Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия - Александр Алексеевич Образцов 4 стр.

Но, быть может, глаза  это звезды, которым приснится
Тихий космос рыбалки и млечные дали тропы,
И бесчисленный круг, где светают из темени лица
С первым шагом напрягшейся, легкой и чуткой стопы.

Там все живое, где таблица элементов
Творит составы воздуха и вод,
К нам проникающих в бездонный рот,
Пронизывающих живое тело,
Когда мы повернемся неумело
Под излучение как бы магнитной лентой.

На нас ведется запись, не спеша,
Всех тех мельчайших изменений атмосферы,
Которыми не брезгует душа,
Но мы не знаем их, как мы не знаем меры
Стыда, печалей, горестей, забот,
Одной волною захлестнувших рот.

О, как сродниться, как наладить связь
С образованьем туч, с дыханием приливов?
С лицом птенца, что выбил, изумясь,
Окно оттуда, где томился сиротливо?

Что ж, курица не птица, но птенец
Еще летит, и зреет в горле клекот.
Бесстрашен круглый глаз и внятен рокот
Крыла, упершегося в воздуха торец.

Кого мы любим в женщинах? Детей.
С их чистыми глазами, чистой кожей,
С наивною жестокостью затей,
С раскаяньем, что их позднее гложет.

Кого мы любим в женщинах? Себя.
Как Мандельштам увидел бег олений,
Так души, отражением слепя,
Невольно застывают в изумленье.

Кого мы любим в женщинах? Друзей.
Тех, без кого по капле жизнь уходит,
Тех, от кого всю жизнь мы ждем вестей
О том, что все же с нами происходит?

Но как случается, что их теряем мы?
А так  нас утомляет птичье пенье,
Общение с собой  страшней чумы,
Ну а друзья нужны лишь на мгновенье.

В глуби листа мерцали сонмы действий.
Укрывшись где-то, гибла тишина.
Рос океан. И необъятной лестью
Была природа, как любовница, пьяна.

Она меняла формы и обличья.
Впевалось в грохот пение сирен.
И чистое дыханье Беатриче
Одно цвело средь призрачных морен.

Дышали, как влюбленные, чернила.
И гладь бумаги ластилась к руке.
Снижался гул. И мысли торопила
Вселенная, прижатая к щеке.

Не говорить бы 
Слушать и молчать.
Смотреть, как травы
Рассекают землю,
Как ветер месит воду,
Та  песок
И надо всем, лепя и формируя,
Висит светило.

Может быть, оно
Вот так же изменяет человека?
Его рельеф
С поверхности все мягче
И старики  как старые хребты 
Курганами, холмами.
Скальный грунт
Уходит вглубь, и ветер обметает
Вершины гор.
Ущелья ж
Все бездонней.

Не говорить бы 
Слушать и молчать.
Смотреть, как травы
Рассекают землю,
Как ветер месит воду,
Та  песок
И надо всем, лепя и формируя,
Висит светило.

Может быть, оно
Вот так же изменяет человека?
Его рельеф
С поверхности все мягче
И старики  как старые хребты 
Курганами, холмами.
Скальный грунт
Уходит вглубь, и ветер обметает
Вершины гор.
Ущелья ж
Все бездонней.

Как эти локти замелькали
Вдогонку за упрямым лбом!
Как от соприкосновений стали
Переменилось все кругом.

Проснулись горы и раскрыли
Свои туманные глаза
И на мгновение застыли
Как бы под игом колеса.

От страха затрясло зайчиху,
А обернувшийся медведь
Смотрел внимательно и тихо,
Как может человек смотреть.

Так непонятен был распадку
Железный этот крик и визг,
Что даже эхо было кратким,
Предназначалось для подлиз.

Вот стал ты на год старше.
Но старше стал и мир.
Живой участник марша,
Как цезарь или Кир.

Размер однообразен,
Мелодия проста 
Шагал ли к казни Разин
Иль дачник по кустам.

Не удержать минуты,
Секунды не вернуть.
Тик-тик  порви, не путай,
Тик-тик  счастливый путь.

Счастливый ли, несчастный,
Туманный ли, прямой,
Восходит месяц ясный
Над мертвой головой.

Да будет утешеньем,
Что ты, и я, и мы
Смотрели с изумленьем
На травы и дымы.

