Завтра будет вчера. Лирические стихотворения - Анатолий Жариков 4 стр.

Мир грязи, полный скотства и любви
Я выжил. Жизнь, на смерть благослови.

Холодный день сорит лучами света,
за ветерком ленивых листьев свита,
панель чиста, как совесть президента,
с шести утра кафе уже открыто.
Мне всё едино, старому бродяге,
какой январь идёт навстречу жизни,
я пью за тихий сон моей отчизны,
и сыплет снег над Веной или Прагой.

Воскресные дни по аллеям проходят,
на листьях отметки любви
июльского солнца и груди в моде
под номером семь, се ля ви.

Ошейник и жёсткая клетка на морде
и так же хозяйка грустит.
Я ей бы помог, полагая, что в моде
лишь то, что дрожит в горсти.

Живущий листок от солнца до ветра
не чувствует наших утех.
И падает в лужу твоя сигарета,
и кашель похож на смех.

Не по себе равняем, а по истине
слова, что по Сократа лысине
равняли юноши златые кудри,
смакуй с философом нектар цикуты.

Простое  сложно, лживое  правдиво,
скучна раскрытая загадка дива,
жалка раскрытая загадка девы,
но сладок уксус мыслящего древа.

Кати, Фома, своих сомнений камень,
мы в суете своей тебя помянем.
Встаёт от сна разбитая дорога
и свет неверный, словно образ бога.

Уходя, оглянись:
глина свежая, дождь,
равнодушная ложь
Уходя, торопись.

Уходя, оглянись:
глина свежая, дождь,
равнодушная ложь
Уходя, торопись.

Июльский полдень облачился в тучу,
очнулись в предвкушении дождя
дорога, дерево, компоста куча
и каменная статуя вождя.

Оставь мечтанья на шестой странице,
из городка уходят шесть дорог,
и все приходят в красную столицу,
где каждый третий  червь,
и каждый третий  бог.

Рим щит вручит, Москва слезам не верит,
так вытри их, родная, ё-моё
Живи в селе, баюкай сиськи зверя,
который дважды в день кефир даёт.

Мы ждём тепла, как Павел ждал еврея,
мир, задыхаясь и вовсю ржавея,
не видит зла, добро не называя,
лежит истории святой у края.

Разведены мосты, разорваны дороги,
опущены на дно карманов боги,
раздавлены умы и подобрели страсти,
играет всё и камни тёмной масти.

Летят на запад, обезумев, птицы,
в разбитых зеркалах дряхлеют лица,
судимы раз, да не судимы будем,
забыли первый день, последний нас забудет.

В разрывающей вены вселенной
нет ни места, ни листопада,
мы печальны и звёзды тленны
в неизбежности скорой распада.

Согласись, это всё некстати 
выпаденье зубов и бессилье,
жил да был, не скупился, тратил,
опадай на диване, сирый.

Бьёт картечью осенний ливень,
выпей спирту, как перед атакой.
Ночью снова приснятся липы,
Пенелопа и небо Итаки.

От белой вьюги потемнело,
морозы остеклили ветки,
на улице живут лишь окна
с иссиня-чёрными крестами.

Такое сложное устройство
дано растительному праху,
а ты не поддавайся страху,
ищи в себе и в почве ройся.

Останутся пустыми норы,
сползут листки, как кожа, с древа.
И на хрена мне Пифагора,
и вам, крутая теорема?

Уже цветёт черешня, зреет слива,
в печи трещит горючий антрацит.
Пишу быстрей, живу нетерпеливей,
и родина, как мусорка, коптит.

Кем-то выпит уже небосвод,
три звезды, как слюда от селёдки,
пролетел над землёй самолёт,
расстрелял чувака и красотку.
И они в тихом трансе лежат,
тихо ночь свою бездну качает,
коротает поэт бездну с чаем,
и в углу её мыши шуршат.

В одной стране бюджет, общак, чулок,
с одних подмостков и попса, и Блок,
бессмертная и нищая страна
под сердце и в печёнку нам дана.

Бескрайние км и беспредел,
пахан у власти, но почти без дел,
блажен народ, как притчи про Христа.
Немного веры, счастья, маета

Коридоры больниц и тюрем,
светозарные щели вселенной,
мы с подругой, целуясь, курим,
дым кругами уходит в нетленку.

И земля в сумасшедшем раже
уползает в созвездье Дивана,
заявляет сосед о пропаже
двух соседей, от счастья пьяных.

Их всю ночь искает милиция
на краю пустоты синеокой,