Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия - Александр Алексеевич Образцов 3 стр.

Ревновать этот город мне ли,
Если снова магнит дорог
Память, бешеную Амнерис,
Отволакивает на восток.

Между нами  провал разлуки,
Падать в нем  не увидишь дна.
Возвращаются эхом звуки,
Не вернется им тишина.

То, что ставишь невольно на кон,
Отправляясь в невольный путь,
Просто мальчик. Он слаб, заплакан.
Не забудь его, не забудь.

Этот город. Чужое место.
Эти толпы, дома и дни.
Потерялась моя невеста
Там, где ночью цветут огни.

От сиреневой женщины и ее темных глаз
Во всю стену  сияние. Только зачем же
Вы волнуетесь вновь, и вопрос не погас
В этой тихой улыбке, давно отлетевшей?

Так стоять, как стоите, сцепив на груди
Радость пальцев, рожденных для нынешней ночи,
Так стоять и смотреть, не умея уйти,
Уж не сможет никто и никто не захочет.

Как будто год играли в жмурки
И снова забрели в объятье.
Свисают рукава тужурки,
Накинутой на платье.

И ты молчишь, когда, как прежде,
«Люблю» невнятно повторяю.
Я вновь нашел тебя, в надежде,
Что скоро потеряю.

Когда проходит ослепленье,
То вспоминается некстати
Щеки горячей ощущенье
И двух объятий.

Судьба над нами не смеется,
Я нагадаю, дай мне руку,
Что снова нам бродить придется
По заколдованному кругу.

Рамы прикрыты. Дома, как твердыни.
Руки спокойны, недвижны зрачки.
И не осталось ни тени гордыни
В ней, заставлявшей мертветь от тоски.

Где потерялись осанка и важность?
Кто погасил ее голос и смех?
Кто соучастник коварнейшей кражи
Рук, коленей, плеч, век?

Я не хотел, чтобы это кончалось
Так, как кончаются ночь и кино:
Шагом в привычнейшую усталость,
Взглядом в обычнейшее окно.

Одинокий, скромный мастер
Впишет тщательно в стихи
Наши серенькие страсти,
Наши жалкие грехи.

Этот мастер не осудит,
Не похвалит, не всплакнет.
Он тетрадь надпишет «люди»
И тихонечко уйдет.

Будем жить среди столетий
Мы со всеми наравне,
Потому что страсти эти
Повышаются в цене.

Славься, славянство! Душа полонеза
В недрах рояля кичлива. Сто лят!
В недрах Парижа бряцают железа
Нерчинска. Черные искры летят.

Славься, Шопен! У страны-наковальни
Раковин, тихих, как нежность, не счесть.
Страшно поверить  нет мысли печальней
Музыки, имя которой  честь.

Славьтесь, изгнанники, вальсы  больные!
Толпы безмолвных глазастых ребят.
Вальс до скончания века! Впервые.
Тихо неслышно безмолвно сто лят

Не отчаяться бы, не отчаяться.
У калитки трава качается.

Тихи зори, закаты ветрены.
Дни, заполненные приметами

Скорой встречи и невозможности
Жить, не думая об осторожности,

О бесцельности прожитого.
Остается одно слово.

Лишь одно  для обозначения
Постепенного отчуждения,

Постепенной концентрации души.
Вот оно, это слово  спеши.

Заключенная в башне Даная,
Полуженщина, полудитя,
По ночам просыпалась, пылая.
Дрыхла нянька, беспечно свистя.

Завивая, дымился светильник.
Полог нового ложа высок.
Лебединая вычурность линий,
В тонком золоте нежный висок.

Плеч, спины и коленей избыток,
И обидчивый шепот ступни
Не постель это  дыба! От пыток
Помешались бессчетные дни.

Жилка в пропасти белой межгрудья,
Выгиб стана, пространство бедра
Где ты, Зевс? Никого не разбудит
Золотая твоя игра.

Переулок ветром распрямляется.
Улицы змеятся, как овраги.
Голос пуст, и все слова сдуваются
И летят, как память об отваге.

Не найти и в комнате прибежища,
Даже если щеки бело-розовы,
Даже если котиком на лежбище,
Даже если кончено с угрозами.

