Плавучий мост. Журнал поэзии. 2/2017 - Коллектив авторов 7 стр.

Когда наконец отшумели метели,
очнулся с похмелья художник Саврасов:
 Грачи прилетели, грачи прилетели,
пора выколачивать блох из матрасов!..

О, бедный пейзаж Среднерусской равнины,
сквозят на ветру обнажённые ветки,
а души печальны, а души ревнивы
к тому, что бывает стремительно редко

О, нищая роскошь весеннего взгляда:
грачи прилетели, а что ещё надо!
лишь только б грачи прилетали на ощупь
в пустыню весенней берёзовой рощи

Грачи прилетели, и сердце на деле
от счастья щемит до скончанья недели!

И милый пейзаж вдруг становится вечным,
прекрасным, родным и до боли сердечным.

Когда, как бы отмечены Аллахом,
чуть светятся кишмиш и курага,
топор взлетает над мясным прилавком,
от туши отделяя потроха

Кипят, как лава, рыночные страсти
в круговороте выходного дня,
и разрубает на четыре части
мясник литую голову коня

А очередь застыла у прилавка
и умиротворилась эта давка.
Под сапогом темнеет кровь, как грязь.

Ревёт базар. Грозит дороговизной.
И смотрит с непонятной укоризной
прекрасный мёртвый чёрно-синий глаз.

И тут пошёл такой дербент,
и непонятно, кто враги:
кто протестующий, кто мент:
копыта, клювы и клыки

Резцы, и когти, и рога,
и каждый весел или пьян,
гудит по улицам пурга,
и тут пошёл такой майдан!

Такой болотный ураган,
такая страсть, как божий дар!
тягай из пазухи наган,
такой чудовищный гайдар!

Костлявая, как рыба хек,
впотьмах таращится толпа
И тут пошёл такой бишкек,
что затрещала скорлупа

Хоть плюй, хоть плачь, хоть бей, хоть режь!
Такие нынче времена.
А вдруг пойдёт такой манеж,
но только этого не на

Милая женщина, по мановенью
жизни ознобной пустыни бесплодной
ты постепенно становишься тенью
тенью прозрачной, тенью бесплотной.

Незабываемы эти мгновенья,
этот печальный момент узнаванья,
невыразимые прикосновенья
этой осенней тоски без названья

Милая женщина, что же творится
в сердце, которое бьётся смертельно?
Но перевёрнута эта страница
вот и две жизни тоскуют отдельно.

Я взял её в ладони, как берут
за два крыла подраненную птаху,
измазанную в пепел и мазут,
открытую погибельному мраку
И так она дрожит в моих руках!
А каждая струна как пуповина
Её насквозь пропитывал сквозняк
и пачкала кладбищенская глина.
Заброшенная в сумерки и чад,
замаранная вьюгами и кровью,
она привыкла вкрадчиво звучать,
она смирилась с тайною любовью
Но так она в моих ладонях жглась,
как Божий отсвет на пожарах мира,
столетиями втоптанная в грязь
и с ужасом подобранная лира
Она звучит, а в сердце тишина,
она дрожит, как тёмная химера,
она давно от горя онемела
переживая наши времена
Но отчего, не оскверняя слух,
почти не различаемый сначала,
всё громче разносился чудный звук?
А это грязь отечества звучала!

Пошла седина в бороду, а бес в ребро,
оказывается, поэты до пенсии доживают,
и в этом виной, наверное, словесное серебро,
за которое почему-то сегодня не убивают
В бессонной душе поэта проходит за веком век,
несутся на меткий выстрел матёрые бандюганы:
Россия, как мясорубка, работает без помех
всё перемелят начисто телевизорные экраны.
Поэт всегда одиночка, поэтому обречён
на жизненное забвенье, на мизер посмертной славы,
особенно
        если пророчествует,
                      и вдруг за его плечом
дрожа, как мираж в пустыне, разваливаются державы!

Вот и соткался из снов и туманов
новый две тыщи семнадцатый год
новое время глобальных обманов,
новый предвестник глобальных невзгод.
Снова раздрай на всемирной арене
С ужасом, словно открылся Аид,
позеленевший от времени Ленин
на пьедесталах России стоит

Как сказал бы нам Эрих Мария Ремарк,
чтоб протыриться в самую сущность вопроса
посреди президентов и прочих ломак,
надо выпить гранёный стакан «кальвадоса»
Ибо истина выше деревьев и крыш
и страшнее стремительной скорости звука,
даже если окрест захолустный Париж
и тебя, как кусок, заедает житуха
От Китайской стены до прошедшей войны,
как пока ещё чудится в неком астрале,
веет полураспад бесподобной страны,
от которой одни очертанья остались
Мы озябли в сетях старорусской зимы,
ну а если взглянуть беспристрастно и мудро,
как нам быть с этой участью, взятой взаймы?
ведь она боже правый!  такая лахудра.

