны.

То ли примерялись, то ли примирялись
С тем, что сделан выбор. И, спеша,
Начерно кроили жизнь, сверяли,
Как часы, синхронна ли душа.

Ветер комкал близость. Где-то рядом
Подвигались горы, цвел март.
Паузы  ущелья после камнепада,
В которых разбойничал поп-арт.

И свободно верилось, что из поднебесья
Вел крылатый мальчик древнюю игру.
Думалось  как будто интересно.
Отлегло  не зная, не умру.

Стояли у подъезда и смеялась.
Совмещались тени у стены.
Непонятно  то ли прощались,
То ли узнавали чужие сны.

То ли примерялись, то ли примирялись
С тем, что сделан выбор. И, спеша,
Начерно кроили жизнь, сверяли,
Как часы, синхронна ли душа.

Ветер комкал близость. Где-то рядом
Подвигались горы, цвел март.
Паузы  ущелья после камнепада,
В которых разбойничал поп-арт.

И свободно верилось, что из поднебесья
Вел крылатый мальчик древнюю игру.
Думалось  как будто интересно.
Отлегло  не зная, не умру.

След алмаза на стекле вязью.
Тихий шепот в уголке  разве?

Разве сердцу так легко, если
Пробивается тайком песня?

Если бережно хранят звуки?..
Заплетут и опьянят руки.

Из окна  вечно новый, затверженный город.
Стройный шпиль, будто юный корнет меж родни
Мельком в зеркало глянет и ахнет: как молод!
И притворно зевает среди суетни.

Но к нему подбираясь, царапает камни
Из весенних глубин, беспощадно права,
В этот бешеный день, в нетерпении давнем,
Под уступами льда ледяная Нева.

Слишком долго ждала, чтобы просто  ласкаться.
Слишком много в неволе потерянных дней,
Чтоб звенеть по весне, если хочется  клацать,
А обнять  так обнять исступленней и злей.

Островерхие ели рассвета,
Стог и мост в побережье зари.
Так кончалось бездумное лето
И никто не сказал: «Посмотри!
Неизбежно проснуться от страха
И себя, весь свой путь повторить.
Краткий миг пробужденья  плаха,
Приговора не отменить!»

Но качалась в окне вагонном,
Убежавшая от суда,
В ободочке зари зеленом
Сумасшедшенькая звезда.

К.Ивановой, проводнице поезда N 9 «Байкал».

Хмурит бровь  Екатерина.
Улыбнется  Катя.
От Иркутска до Ишима,
Как лимон от мандарина,
Как панбархат от поплина,
Масло как от маргарина
Отличаются в единой
Ивановой Кате
Две улыбки, две усмешки,
Тем  скорлупки, тем  орешки.

Черный локон, карий взгляд 
Видит око  тем и рад.