Здесь порядки хмуры одинаково,
Как кормильцы выросшей семьи.
Вечером забудемся и всякого
Приберем под крылышки свои.

И без всякой перемены до ночи
Будем слышать ветки и отрыв.
И, закрыв глаза, стоянку лодочью
Видеть, испытуя на разрыв.

Лодочка, прибитая к причалу!
Цепь в порядке? Ключик на столе?
Выполни, что прежде намечала:
Вмерзни в лед. До марта доалей.

Когда уйдут последние знакомые,
Заметишь, что за окнами  бело.
Там снег парил, пока кричали в комнате
И мыслями скрипели тяжело.

Там падал снег, так тихо падал, бережно
На голый тротуар и фонари,
Что не узнать ни улицы теперешней,
Ни воздуха, где этот снег парил.

Когда уйдут последние знакомые,
Вздохнет дорога, заровняет след.
И медленные кавалькады конные
Гравер введет в серебряный браслет.

Слушай, случайный попутчик,
То, что услышать не смог 
Как сожаление пучит
Дремлющий миною слог,

Как отсыпаются травы
В дальних ложбинах речей,
В синих ручьях Алатау,
У заилийских врачей.

Не рассыпается воздух,
Вмерзшего крика тайник
Там, где по Чертову мосту
Впустят отпетых одних.

Разве заметишь подмены,
Если сквозит нищета
Этой замызганной сцены,
Имя которой  мечта.

Начинаю свой день папиросой 
Будто в школе я, беглым опросом:

Вы, глаза, не забыли заданье
По-иному смотреть в мирозданье?
Проще, жестче, прямей и спокойней,
Шире, ярче, верней и влюбленней?

Ну, гримаса, зачем так язвительно?
Это пошло, старо, утомительно!
Это очень некстати и знайте:
Провокацией пахнет. Покайтесь!

Вот ведь разум, слепой небожитель,
Залихватский законоучитель 
Он-то знает, что все изменяется,
Проясняется и объясняется.

Потому и прочны его мнения,
Его логика и убеждения.
Потому  всем!  равненье на разум.
Может, все переменится разом.

Лишь душа-первоклассница тихо зевает.
Ничего еще, дурочка, не понимает.

Сентябрь
Из душных комнат лета
Переходя
В объемы неба,
В дома деревьев, в мир разумных птиц

Переходя
К забытому дыханью
Студеных дней,
Тяжелых волн реки,
Ночных прогулок в стонах тополей

Сентябрь
Асфальт похолодел
И лица загорело-серы,
И узкие зрачки, и узкие ступни,
И узкие фигуры
Одиноки,
Но как уже красивы их повадки!

На нищих парковых лужайках
В сквозном дрожании стволов
Трепещет утренняя стайка
Весенних и дремотных слов.

Вся в паутинном слезном блеске
И робких бликах янтаря,
Она пострунно водит лески,
Азартом тешит рыбаря.

И так легко себя уверить
В том, что ты молод, свеж, красив,
Что не лучи, а пальцы пери
Сжимают сердца чуткий гриф.

Что день не знает окончанья,
Как строк неистовых разгон.
Но отчего он так случаен
И ты им  словно опален?

«Мастерица виноватых взоров»

Счастливо найденная фраза,
Улыбка в черный день,
И интонации приказа,
Коль просыпаться лень,
Под локтем жаркая ладошка
И слева частый шаг 
Как это, господи, немножко!
И, боже, незнакомо как.

Памяти Гали Хамуевой

Так вдруг сверкнет из зауми живое.
Так в танце жест откроет сердце. Так
Пробуждаясь, вспыхнет ощущенье,
Что лет тринадцать  незаполненные годы
И что вчера еще
я был в десятом классе.

Но почему в десятом? Как случилось,
Что самый скучный год (снега и без пути пока,
Но весь в надеждах, весь, весь ими изукрашен
И разрумянен робостью сверх меры)
Как случилось?