Во всемирной разлуке,
в европейской ночи
твои тонкие руки
так во снах горячи
Только милую душу
я впотьмах упустил,
и проспал, и прослушал
шелест ангельских крыл.
Это скоро угаснет
я и так проживу,
сновиденья ужасней,
чем тоска наяву
Этот мир беспросветный
как огромный пустырь,
этот свет безответный
шепчет сердцу:  Остынь
Но беглец и любовник,
продираюсь хрипя
сквозь туман и терновник,
чтоб коснуться тебя.
Это пахнет наивом,
только не утаить:
под ногой над обрывом
обрывается нить

Жизнь прошла и пора оглянуться на
сновиденья, чей алфавит уборист,
нежно вспомнить терпкие имена
юных барышень и молодых любовниц.

И втянуть ноздрями горячий дух
жаркой плоти и сырости из былого
все они превратились в кривых старух,
ты скажи им спасибо и вспомни снова.

Этот абрис и тонкий овал лица.
Вспомни снова всё вкрадчивей и дороже
этот нежный запах горячей кожи,
что не скажешь на белых полях листа.

В коридорах редакций и сов. контор
я отмерил тысячи километров,
не любил властей и не верил в мэтров,
и ушел в себя, как в потёмки вор

Растворилась душа в запредельном мраке,
ниоткудова вырвать небесный свет,
что осталось?  только стопа бумаги
от горячей жизни, которой нет

А стихов не датировал вперемежку
с жизнью, спермой, спиртом судьба текла,
и плевать, если вдруг выпадала решка
вместо задуманного орла.

Так вот смещаются критерии,
не выполняются гарантии
и расползаются империи,
и разбегаются галактики
А также более иль менее
и под шумок, и под овации
претерпевают изменения
устойчивые репутации
Сомнительное мнётся кружево,
как снег над старою калиткою,
и судьбы, словно сумрак, рушатся,
и правда шьётся белой ниткою.
Пока идёт распад материи
и ломка старого сознания,
осуществляются мистерии
и отзываются рыдания

Уходит будущее в прошлое,
а настоящее в грядущее,
пока поются песни пошлые
и строятся квартиры душные.
Неужто же венец творения
в руках всевышнего редактора,
который бешенство материи
выплёскивает из реактора?
Ужель промчится жизнь истошная,
по слякоти прощально шаркая?
Но нет ревёт процесс истории,
и это рушит иерархии
Покуда ставим многоточие,
учитывая бесконечное,
а также прочее и прочее
сиюминутное и вечное!..

Всё меньше музыки в душе,
всё больше грохота в округе,
где на рисковом вираже
ревут стритрейсеры и вьюги.

Терзает острая печаль
и шелестят чужие «мани»,
а музыка уходит вдаль
и растворяется тумане

Паутина фортуны и горечи ком,
а чего ещё будет на свете?
мы запутались в мире и, словно в дурдом,
все попались в незримые сети.
Потому-то заходится сердце рывком,
опускаясь на гребне провальном:
вот и прожил ты, милый, дурак дураком
в этом мире почти нереальном

Прелестная от пальчиков до шарфа,
соломинка на адовом ветру,
мы добрались с тобой до брудершафта,
но прекратили странную игру.

Летят года почти на грани звука,
ну, оторвись ты от былых страниц,
ах, боже мой, да ты уже старуха,
ах, боже мой, и я уже старик

Я одевался словно рвань,
носил китайские жилетки,
но в сумерках и спозарань
пытался вырваться из клетки.

Но, к сожалению, увы,
не поддавались сердцу прутья
товарищества и любви
в краю великого распутья

И, ощущая сердцем крах,
трясу доныне, словно сдуру,
в до крови содранных руках
невидимую арматуру

Так незаметно молодость прошла,
так незаметно старость подступила,
другая жизнь глядит из-за угла
так пьяница взирает после пира
на разорённый пиршественный стол,
разбросанные рюмки и объедки,
гранёных стакано́в кривой позор,
на прочие вещдоки и заметки

Прошла пора метаний и надежд,
всё изменилось разве кроме неба!
где, выскользнув из облачных одежд,
заря над этим миром кровенела.

Так и живу в кругу полночных сфер,
разбросанных по волчьему веленью,
а за моей спиной эСэСэСэР
стоит бесплотной и трагичной тенью.

Той тенью я навеки защищён
и в той тени навеки уничтожен,
а я живу, собою не прощён,
и мой удел прекрасен и ничтожен

Ты сам себе страна великая держава,
и что тебе позор иль временная слава?

Ты сам себе госплан со сменой пятилеток,
безумствуют в тебе сто миллиардов клеток,

и каждая из них смеётся или плачет,
и на ветрах сквозных неведомого алчет

Вселенная твоя, что загнана под рёбра,
под снегом Бытия секретна и огромна.

Она пока жива, нисколько не померкла,
и ты с судьбой своей попробуй-ка померься

Пожар в твоей стране дымятся папиросы,
покуда в глубине решаются вопросы

Но в сумерках времён, что бедствием чреваты,
ты сам себе ООН и к чёрту дипломаты.