Плавучий мост. Журнал поэзии. 2/2017 - Коллектив авторов 6 стр.

Мгновенно летнее цветенье.
Всё даром, всё даётся в дар.
Вот так и жизнь промчится тенью,
А вместе с ней любовный жар.

И что останется, скажите?
Темна хладеющая кровь
И отвечает небожитель
Миров таинственных: «Любовь!
Когда тебя твой жребий губит,
Когда вражда со всех сторон,
Когда никто тебя не любит,
Люби и будешь тем спасён!..»

Кого?
   Зачем?
       С холодной кровью,
Кому ты нужен, пустоцвет?
«Люби! Спасает Бог любовью!
И ты спасёшься!»  был ответ.

И вот она, пятнистая, большая,
Встаёт Луна, сминая камыши,
Бесшумной кошкой движется по краю
По облакам живой моей души.
Тогда глаза туманятся тоскою,
И плачу я, и через ночь иду,
Пока Луна крадётся над рекою,
Охотясь на зелёную звезду.
Так по ночам в нас тайны оживают
Дремучее, звериное чутье,
И ноздри диким пламенем пылают,
И лес, и камни запах источают,
И ароматом говорит быльё.
Всё тьмою скрыто. Нет на свете красок.
Лишь запахи волнуются в ночи:
Овчиной пахнет маленький подпасок,
А воздух поля таволгой горчит,
А где полно акаций веет мёдом,
А где сосновый дух там новый сруб.
И я, между закатом и восходом,
Иду к тебе на запах твоих губ.

Ты снишься мне. Ты манишь за собою
За край земли, где нет конца и дна,
Пока большой, пятнистой, голубою,
Степною кошкой движется Луна

Во всех концах степи кипели страсти.
Трава качалась из конца в конец.
Лисицы мчались и у каждой в пасти
Была полёвка или же птенец.
И беркуты летели
И в когтищах
Несли ягнят.
И жарким пепелищем
Горел закат.

Угрюмый всадник на холме маячил.
Он ворошил копьём сгоревший прах.
Прошёл полмира. Жизнь переиначил.
И побывал не раз на небесах,
Но был отпущен Видно, не готова
Его душа отречься от страстей.
Но тесно ей!
Но выгорает снова,
Как эта степь

К земному любовь ослабела
Небесного жаждет она.
Душа воспарила над телом
На грани таинственной сна.

Но вздрогнул отживший валежник
В моих светозарных лесах,
И вышел на волю подснежник
В сияющих детских слезах.

Как голубь, забила крылами
Душа моя в клетке живой
А, может, не в клетке, а в храме,
Где небо над головой?..

Живу средь бурь и средь дождей,
Среди живых и средь ушедших,
Среди поэтов сумасшедших
И обезумевших вождей,
Как жили до меня когда-то

В морских полуночных раскатах
Я слышу эхо давних лет:
Вдоль скал бредёт босой поэт,
Обросший дикой бородою.
С камнями, с радужной звездою
Он говорит, он стих поёт.

Никто его не хочет слушать,
Лишь камни этой влажной суши,
Лишь в звёздах чёрный небосвод

Уехать бы к морю зелёному,
Пройти по песочку калёному
До синих причудливых скал.
Всё счастье и волны бегучие,
И птицы под низкою тучею,
И слёзы мои, и тоска
Ведь это живое, болючее,
Ведь это со мною пока

Ослепительным было лето!
Ночью вспыхивали зарницы.
Перепёлки в траве кричали. Говорила с песком вода.
И в лице твоём иногда
Проступала то сталь варяга, то славянская простота,
Та, что верит в Каурок вещих,
То монгольский прищур зловещий,
То небесная чистота

Ты курил самосад и молча наблюдал за костром безумным:
Он плясал, как шаман, в лохмотьях, ярко-красных и голубых.
А потом поднимался пепел долго-долго, как прах столетий.
И при этом призрачном свете
Распахнул ты Книгу большую
Она пахла пылью медовой, и страниц шелестел поток.
И тогда я узнала повесть твоей крови, ей русло рок,
И причудливы все изгибы её медленного теченья,
И куда повернёт однажды это ведает только Бог!

