Бросанием из окна в канал невещественных знаков и всякой дряни и пустяков, чего не нужно держать в комнате
Пустяков! это пустяки!
А ты думал что? половина твоего сердца Я пришёл к нему за делом, а он вон чем занимается сидит да думает над дрянью!
Разве это мешает делу, дядюшка?
Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне ещё и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие ни слова! а всё оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
Да я начал было
А к матери писал?
Нет ещё, я хотел завтра.
Отчего же завтра? К матери завтра, а к Софье, которую через месяц надо забыть, сегодня
Софью? можно ли её забыть?
Должно. Не брось я твоих залогов, так, пожалуй, чего доброго, ты помнил бы её лишний месяц. Я оказал тебе вдвойне услугу. Через несколько лет эти знаки напомнили бы тебе глупость, от которой бы ты краснел.
Краснеть от такого чистого, святого воспоминания? это значит не признавать поэзии
Какая поэзия в том, что глупо? поэзия, например, в письме твоей тётки! жёлтый цветок, озеро, какая-то тайна как я стал читать мне так стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть не покраснел, а уж я ли не отвык краснеть!
Это ужасно, ужасно, дядюшка! стало быть, вы никогда не любили?
Знаков терпеть не мог.
Это какая-то деревянная жизнь! сказал в сильном волнении Александр, прозябание, а не жизнь! прозябать без вдохновенья, без слёз, без жизни, без любви[6]
И без волос! прибавил дядя.
Как вы, дядюшка, можете так холодно издеваться над тем, что есть лучшего на земле? ведь это преступление Любовь святые волнения!
Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того Твоя любовь, к сожалению, спереди; от этого никак не уйдёшь, а дело уйдёт от тебя, если не станешь им заниматься.
Да разве любовь не дело?
Нет: приятное развлечение, только не нужно слишком предаваться ему, а то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя. Дядя покачал головой. Я почти нашёл тебе место: ты ведь хочешь служить? сказал он.
Ах, дядюшка, как я рад!
Александр бросился и поцеловал дядю в щёку.
Нашёл-таки случай! сказал дядя, вытирая щеку, как это я не остерёгся! Ну, так слушай же. Скажи, что ты знаешь, к чему чувствуешь себя способным.
Я знаю богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное права, дипломацию, политическую экономию, философию, эстетику, археологию
Постой, постой! а умеешь ли ты порядочно писать по-русски? Теперь пока это нужнее всего.
Какой вопрос, дядюшка: умею ли писать по-русски! сказал Александр и побежал к комоду, из которого начал вынимать разные бумаги, а дядя между тем взял со стола какое-то письмо и стал читать.
Александр подошёл с бумагами к столу и увидел, что дядя читает письмо. Бумаги у него выпали из рук.
Что это вы читаете, дядюшка? сказал он в испуге.
А вот тут лежало письмо, к другу, должно быть. Извини, мне хотелось взглянуть, как ты пишешь.
И вы прочитали его?
Да, почти вот только две строки осталось, сейчас дочитаю; а что? ведь тут секретов нет, иначе бы оно не валялось так
Что же вы теперь думаете обо мне?
Думаю, что ты порядочно пишешь, правильно, гладко
Стало быть, вы не прочли, что тут написано? с живостью спросил Александр.
Нет, кажется, всё, сказал Пётр Иваныч, поглядев на обе страницы, сначала описываешь Петербург, свои впечатления, а потом меня.
Боже мой! воскликнул Александр и закрыл руками лицо.
Да что ты? что с тобой?
И вы говорите это покойно? вы не сердитесь, не ненавидите меня?
Нет! из чего мне бесноваться?
Повторите, успокойте меня.
Нет, нет, нет.
Мне всё не верится; докажите, дядюшка
Чем прикажешь?
Обнимите меня.
Извини, не могу.
Почему же?
Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты был женщина так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
Чувство, дядюшка, просится наружу, требует порыва, излияния
У меня не просится и не требует, да если б и просилось, так я бы воздержался и тебе тоже советую.
Зачем же?
А затем, чтоб после, когда рассмотришь поближе человека, которого обнял, не краснеть за свои объятия.
Разве не случается, дядюшка, что оттолкнёшь человека и после раскаешься?
Случается; оттого я никогда никого и не отталкиваю.
Вы и меня не оттолкнёте за мой поступок, не назовёте чудовищем?
У тебя кто напишет вздор, тот и чудовище. Этак бы их развелось несметное множество.
Но читать про себя такие горькие истины и от кого же? от родного племянника!
Ты воображаешь, что написал истину?..
О дядюшка!.. конечно, я ошибся я переправлю простите
Хочешь, я тебе продиктую истину?
Сделайте милость.
Садись и пиши.
Александр вынул лист бумаги и взял перо, а Пётр Иваныч, глядя на прочтённое им письмо, диктовал:
«Любезный друг». Написал?
Написал.
«Петербурга и впечатлений своих описывать тебе не стану».
