Борис Глебович давно уже обратил внимание на этого могучего ростом и сложением мужика лет сорока сорока пяти. Во время банкета он в общение ни с кем не вступал, молча пил водку стаканами, почти не закусывая, однако признаков опьянения не выказывал, лишь все более и более краснел лицом. Порьфирьев обвел притихших пенсионеров тяжелым взглядом. «Вот оно и начинается», подумал Борис Глебович и не ошибся
Слушай сюда! рявкнул администратор. Дурацких вопросов не задавать, следовать за мной, размещаться молча, где укажу. Далее все по распорядку!
Это как? растерянно промямлила Аделаида Тихомировна.
Разговорчики! рыкнул Порфирьев и скомандовал: За мной шагом а-арш!
В чем, собственно дело? Почему он так с нами разговаривает? истерично выпалил Капитон Модестович. Или это шутка?
Ну да, шутка юмора, усмехнулся Мокий Аксенович, в гробу мы видали таких шутников.
Жаловаться надо, что б впредь неповадно было, строгим учительским голоском сказала Васса Парамоновна, хроменькая кособокая старушка, расплющенная сорокалетним педагогическим стажем, мы таких шутников из школы быстро выпроваживали.
Порфирьев ничего этого не слышал («И, слава Богу!» подумал Борис Глебович), он уже отшагал метров тридцать вперед, причем в противоположную от красивого двухэтажного дома сторону. Остановившись, он обернулся и рявкнул:
Вы что оглохли, дедки? За мной! Или на улице будем ночевать?
С ропотом и ворчанием пенсионеры двинулись вслед за администратором, прошли через хозяйственный двор, мимо поленниц с дровами и штабелей досок, и остановились около длинного дощатого сарая, переоборудованного в жилой барак. Причем, совсем недавно: под свежеокрашенными окнами неубраны еще были стружка и опилки.
Здесь будете размещаться, Порфирьев ткнул кулаком в дверь, врезанную в наглухо заколоченные ворота, передняя половина для мужиков, задняя для баб. Все ясно, дедки?
Ладно, пошутили и довольно, взвизгнул Капитон Модестович, мы в полной мере оценили ваше чувство юмора, любезный. Ведите нас обратно. Мы устали, хотим принять душ. И, в конце концов
Цыц, дедок! грозно оскалился Порфирьев. На первый раз прощаю! Потом буду пресекать нещадно! Объясняю еще раз для самых тупых: спальни бабские и мужские здесь, душ в котельной у второго флигеля, для мужиков в среду, для женщин в пятницу. Сортир вон он, желтая будка налево во дворе. Направо, в сарае, столовая. Завтрак в девять, обед в час тридцать, ужин в семь. С утра до восемнадцати трудотерапия с перерывом на обед. Потом до отбоя свободное время. Отбой в двадцать три ноль-ноль. К нарушителям распорядка будут применяться санкции. Да, подъем в восемь утра. Все ясно?
Борис Глебович ожидал возмущений, шума, бури чего угодно, только не этого странного гробового молчания, не этих испуганных, застывших лиц. Но он и сам молчал, он даже не думал, мысли замерли, они боялись сами себя, настолько были ужасны и безысходны
Где-то, невидимая отсюда, гудела газонокосилка, с другого конца усадьбы ей лениво отбрехивалась собака. Борис Глебович видел пригревшихся на стене сарая откормленных сине-зеленых мух, слышал их жужжание вокруг себя. «Откуда их тут столько?» подумал он, что бы хоть о чем-то подумать, чтобы сердце не зашлось и не остановилось от страха, чтоб не лопнула в голове болезненно пульсирующая жилка
А здесь раньше что, хранили сенаж? спросил вдруг, обрушив тишину, Анисим Иванович и поддел ногой лепешку из слипшейся с грязью соломы.
А вам какая на хрен разница? оскаблился Порфирьев. Еще вопросы есть? Если нет, занимайте койки. Я в первом флигеле, но, предупреждаю: без нужды не безпокойте. Все! Порфирьев по-военному резко развернулся и зашагал прочь.