Говорят, в роду твоём были летописцы сидели в кельях,
И от них тяготенье к Слову и в душе несказанный свет.
Это бабкина ветвь. На ветви тьма листвы многих русских судеб,
Прикрепился к ней даже Пушкин, но о том в твоей Книге нет,
А в преданьях осталась тайна: был в роду Александр Сергеич,
И была с ним неосторожна одна девушка без затей.
Был ещё среди вас Романов, из великих самых князей,
И другие князья татары, из Орды Золотой, женились
На красавицах подмосковных их походки, как пух, легки.
Был заводчик, но его дело отобрали большевики,
Самого поставили к стенке, а на дочку его польстился
Комиссар в хрустящей тужурке. Правда, пожили малый срок:
Всех загнала под ноготок
Власть, летя от побед к победам!
Был расстрелян и комиссар, и заводчика дочка следом,
Чтоб врагам был живой урок!

Но, однако, мы слишком быстро твою Книгу сейчас листаем.
Век двадцатый начался только, и неведом его итог
А пока на склоне июня был убит Фердинанд, эрцгерцог.
Уже яблони дали завязь, волновалась полей волна.
Ослепительным было лето!
Но война разразилась всё же.
Как некстати, ах, как некстати! Твоя бабка ведь влюблена!
И твой дед так влюблён! Он воин.
Как Георгий Победоносец, он прекрасен в седле
И пеший,
Среди лип, источавших мёд,
Он прекрасен, ведь он поёт!
                 В его сердце, в душе парящей
                 Пели бабочки всех полей,
                 И горел огонь настоящий
                 В каждой песне счастливых дней.
Но война!
Он погиб бесславно, в день сырой, посреди Европы.
Низко небо над ним летело и сворачивалось оно,
Будто воин стал Иоанном, будто видел, как свиток тверди
Ангел скручивал, и открылось вечной бездны немое дно.
Там не билось живое сердце.
Даже тени там испарялись.
Там не знала душа любви.
Но он выжил, пройдя сквозь ужас.
И вернулся он. И с любимой
Обвенчался январским утром в церкви Спаса, что на Крови.
Мир сиял полнозвучным солнцем.
Снег искрился, качал карету,
Снег январский слепил глаза.
И над радостными полями,
Над равниною русской, долгой,
Натянул Господь Милосердный обновлённые небеса!

Был у деда в роду Мицкевич, или Байрон темно преданье.
Был один крепостной художник и певица из-за морей
Не понравился холод ей,
Но зато был хорош любовник.
Зацветал под окном шиповник,
И солома светилась в риге.
Дедов род расширял свой круг:
Были беглые каторжане, и священники, и расстриги,
И опять же, опять был Пушкин!
Что за странность, ей-богу, друг?
Каждый, кто хоть немного русский,
Каждый, русским крещёный Словом,
Непременно и неизменно с кровью пушкинской был сроднён.
Жаль, о том умолчала снова твоя Книга воспоминаний,
Но зато подробно описан красный бешеный эскадрон.

А потом клубок покатился через голод, войну, расстрелы.
И добрался он до Карлага, пыль с колючками нацепив.
От мороза звенело небо, и от зноя оно звенело,
А ещё звенел колокольчик смеха девичьего в Степи.
Там отец твой спознался в юрте со степнячкой, чьи косы пахли
Молодой цветущей полынью, а ладони пахли огнём,
И огнём полыхало платье, вмиг раздутое летним ветром,
Если мать по Степи бежала на свидание босиком.
От неё смуглота и скулы, от неё на ресницах слёзы,
Если вздрагивают две жилки на виске у степной домбры.
Материнская кровь густая перекрыла густые крови
Всех великих и невеликих, всех кто грешны и кто добры.
Но порой её внучка скажет что-нибудь простое стихами,
А потом захохочет звонко, так, как Пушкин один умел,
И головку от смеха вскинет, в завитках, будто море ночью
Море Африки.
Ай, да Пушкин! И степную кровь одолел!