Что мы любили воздух
И сладко спали в нем,
И думали непросто
Все больше о своем.

Что ветер трогал шторы,
Весь день гудел мотор,
И деловитый город
Усилья распростер.

Он, мышцы напрягая,
С другими наравне,
Бока Земли сжимая,
Летел, как в полусне.

Не знающий истерик,
Апатии, мольбы,
Ревел и бился в берег
О Времени столбы.

И в этом рукотворстве,
Решимости, борьбе,
Железное упорство
Наперекор судьбе.

Он до конца уверен
И станет на своем.
И ты, раскрывши двери,
Войди в него, как в дом.

Город управился к ночи. Затих.
Спать уложил голубей, голубих.

Бедных людей и богатых людей 
Вытолкал в сон их из жизни взашей.

Снится богатому свой огород.
Бедному снится  наоборот:

Ямы, ухабы и пропасть без дна,
Где он летает. Летает жена.

Город летает. Планета  торчком.
Ну, а Вселенная, та  узелком.

А узелок из двенадцати строк.
Словом, не сон, а кошмаров мешок.

Утром встает он. Больна голова.
И повторяет такие слова:

«Скучно нам жить. Надо доброму быть.
И непременно чего-то открыть.
На производстве, в семье и быту
Переплавлять маяту в красоту».

Так он решает, сей винт из винтов.
В бочке затычка. Владыка мостов.

Тушь на ресницах,
Как пепел утрат.
Рядом, наотмашь,
Дегенерат.

Рука на коленке.
Не дрогнет спина.
Июнь. Но погоды
Не видит спьяна.

Какие там почки,
Какие мосты!
Когда после ночи
Застывшая ты.

Не дышишь, как будто
Змея в животе.
Таксист, как Иуда,
Распят на кресте.

День ото дня. Тень от огня.
Тень от огня. День ото дня.
Кого ты ищешь?

Огонь. И дым. И воздух тек.
Остался ствол, смолы натек.
Пылища

День ото дня  дым от огня.
Вползало прошлое в меня.
Меня не стало.

Не дым  угар. Не сон  кошмар.
Перемещен из шара в шар.
Шепнуло  мало

Влетало в окна. Било в грудь.
Ломало стекла. Выло  будь!
А я лишь головой качал.

Молчал, молчал, молчал, молчал,
Молчал, молчал, молчал, молчал.
Молчал.

Разучился писать стихи.
Научился сидеть глухим.

Научился спокойно спать.
Научиться бы забывать.

Все забыть, и начать бы вновь
Рассусоливать про любовь,

Про свои, ах, шестнадцать лет,
Как сказал воздыхатель Фет.

Только годы  они не врут.
Запинают. Напрасный труд.

Автобус качало и поручень
Спицами рук изогнут.
Каждый, как будто в колбочке
В мнимом своем инкогнито.

Стиснутый валом пышущих
Спин, коленей, локтей,
Вял я, как всякий пишущий
В век неземных скоростей.

Лишь пальцы железной хваткою
Поддерживают на весу
Напоминающее и краткое
Тело, завидующее Дерсу.

А левую руку укачивало
И представлялось невольно, 
То ее укорачивало,
То удлиняло достойно.

Но уж рождалось событие
И разгонялась кровь.
Тонкой, как леса, нитью
Взгляды, лицо  бровь в бровь.

И разошлись. И городом
Бегать, плавя стекло.
Сердце зашлось от голода.
Снегом глаза замело.

Блуждать тропой ночным дремучим парком
В обнимку с бедною затасканной луной.
Блуждать вдвоем. И церковью в огарках
Блистает клен. Блистает мир ночной.

Все спит. Все умерло. Давно не существует.
Лишь шаг. И два. Остановись. Замри.
Послушай ветра песенку простую,
Привет от тихой девушки  зари.

Таких тихонь не сыщешь, не надейся.
Ты слышишь, как томится? Поспеши,
Скажи ей, что свиданье ровно в десять
Минут шестого. Где  ты сам реши.

Не упустить травы худенье.
Прожить сентябрь накоротке
С дрожащей парковою тенью
В неразличимом шепотке.

