Завтра будет вчера. Лирические стихотворения - Анатолий Жариков 2 стр.

Деревьев кости посветлели,
как под рентгеном, ночь бела,
и время вздрагивает еле,
как между рамами пчела.

До волчьих нор пейзаж зачитан,
явись, израненный Ван Гог.
Твой путь запутанный и чистый
направит бог.

Я жил на задворках
империи грустной,
курил Беломор
и пил за искусство.

Мне по фигу Сталин,
не снится мне Ленин,
и песни иные
поют поколенья.

И я подпеваю
из новой посуды
за то уже было,
за то ещё  будет.

Бог  это имя.
Отчество и фамилия
убивают Бога.

Бог  это безумие.
Сознание убивает Бога.

Бог  это мера.
Творчество убивает Бога.

Бог  это сомнение.
Вера убивает Бога.

Бог  это пустота.
Жизнь убивает Бога.

Двуедино: башмаки и путь,
женская раздвоенная грудь,
свет и тень на старческом лице
и начало нового в конце.

Ты богат, потому что нищ,
я блажен, потому что пьян.
Мир без бога, сказал Ницше,
мир во зле, сказал Иоанн.

Говорили: мир  красота,
говорили: мир  суета.
А предвечный, кто хлеб суть и соль,
прошептал на горе: мир есть сон.

Площадка ровная, мяч кругл,
забава сердцу, тренаж для ног и рук.
Начала и концы, игрок и зритель 
в руке невидимой, швырнувшей мяч в игру.

Принимайте правила игры
улицы, опущенного мира,
надписи в общественном сортире,
словно в Конституции, стары.

Приняты данайские дары,
где вы, древние уроки Трои?..
Словно Конституция страны,
жизнь пуста, смерть похорон не стоит.

Откройте бутылку и пейте
за смерть, за стихи, за отчизну.
Возможно, что там, после смерти,
не помнят стихи о жизни.

Он молился, ни братьям, ни богу не нужен,
черви плавали в теле, гноились глазницы,
долгий старческий век ожиданьем простужен,
только мухи к нему прилетали, как птицы.

Он страдал и страданьями не был унижен,
и, казалось, лицом становился светлее,
и горела свечою сердечная ниша,
будто он истекал не гноем  елеем.

Он молился, ни братьям не нужен, ни богу,
нищей плотью и костью навек искажённый
Годы шли, приходили иные эпохи,
только глаз видел дальше, как небо, бездонный.

В грозовой темноте звёздный крест,
кто-то снялся, свалился, воскрес.
Крест, проклятьем ли, взглядом, забит
в пуп Вселенной Пускай поболит.

Разобьём на мусор стеклотару,
выпустим на волю тараканов,
мы, вчерашние бомжи и странники,
мы, философы гранёного стакана.

Вечен пир, болезнь ушла за море,
смех и смерть, столбняк и анекдоты,
напиши на зассаном заборе:
кто-то жил здесь и любил кого-то.

Не засни в степи или в дороге,
пробуждайся завтра на рассвете.
Нашу водку допивают боги,
наши песни доедают дети.

Вечер как вечер, уходим в ночь.
Тихо. Бессмертно.
Каждому синьки и света сколь хошь,
на каждого метка.

Булькает время, крови исток
вскоре иссякнет,
гоп  в подворотне, в постели  стоп,
скучно и всяко.

Смерть человеков, как чудо, проста,
ни взяток, ни пошлин,
мы воскресаем совсем не с креста,
смешно и пошло.

Наши души уже не вернёшь,
наши язвы золой не излечишь,
всё, что было, прожёвано, что ж,
есть, Горацио, бренные вещи.

Если шпага змеится, укол
не замедлит прошить портьеру.
Мир безмерно заврался и гол,
равнодушно стой у барьера.

Холодная страна.
 Бах. Гёте. Ницше.
Симфония листвы.
Рапсодия опят.
Симфония листвы.
Песок. Вода. Мышь. И
на скамейке спят.

Весел майский, грустен осенний дождь,
летний скучен, а зимний спит,
нарисуй на уставшей бумаге дрожь,
а на хлеба корку намажь спирт.

Время голоса не подаёт
и его по лицам не различить,
ветер степь от сугроба к сугробу шьёт,
как историю жизни врачи.

Всё равно, чем набьётся дырявый рот,
тёмный дождь исказит черты.
Старый лодочник умер, иди вброд
до весёлой рассветной звезды.

Пылью закрылась от нищих дорога,
падают листья на воду, убого
выглядит в камне и золоте церковь,
напоминая о боге и смерти.

Красная нить истекает сюжетом
дня, и провинциального лета
запахи, небо и та же дорога
напоминают о жизни и боге.

Долбанул копытом по забору
тягловый седой пегас,
как река впадает в сине море,
день поднялся в небо и угас.

Заискрилась ночь, как поддувало,
и зависла, тёмная, в себе,
золотая тучка ночевала
этой ночью не в моей избе.

Не иссяк источник Иппоклена,
старый бог к забвению приник,
зоб полощет золотом портвейна;
спит неразговорчивый тростник.

Не надо никуда уходить,
завтра выпадет дождь и появится солнце,
чтобы нам окончательно заблудить-
ся, достаточно высадить сосны,
зажечь день, погасить свечу
и в оставшейся музыке незаметно
различить в каждом слове чу-
до жизни и улыбку смерти.

Жизнь беспредметна и убога
без смерти, женщины и бога.

Наш подъезд обворован, обгажен, на надписи смел 
губная помада, резина, дыхание тел.
На десять семей с задрипанным псом пищевод,
под сеткою солнце едва золотит небосвод.

