Завтра будет вчера. Лирические стихотворения - Анатолий Жариков 3 стр.

Бесстрастен, бесконечен, лох.
И всё же Слово, 
так волнуйся ж, Бог!

Он видел смерть, за ней не видел бога.
В кисельных берегах кисельный тлен
(в деталях уточнит за бытия порогом).
 Когда работал в морге. Готфрид Бенн.

Ты оглянулся, милый мой,
я стала тенью под тобой,
под солнцем  мёртвою травой.
Мой плод, как бремя Персефоны,
жив по космическим законам,
я жизнь и смерть в пустыне дикой,
как бог индуса, многолика,
я плод сама и я же  семя,
я небо и земное время,
я вне себя и я с собой
толика счастья, дикий вой.

Она не оглянулась. Мёртвый плод
был явлен жизни. Ремесло, науку,
искусство засунул в средний век народ,
рыдали звери и рожали скуку.
Стонал под небом тёмный  перегной,
из тел воскресших вырастали сосны.
День ночью стал, проснулся червь земной,
набрал воды в рот и запел о солнце.

Так хорошо, что позабыл вопросы,
извилины сплелись с лучами солнца,
а посреди двора в пыли растаял кот,
а на карнизе квохчут две голубки,
кругами муха, прямо ласточка  летят,
дитя под бантиком обводит письмена,
в сохранности дошедшие из мрака,
молчит хозяйка, но скулит собака,
в саду, под деревом, едва приметен тать
И древний мудрый бог зачем учил считать?

Разулся путь, и чернозём
завяз в зубах корней и листьев,
сад в доску пьян, в сучок расхристан
и ворон вечен, мокр и чёрн.

Мужик выходит на поля,
ржаное семя в землю тычет.
Тысячелетия земля
темней Евангелия притчей.

Мир полнится, течёт, растёт,
ломает неба край.
Тому  свечу, тому  свисток,
бог не умеет брать.

Из, может, разных тем
и всяких историй
и строится жизнь меж тем,
что было и будет вскоре.

Живёшь, не помнишь, зачем
жил? Рассказывай дальше.
Из горла быстрее кровь, чем
из порезанного пальца.

Теченье в жизнь, синодик без начала,
соседа недостроенный гараж,
наездница-судьба, лошадка чалая,
ваш духовник, банальный антураж.

Потом назад по этому ж набору
сосудосмыслов, точек бытия,
добавив только слово на заборе,
но напишу которое не я.

Мы прощаемся, значит прощаем,
забыты обиды и слёзы,
всё улыбкой рассеяно,
как сонливость утренним чаем,

в наших тонких телах
зажгут фейерверки стрекозы,
в наших мыслях поселится
некий философ с бассейном.

Знаменитый художник
пишет уже Галатею,
и Пракситель ладонью
расправляет пушистое лоно.

Продолжается мир 
это просто заданье на тему
озабоченного Пигмалиона.
Ты прощаешь себя,
ты надеешься снова на встречу,
разве кто-то другой
будет ждать тебя в лунной тоске?
Узнаёшь в ней себя? Отраженье
вне всяческих схем
Снегом землю застелет,
ветер подует на свечи.

Жизнь, смерть, поэзия, любовь 
так быстро проговорено устами,
что горло вскрыла, расплескала кровь,
слегка соприкоснувшись словом с нами.

В халатах белых  ангелы,
со скальпелем Господь,
остатки сна на жёлтом потолке,

за рамой тема Вагнера,
ладонь подушкой под
и лампочка висит на волоске.

Экспресс, пустые станции,
висячие сады
и облака из ваты и слюды,

не выдохнуть и не вдохнуть, пока
слова не отпадут от языка
и покорят сознание пространства.

***
Матернулся бог, упала молния,
тушь стекла с вороньего пера.
Вычислили, вычистили, вспомнили
Без вещей и сухарей. Пора

Любовь твоя не остыла,
ты помни блудного сына.

Горячий свинец в затылок,
холодное лезвие в спину.

Свободна от слёз зона,
сестра твоего закона.

Стена из колючек, охрана.
Одна на двоих рана.

Холодный беззубый ветер
дорогу к тебе не вытер.

 Из нас кому, душа, печальнее на свете?
 Мне, я не знаю смерти.

Стоя спит часовой под стеной Кремля,
спит земля, приняв сто снегов на грудь,
мы под красной звездой родились не зря,
даже если сгораем под ней как-нибудь.

Ковчег революции качает вождя,
ему снится Арманд и партийный съезд,
потолок не течёт, не достать дождям,
бог не видит, эсер не съест.

Сделал дырку в истории в 70 лет,
и в неё холодные ветры гудят.
Спрячет снег у стены человека след.
В колыбели вождь, часовой на посту  спят.

Какой-то злой и умный бог
дал разум нам и сердце птичье,
чтоб нашу мерзость от величия
сам дьявол отличить не мог.

Стоя спит часовой под стеной Кремля,
спит земля, приняв сто снегов на грудь,
мы под красной звездой родились не зря,
даже если сгораем под ней как-нибудь.

Ковчег революции качает вождя,
ему снится Арманд и партийный съезд,
потолок не течёт, не достать дождям,
бог не видит, эсер не съест.

Сделал дырку в истории в 70 лет,
и в неё холодные ветры гудят.
Спрячет снег у стены человека след.
В колыбели вождь, часовой на посту  спят.

Какой-то злой и умный бог
дал разум нам и сердце птичье,
чтоб нашу мерзость от величия
сам дьявол отличить не мог.