Прост-тите, заикаясь, переспросила у Анисима Ивановича Аделаида Тихомировна, как вы сказали? Здесь раньше был сенат? Так?
Сенат? Анисим Иванович вскинул вверх брови и пожевал губами, словно пробуя это слово на вкус, затем мрачно улыбнулся. Не знаю как раньше, а теперь здесь точно будет Сенат, а мы все почетные сенаторы. Да здравствует Сенат! он распахнул двери и первым шагнул в пахнущую краской темноту
Так в их жизни появился Сенат. К этому названию все быстро привыкли (хотя сенаторами стать не захотели, выбрали более подходящее сенатовцы) и иначе свой новый дом уже и не называли. Сенат
Нас бросили, забыли, предали
Дай только человеку власть
Он насладится ею всласть
И.Н. Шевелев
Понедельник, в продолжение дня.
Побудку Борис Глебович проспал. Приспособленный Порфирьевым для нужд пробуждения сенатовцев звонок прозвучал в его голове невнятно, растворившись в сонных всполохах и вздохах. Разбудил его голос фельдшерицы Зои Пантелеевны. Потряхивая коробочкой с таблетками, она выкрикивала имена постояльцев Сената и название предназначенных им лекарств. Услышав собственное имя, Борис Глебович встрепенулся и тут же покинул пределы угодий Морфея.
Вам бромкамфара, Зоя Пантелеевна шлепнула таблетки на тумбочку, не забудьте: только после приема пищи».
Борис Глебович помнил; помнил и это, и то, что в его стадии болезни таблетки эти мертвому припаркой. И еще он хорошо усвоил, что в здешних условиях рассчитывать на качественное дорогое лекарство наивный идеализм.
Спасибо, спасибо Зоя Пантелеевна, запоздало поблагодарил он.
К фельдшерице Борис Глебович испытывал определенные симпатии за ее доброе, сочувственное отношение к ним, сенатовцам, за желание помочь (только что она могла?). Была она вдовицей лет тридцати пяти, белокурая и кареглазая, еще не утратившая черты былой привлекательности. Много уж лет проживала в деревне Гробоположня и некогда заведовала там фельдшерским пунктом. По закрытии оного, как водится, осталась без средств к существованию с двумя несовершеннолетними детьми на иждивении. Совсем недавно, чудом Божиим (как она сама это объясняла), получила работу в пансионате и чрезвычайно ей дорожила. Поэтому необузданное тиранство Порфирьева сносила безропотно. Лишь иногда утирала украдкой слезу. В такие моменты Борису Глебовичу невыносимо хотелось ее приголубить, утешить, но он сдерживал себя, понимая, что ничегошеньки сделать для нее не может. Да и к чему в его-то положении лишние привязанности? Отвечай потом за того, кого приручил
Борис Глебович наблюдал, как терпеливо выслушивала Зоя Пантелеевна жалобы Капитона Модестовича, мерила ему пульс, сыпала в рот порошок. Как щупала потом живот у Савелия Софроньевича, поглаживала по плечу и, улыбаясь, что-то шептала на ухо. Как подошла потом с порошками к Мокию Аксеновичу. Тот, по обыкновению, был не в духе и сразу накинулся на фельдшерицу с упреками
Да я сам врач, что ты мне даешь? истерично выкрикнул он. У меня высшее медицинское, чего ты мне мозги паришь? Где левамизол? Опять не принесла? Да я на тебя
Я подавала список всех заказов администрации, но привозят не все, что мы просим, терпеливо объясняла она, средства ограничены, дают самое необходимое.
Какие средства? кипятился стоматолог. Я что здесь подыхать должен без лекарств? А ты, недоучка, отрубями меня лечить будешь. Да я
Тут к Мокию Аксеновичу подошел Наум, молча взял его за руку и заглянул в глаза. Тот осекся, замолчал и вдруг зашелся в кашле. Минуту он не мог остановиться, упал на кровать и колотил рукой по подушке. Испуганная Зоя Пантелеевна стучала ему по спине и просила прощения. Мокий Аксенович затих, проглотил свои порошки и демонстративно отвернулся.