«Не стану», сказал Александр, написав.
«Петербург уже давно описан, а что не описано, то надо видеть самому; впечатления мои тебе ни на что не годятся. Нечего по-пустому тратить время и бумагу. Лучше опишу моего дядю, потому что это относится лично до меня».
«Дядю», сказал Александр.
Ну, вот ты пишешь, что я очень добр и умён может быть, это и правда, может быть, и нет; возьмём лучше середину, пиши: «Дядя мой не глуп и не зол, мне желает добра»
Дядюшка! я умею ценить и чувствовать сказал Александр и потянулся поцеловать его.
«Хотя и не вешается мне на шею», продолжал диктовать Пётр Иваныч. Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на своё место. А желает добра потому, что не имеет причины и побуждения желать зла и потому что его просила обо мне моя матушка, которая делала некогда для него добро. Он говорит, что меня не любит и весьма основательно: в две недели нельзя полюбить, и я ещё не люблю его, хотя и уверяю в противном».
Как это можно? сказал Александр.
Пиши, пиши: «Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит, что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со мной, обнявшись, с утра до вечера, потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда». «Враг искренних излияний», это можно оставить: это хорошо. Написал?
Написал.
Ну, что у тебя тут ещё? «Прозаический дух, демон» Пиши.
Пока Александр писал, Пётр Иваныч взял со стола какую-то бумагу, свернул её, достал огня и закурил сигару, а бумагу бросил и затоптал.
«Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все, диктовал он, только не совсем похож на нас с тобой. Он думает и чувствует по-земному, полагает, что если мы живём на земле, так и не надо улетать с неё на небо, где нас теперь пока не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым мы призваны. Оттого он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь, как она есть, а не как бы нам её хотелось. Верит в добро и вместе в зло, в прекрасное и прескверное. Любви и дружбе тоже верит, только не думает, что они упали с неба в грязь, а полагает, что они созданы вместе с людьми и для людей, что их так и надобно понимать и вообще рассматривать вещи пристально, с их настоящей стороны, а не заноситься бог знает куда. Между честными людьми он допускает возможность приязни, которая, от частых сношений и привычки, обращается в дружбу. Но он полагает также, что в разлуке привычка теряет силу и люди забывают друг друга и что это вовсе не преступление. Поэтому он уверяет, что я тебя забуду, а ты меня. Это мне, да и тебе, вероятно, кажется дико, но он советует привыкнуть к этой мысли, отчего мы оба не будем в дураках. О любви он того же мнения, с небольшими оттенками: не верит в неизменную и вечную любовь, как не верит в домовых и нам не советует верить. Впрочем, об этом он советует мне думать как можно меньше, а я тебе советую. Это, говорит он, придёт само собою без зову; говорит, что жизнь не в одном только этом состоит, что для этого, как для всего прочего, бывает своё время, а целый век мечтать об одной любви глупо. Те, которые ищут её и не могут ни минуты обойтись без неё, живут сердцем, и ещё чем-то хуже, на счёт головы. Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе: мы принадлежим к обществу, говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит. Притом у него, может быть, есть намерения, вследствие которых, вероятно, не я буду его наследником. Дядя не всегда думает о службе да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина»
Вы, дядюшка? сказал изумлённый Александр.
Да, когда-нибудь увидишь. Пиши: «Он читает на двух языках всё, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний, любит искусства, имеет прекрасную коллекцию картин фламандской школы это его вкус, часто бывает в театре, но не суетится, не мечется, не ахает, не охает, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не навязывать никому своих впечатлений, потому, что до них никому нет надобности. Он также не говорит диким языком, что советует и мне, а я тебе. Прощай, пиши ко мне пореже и не теряй по-пустому времени. Друг твой такой-то. Ну, месяц и число».
Как можно послать такое письмо? сказал Александр, «пиши пореже» написать это человеку, который нарочно за сто шестьдесят вёрст приехал, чтобы сказать последнее прости! «Советую то, другое, третье» он не глупее меня: он вышел вторым кандидатом.
Нужды нет, ты всё-таки пошли: может быть, он поумнее станет: это наведёт его на разные новые мысли; хоть вы кончили курс, а школа ваша только что начинается.
Я не могу решиться, дядюшка
Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, но ты сам просил что-нибудь для тебя сделать; я стараюсь навести тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а ты упрямишься; ну, как хочешь; я говорю только своё мнение, а принуждать не стану, я тебе не нянька.
Извините, дядюшка: я готов повиноваться, сказал Александр и тотчас запечатал письмо.
Запечатав одно, он стал искать другое, к Софье. Он поглядел на стол нет, под столом тоже нет, в ящике не бывало.
Ты чего-то ищешь? сказал дядя.
Я ищу другого письма к Софье.
И дядя стал искать.
Где же оно? говорил Пётр Иваныч, я, право, не бросал его за окно
Дядюшка! что вы наделали? ведь вы им закурили сигару! горестно сказал Александр и поднял обгорелые остатки письма.