Саврасов пишет в сотый раз грачей,
берёзы, подмосковные церквушки,
у золушек уже в слезах подушки,
и ворон гвоздь забил на Ильиче.

На даче дачник начертал черту,
коммунбригады убирают мусор.
Ручей играет молодого Мусоргского.
Зима растаяла, что твой язык во рту.

Весна. В груди хрипит аккордеон.
Саврасов пишет в сотый раз ворон.

Крутая туча над испугом дня,
за мерседесом листья волочатся.
Как мало марта Как немного счастья
Пока мы здесь, не потеряй меня.

Бог душу вдохнул, но выдохнул волю,
пасёт Авель агнцев на братовом поле,
а Каин кидает пшеницу на камни,
и чья-то рука играет веками.

Листы пожелтели, земля потемнела,
холодное небо дождями разбито.
Адам починяет разорванный невод.
И Ева рожает, как правда под пыткой.

У подруги душа
на понюх гашиша.
Отдышавшись едва,
я пишу в ней слова.

По окружности жизнь,
словно ласточки лёт.
Над балконом стрижи,
под балконом помёт.

А в глазах синева,
как на клумбе трава.
В тихой комнате смог,
водка, русский разлив.
Я забыл, что ты Бог,
ты забыл, что я жив.

И всё же русский ямб неистребим,
от поздней осени рябиновая чарка,
в небесных лужах пирамиды парка
и от земли к звезде  неслышный гимн.

Горят леса, гусей тревожный крик,
в паденьи листьев пятистопный ритм,
и валит в осень свет последний лето,
как валит с ног любви глоток последний.

Разбавляясь душой, как вином
плоть, от рук отбиваясь, взлетает,
раньше было и клёво, и мало,
а сейчас не клюёт, и давно.

В каждом омуте смысл и наука,
в каждой твари улыбка и свет.
Вы умеете радостно хрюкать
подошвой от советских штиблет?

Разрушит мир за пять реальных дней,
погасит свет, нет бога кроме бога.
Всё. Больше никаких затей.
Скрутил цигарку, курит на пороге.

Пока я пьян, пишу стихи,
растёт крапива у порога,
двенадцать мировых стихий
латают созданное богом.

Пусть на гектарах недород,
звезда по всем дорогам светит,
с мотыгой по средине лета,
задрав штаны, Господь идёт.

Одиноки дни поэтов,
кофе, водка, сигареты
Береги их на том свете,
ангел жизни, ангел смерти.

Я не знаю, кто из нас двоих пишет эту страницу

Сад, скамейка, червивое лето,
сколько Ев и Адамов оставил быть хлорофос!
Террикон муравьёв, добровольное гетто,
шоу бабочек, гусениц форс.

Он приходит, и мелко волнуется дрожь
тёмных листьев и кровью налившихся роз,
плотный воздух прослоен и сладок
и желанием тянет от яблок.

Он живёт здесь долгие тысячи лет,
его кожа блестит, а тело змеится,
ему снится высокий и неопалимый свет
и пространство, куда не летают птицы.

Погибнув на сцене, он пьёт в дешёвом кафе,
цепляет вполсилы входящую женщину взглядом,
зевает, в подкорке находит наполненный ядом
бокал, звенит в голове, некто в чёрном приносит кофе.

С утра он отравлен, неловок, не волен.
Но вот уже вечер подводит весёлый итог.
Когда бы не рампа, секущая линия боли
Он делает пробный, как будто последний, глоток.

Кот на цепи, в избушке Баба-
Яга, Кощея смерть на дне
реки, Царевна-жаба
снимает шкурку (иль исподнее),
вода живая, мёртвая вода,
где ваши кружки, дамы, господа?
Ушли в болота, сгинули, засранцы.
И спящие не хочут просыпаться.

Чувства осени отчаянны,
у зимы сознанье спит,
коротает вечер с чаем
незаконно знаменит.
Поедает апельсины
далеко от отчих мест,
где суровы, долги зимы
и спокойно спит поэт.

Я пил, разбавляя неправдой добро,
я портил ей жизнь, выжигая нутро.
И вот из далёких космических дней
сказали, что я виноват перед ней,
и жёлтая чашечка звёздных Весов
упала и мне исказила лицо.

Я видел всё в свете превратном с тех пор,
я слышал обман, где вели разговор,
я чуял предательство там, где молчали,
я знал о конце, где едва начинали,
я видел в рожденье твоём, человек,
страданье длиною в твой жизненный век.

Я с богом не бился, я только писал
и пил, то с товарищами, то сам,
лукавая осень считала деньки,
как строчки редактор, как ангел грехи.
Я видел в стекле, изучая планеты, 
нет жизни и водку не пьют на том свете.

Я пил, повторялась привычная драма:
жена терпелива, а слабость упряма.
И осень ушла, засыпаны снегом
стихи и дороги и пахнет побегом
в такие пьянящие, новые дали,
где даже и боги быть не мечтали.

Я на мгновенье замер, я замёрз
в кусочке льда, в смешном желанье Гёте.
Прекрасно сумасшествие колёс,
прекрасно то, что навсегда проходит.

По городу осенний дождь проходит,
глаза отводит мокрый старый пёс,
он в нашей жизни жизни не находит.
Я на мгновенье замер и замёрз.

Нам не больно  играют за нас,
брызжет кровь, обрываются чувства,
из разбитого тазика в таз
проливается влага искусства.

Глаз не видно, кромешная тьма,
стервенеют и стулья, и ложи.
И король не сошёл бы с ума,
если б мы не хотели того же.