Гасить дыханье у боярки,
Где воздух алыми прошит
И праздничными, как подарки,
Плодами. Зренье разрешит

Забрать с собой брусочек меди,
Разъятый пальцами ветвей
На сговорившихся соседей,
Стилистов гибели своей.

Когда ты станешь всем чужим,
То хоть себе останься верен.
Как был, хотя бы, верен Беринг
Завидным принципам своим.

Чужой душе открой Чукотку
И Командора острова,
Где заполярная сова,
Не щуря глаз, разинет глотку.

И я, как скобами, словами,
Полярной ночи клюв зажму.
Я так хочу любим быть вами.
Не отгораживайтесь рвами.
Ну дайте руку хоть пожму.

Хотя бы слово на растопку.
Простое, колкое: «Щепа».
Его потоньше ощипав,
Пустить огонь под эту стопку.

Канатоходцем, гибок, бел
По щепке пламень полетел.

И вот уж пляшут языки
Лезгинку жадно вкруговую.
Костер трещит: «Я существую».
Свет проникает в уголки.

Страна прижатия локтями,
Коленкой, стиснутой впотьмах,
Прижавшей также в двух местах
Глухое сердце в теплой яме.

Страна бушующего бреда
О пальцах, чующих предел,
В которых встрепенется Леда 
Ослеп, как только поглядел.

Но, прикоснувшись, видел снова,
Как в негатив сквозных зрачков
Летела кувырком Брюллова
Помпея нищих дураков.

Смеялись десны, пели зубы.
Прищур врезался в маску строк.
И, как приевшийся урок,
Толклись у щек нагие губы.

Темно, совсем темно, и ни души не встретишь.
Бесчестен вечер. Ночь черным-черна.

Письмо от Чехова в пустых руках повертишь
И дальше отошлешь. Несчастная страна!

Угодьями угодлива, обильна
Князьями, подпирающими свод.

Не успевает низкая давильня
С высоким качеством передавить приплод.

Ты, виноградинка, изюм Прижмись поближе,
Кишмиш моей восторженной души.
Как пропеклась ты солнцем! Не нанижет,
Не трусь, нас время на карандаши.

Мы не букашки, не гербарий даже.
Еще на ветках мы и солнце высоко.
Еще печет. И так прозрачен каждый,
Что в желтизне лишь косточки зрачков.

Во сне, как помню, шел,
Не оступаясь, не переча
То было меньшее из зол,
И говорил: «Тут, недалече».

А сзади,  разве различишь? 
Хитросплетения погони.
Бросались в горные ключи
Те кровожадные их кони.

Нет, это было не со мной.
Не мне, не мне так много чести.
Смыкался вечер ледяной.
Скакал ущельями наместник.

Пусть Велизарий не холоп,
Но вечна сладость подчиненья.
По Риму кошки бродят. Гроб
Господень ожидает мщенья.

И так захочется любви,
И так  песком из горсти  нежность,
Что даже миг останови
И будешь лишь школяр прилежный.

Войдет в игольное ушко
Дикое счастье паладина.
Макакой жизни половина
Висит, придушена кишкой.

Любовь моя! Зрачками и ногтями,
Коленями, зубами и локтями
Вцепись в сей ледяной сугроб.

Иду по воздуху, ступаю,
Зеваю, время колупаю,
Засну  и снова начинаю
Игру с названьем круглым «гоп».

Говорили вокруг о минутном.
Я не вспомнил, не смог, отошел.
Тихо музыка длилась о смутном
И мешалась, и падала в шелк.

Изгибались упругие снасти
И Бетховен, далекий, чужой,
Умолял, цепенея от страсти
Перед будущей знойной толпой.

Но вонзался. Был близок в пожатьи
Этой кожи тугой разговор.
Эта бережность. Это прижатье.
Эта жалоба взгляда в упор.

Твои глаза умеют слышать,
Как астероид гонит вверх.
Как жаль, что ростом ты не вышел,
Чтоб прекратить вращенье сфер.

Сиди с трубою, где повыше,
Дивись и подавай пример.

Сиди, выдумывай законы,
Давай, высчитывай, дурак,
С самонадеянностью кроны,
Распутав корни кое-как.

Миров причудливых кулоны
Волнует Млечность. Дышит так,
Что запотели телескопы,
А доктор Чумкин занемог
Вновь похищением Европы.
Он в бездну лезет, словно бог.