Ослепительным было лето!
Догорел костёр, и заснули
Заполошные перепёлки, спрятав голову под крыло.
Собеседник мой встал, устало, как окно, затворил он Книгу:
Что записано то сотрётся, а преданья они живут.
Таял мрак.
Распылялся пепел.
Разбегались волками звёзды.
Ослепительным было лето, сея плевелы, сея злак

Когда наконец отшумели метели,
очнулся с похмелья художник Саврасов:
 Грачи прилетели, грачи прилетели,
пора выколачивать блох из матрасов!..

О, бедный пейзаж Среднерусской равнины,
сквозят на ветру обнажённые ветки,
а души печальны, а души ревнивы
к тому, что бывает стремительно редко

О, нищая роскошь весеннего взгляда:
грачи прилетели, а что ещё надо!
лишь только б грачи прилетали на ощупь
в пустыню весенней берёзовой рощи

Грачи прилетели, и сердце на деле
от счастья щемит до скончанья недели!

И милый пейзаж вдруг становится вечным,
прекрасным, родным и до боли сердечным.

Когда, как бы отмечены Аллахом,
чуть светятся кишмиш и курага,
топор взлетает над мясным прилавком,
от туши отделяя потроха

Кипят, как лава, рыночные страсти
в круговороте выходного дня,
и разрубает на четыре части
мясник литую голову коня

А очередь застыла у прилавка
и умиротворилась эта давка.
Под сапогом темнеет кровь, как грязь.

Ревёт базар. Грозит дороговизной.
И смотрит с непонятной укоризной
прекрасный мёртвый чёрно-синий глаз.

И тут пошёл такой дербент,
и непонятно, кто враги:
кто протестующий, кто мент:
копыта, клювы и клыки

Резцы, и когти, и рога,
и каждый весел или пьян,
гудит по улицам пурга,
и тут пошёл такой майдан!

Такой болотный ураган,
такая страсть, как божий дар!
тягай из пазухи наган,
такой чудовищный гайдар!

Костлявая, как рыба хек,
впотьмах таращится толпа
И тут пошёл такой бишкек,
что затрещала скорлупа

Хоть плюй, хоть плачь, хоть бей, хоть режь!
Такие нынче времена.
А вдруг пойдёт такой манеж,
но только этого не на

Милая женщина, по мановенью
жизни ознобной пустыни бесплодной
ты постепенно становишься тенью
тенью прозрачной, тенью бесплотной.

Незабываемы эти мгновенья,
этот печальный момент узнаванья,
невыразимые прикосновенья
этой осенней тоски без названья

Милая женщина, что же творится
в сердце, которое бьётся смертельно?
Но перевёрнута эта страница
вот и две жизни тоскуют отдельно.

Я взял её в ладони, как берут
за два крыла подраненную птаху,
измазанную в пепел и мазут,
открытую погибельному мраку
И так она дрожит в моих руках!
А каждая струна как пуповина
Её насквозь пропитывал сквозняк
и пачкала кладбищенская глина.
Заброшенная в сумерки и чад,
замаранная вьюгами и кровью,
она привыкла вкрадчиво звучать,
она смирилась с тайною любовью
Но так она в моих ладонях жглась,
как Божий отсвет на пожарах мира,
столетиями втоптанная в грязь
и с ужасом подобранная лира
Она звучит, а в сердце тишина,
она дрожит, как тёмная химера,
она давно от горя онемела
переживая наши времена
Но отчего, не оскверняя слух,
почти не различаемый сначала,
всё громче разносился чудный звук?
А это грязь отечества звучала!