По сорным ступеням с уклоном налево подъём,
мы жизни не чуем, но всё-таки мило живём.
Мы валим на бога, на мать его срам и грехи.
Но бог не ворует, не любит, не пишет стихи

Смерть приберёт, не закрывая книги,
листы исчёрканы и меты на полях.
 Чудак надеется до финишного мига
Смени бельё и на постельку ляг.

Тебя обмоют, так ты не купался,
тебя побреют, так ты не сверкал
Не отражает жизни плоть зеркал;
элементарный финиш, доктор Ватсон.

Разве помнит гусеница крылья?

Летом на окне снежинка,
а зимой  листок.
Небо облаком зашито
вдоль и поперёк.

Мы ещё не проиграли,
и цветёт трава.
Тёплый вечер, трали-вали,
тихие слова.

Слёзы уксуса и мёда,
сладкая слюна.
Сердце воет на погоду,
рваная струна.

Смертна роса на цветах полевых,
крест покосился и надпись стёрта
Если не можем любить живых,
то на хрена любовь наша мёртвым?

Нам оставил век одни загадки,
как в косую линию тетрадки,
громкие предательство и подвиг
и плевки на них героев поздних.
И от воздуха свободы охреневши,
тупо тычут в нас, осиротевших,
вроде как на воздухе распятые,
указательные близнецы и братья.

В строчке то Пушкин, то бог,
выбей на улицу дверь,
кто-то лукаво помог
сделать игрушкой дуэль.

Видится издалека
медленной пули полёт
и ни ладошку, ни как
время не разорвёт.

«Пли!»  как истории блин,
пахнет дерьмом нафталин.
Боже, как неповторим
ангельский смех Натали.

Живём по времени Дали,
квадратные гудят нули,
рот закрывает наши уши,
беременны тоскою души.
 Возьми вина и булку хлеба
и напиши звезду и небо.

Сделай ковчег в триста локтей, Ной,
и отнесёт вода его к Арарату,
люди уснули крепким земным сном,
светлую веру и тёмную веру утратив.
И закрылись источники, и перестал дождь,
влага высокая снова в реки спустилась,
в чистых сердцах поселится новая ложь,
ветку зелёную в клюве несёт птица.

Всего не перепробуешь, но есть
все вина предержащий градус.
Реальность эту надобно прочесть,
не различая боль и радость.

Глухой  твой брат и поводырь  слепой,
раскачивай плечом ларёк вокзальный.
Мир тоже маятник, его кривое жало
всегда под пахом, если помнить По.

Вот и мир проявился:
бутылка вина на столе,
кошкин завтрак:
два шпрота на блюдце,

глаз едва различает
скупые предметы во мгле,
вещи плавают, падают,
прыгают и не бьются.

Туго глянешь в окошко,
поставишь весне минус балл,
кровь пройдётся по венам,
погладишь мягкую кись,

отодвинешь гардину 
май в грязную лужу упал 
и поправишь стихами
вялотекущую жизнь.

Меня освободили, я  Варавва;
и крест мой наг, и гвозди целы.
Желающие есть? Вакантно место славы,
как слово, пролетая мимо цели.

Я ближе вам, я так же дурно пахну
лосьоном и дезодорантом,
я пью по воскресеньям, верю в Пасху,
люблю родителей и уважаю брата.

Я дым, я дом, я  жареное мясо,
я  развращённая словами масса.
Тень ваша под ногами. Я  Варавва.
Стон под грудною клеткой. Справа.

Да Винчи безбожник
да праведник Босх
Мир, в сущности, множат
секс, зеркало, бог.

Через час и в провинции будет полдень,
корни дерева говорят о том, что
земля вертится,
серый зимний закат,
ворона Басё на снегу
и ворон По на карнизе дома,
дождик Поля Верлена,
под глазами круги Данта,
глаза прощального вечера,
Мария Санта.

Ты каштановый мой, мальчик-с пальчик,
и хрусталь расколот в жёлтой зале,
в синей зале бесы ночевали
и открыли изумрудный ларчик.
Пили белые, и красные плясали.

Дождь не похож на слёзы,
но на рассказ о них.

Сон жизнью, жизнь была войной,
был сладок спирт перед атакой,
и мы блевали под стеной
расписанного в дым рейхстага.

Мы отдаём и шпагу, и кинжал
и не под нашей мышкой топорище.
Актёр играет, и галёрка свищет,
катарсис обнажает скрытый зал.

По трупам пробираемся к двери,
где светит, как спасенье, слово «выход».
Темно в Воронеже и холодно в Твери,
в столице ядовиты вдох и выдох.

Под сенью бесконечных звезд
иду домой бог весть откуда,
в душе темно, на небе чудно, 
как самый изначальный бред.

Не пропускай слова,
чиста, как ночь, бумага,
едва штормит, едва
в нас теплится отвага.

Шумит Гвадалквивир,
вращаются созвездья.
Уже написан мир,
и мы читаем бездну.

Душа идёт ко мне от жизни,
сознанье тянется от света,

спит на Земле моя отчизна,
горит звезда, как сигарета.
 В конюшне бога зреет слово
подобно, образно, людимо.
И ты, до чёртиков знакома, 
из облака огня и дыма.

Мечтающий о благе кус гнилья,
в надежде узник и в одежде гол.
Нет, не дождётесь, дохлый пень не я,
я в горло бога направляю ствол.

Отныне первым буду я, отныне
я заражаю истиною взгляд,
шокирующая откровеньем блядь.
Но жив ли тот, кто гадит на святыни?