Бег. Влюбленная в меня

Да. Это!
И влюбленная,
но поцелуя так и не дождались.
На перекрестке снежном
Мы стояли
Часы, быть может,
ждали, ждали, ждали,
Что прохожий
Сведет нам губы.
Было по шестнадцать.
И в окнах свет, как сливочное масло,
И сладкий запах выхлопа машины
Она была черноволоса и румяна.
Говорила
О венгерской крови, конечно,
В ней была она

Как неприятен стерегущий взгляд,
Когда ты сам пуглив и неуверен
Носить очки иль не носить?
Ее спросил об этом
и она
Решительно, смешно, самозабвенно
Закрыла ими зоркие глаза

Я не заметил

«Ну, как?»  спросил приятель.
«Ребята хвалят»,  подхватил другой.
Верней всего, была простая зависть.

Я не заметил.
Я не замечал,
Я ничего не замечал
И это было неспокойно, жутко.

Луна летела
И я бежал средь деревянных улиц
И колотил их сон, звенел и мчался,
И мысли были только о сегодня.
О завтра и вчера там не хватало места.
О завтра думал в детстве,
а вчера
Еще не наступило.

И так уходит всё.

Только сумерки глухие.
Только яркий лист кленовый.
Только ветер, как безумный,
Продолжает бушевать.
Он громадными шагами
Мерит площадь бестолково
И вихляющей походкой
Возвращается опять.

На скамеечке уютной,
Как предмет его терзаний,
Как дыра из подземелья
Светит белое лицо.

Все, что было, утонуло
В этой тьме, без притязаний
На свидание в дальнейшем.

Как маяк в пустынном море
Светит белое лицо.

Фразы в форточку  капелью.
Плачущий январь.
Стекла, яблони вспотели,
Размывая гарь.
Мокнет рыхлая известка
В бочке под окном,
Плотский шепот перекрестка
Соблазняет дом.
Город с хрустом расправляет
Плечи чердаков.
Тает, тает, рано тает.
Хлоп  и был таков.
Был таков и не был стылый
И осел сугроб.
Ветер с черноморским пылом
Прошибает лоб

Винтовка  упрек гуманисту,
Который, поверив, погиб.
Который поверил, что выстрел
Не менее чем перегиб.

Гуманность сродни аскетизму
И самообману сродни,
Когда настигают отчизну,
Как волки, угарные дни.

О, как он не знал, что в затишье,
Где порохом пахнет заря,
Неважно, что ты говоришь им,
Неважно И, может быть, зря.

Но ты говорил и кричал им:
«Не поздно Единство Народ»
Слова твои были причалом
Каких-то нездешних щедрот

На площади, где за неделю
Глаза волновались пестро,
Где люди от слова правели,
Левея сейчас от костров.

Но жизнь свою бросив, как слово
С расчетом, в сознанье, с тоской
Ты кинулся в пропасть былого
И сжег все мосты за собой.

Винтовка  упрек гуманисту,
Который, поверив, погиб.
Который поверил, что выстрел
Не менее чем перегиб.

Гуманность сродни аскетизму
И самообману сродни,
Когда настигают отчизну,
Как волки, угарные дни.

О, как он не знал, что в затишье,
Где порохом пахнет заря,
Неважно, что ты говоришь им,
Неважно И, может быть, зря.

Но ты говорил и кричал им:
«Не поздно Единство Народ»
Слова твои были причалом
Каких-то нездешних щедрот

На площади, где за неделю
Глаза волновались пестро,
Где люди от слова правели,
Левея сейчас от костров.

Но жизнь свою бросив, как слово
С расчетом, в сознанье, с тоской
Ты кинулся в пропасть былого
И сжег все мосты за собой.

Прислушайся  шумы и гулы.
А тишь, а покой, а стихи?
Их пишет лесничий сутулый
А бакенщик, у реки.

Прислушайся  время уходит.
А сила, а нежность, а страсть?
Их хватит, чтоб ты при народе
Сумел не канючить, не клясть.

Их хватит на то, чтобы снова,
И снова, и вновь, и опять
Пытался ты гибкое слово
Распутать, отнять, отвязать

Посмотри за окно. Видишь? Пристально небо,
И деревья, и снег, и замерзшая лужа, и ночь.
А мелькают такси, гаснут окна, и был будто не был
Одинокий прохожий, которому уж не помочь.

Посмотри сквозь лицо, отражение, через стеклянный,
Непрозрачный сосуд своего векового жилья 
Мир давно незнаком. Он  как свет позабытой поляны.
Он  как шмель. Как шиповник. Как сказочный дом муравья.