«Вот ведь хам! рассердился Борис Глебович. А все чужие гнилые зубы. Целую жизнь на них смотрел человек, озлобился вконец, язву заработал и легкими ослаб».
Господа пенсионеры! Пора в харчевню! напомнил Анисим Иванович.
Борис Глебович поднялся и, подумав, что так и не успел умыться, побрел в столовую.
После завтрака Порфирьев дал команду выходить на трудотерапию:
Строем, дедки, зычно прогудел он, шибче костылями двигайте! Мальчики левое плечо вперед, на рубку дров; девочки за тяпками, ведрами и на грядки. Он самодовольно ухмыльнулся, надул грудь и рявкнул: М-м-а-а-рш!
Женщины засеменили на огород, а мужчины к дальнему сараю, где свалены были давеча привезенные сухостойные бревна.
Борис Глебович на пару с Анисимом Ивановичем «играли» на двуручной пиле, старательно выводя заунывный мотив, похожий на брюзжание голодного Мокия Аксеновича. Сам же Мокий Аксенович неспешно, с ленцой, поберегая здоровье, относил к поленнице всего лишь по два полешка зараз. Не в пример ему, Наум таскал дрова охапками, так что не только грудь и плечи, но и вся его кудлатая голова, сплошь запорошилась опилками, и лишь улыбка его оставалась чистой и ясной.
Пилить пилою гнуться спиною, изрек наконец Анисим Иванович, устало двинул плечами и приставил пилу стоймя к козлам. Баста! Хорош работать, пора ложки к обеду намывать.
Сейчас тебе Порфирьев намоет! ехидно усмехнулся Мокий Аксенович. Еще час он посмотрел на ручные часы, и пятнадцать минут.
А ну его к лешему, безпечно махнул рукой Анисим Иванович, пусть катится
Мокий Аксенович воровато оглянулся, втянул голову плечи и, подняв брошенные, было, полешки, затрусил к поленнице.
Выслуживается перед начальством, гнида! процедил сквозь зубы Савелий Софроньевич, плюнул и с силой вогнал топор в сосновый чурбан. Он еще, погодите, в бригадиры выйдет.
Мужики заспорили, зашумели, а Борис Глебович, утирая рукавами едкие и густые, как глицерин, капли пота, отправился в сад. Устал! И сердце устало. А там отлично и думалось, и отдыхалось, и сердце расправлялось, забывало про боль.
Располагался сад, яблоневый сад, на заднем дворе Сената. Некогда, разбивая его, чьи-то руки славно потрудились на радость себе, и, как, верно, рассчитывали, потомкам. Но время, как говорится, внесло свои коррективы. Борис Глебович уж не раз слышал, как спешно, будто при позорном отступлении, закрывали в девяносто четвертом здешний музей. Экспозицию просто разорили: кое-что, ценное, вывезли, а остальное оставили на разграбление. Хотя, скорее всего, ценное-то в первую голову и умыкнули. Это ж было начало девяностых самое разбойное время То, что за ненадобностью, воришкам не пригодилось, как водится, разгромили, пожгли, растоптали. А как же без этого? Сад остался на месте сам по себе на десять с гаком лет и, что называется, дошел до ручки. Кора на большинстве яблонь полопалась, и стволы обнажилась уродливыми прорехами. Трава по пояс высотой закрывала их корни; уставшие ветви, обломившись, уперлись в землю, и, казалось, что это нищенки в прорванных платьях пытаются выкарабкаться из поглощающей их трясины. Эх вы, красавицы-кокетки, где ж ваш былой аппетитный товар, румяный и духмяный, входящий в зрелые соки на исходе лета? Увы, было и прошло Борис Глебович даже и не пытался отведать их нынешних, обмельчавших и обезкровленных, плодов: зубы сводило от одного их вида