«Запустили вас, забросили, Борис Глебович задумался, вспоминая свой родовой сад, старательно обихоженный дедовскими и отцовскими руками, а там-то лучше ли сегодня?» Он посмотрел на клен, высаженный на границе сада, по-видимому, одновременно с плодовыми деревьями. Крона его, как пучок кудрявой петрушки, упруго и мощно покачивалась из стороны в сторону. Экий браво-молодец! Одно слово дикарь! Ему без людей и вольготней, и здоровей. А вы, сиротинушки, как заброшенные старые дворняжки, угодливо заглядываете людям в глаза, молчаливо ожидая подачки «А ведь они, как и мы такие же обманутые старики», вдруг подумал Борис Глебович. Эта мысль отчего-то поразила его, заставила замереть, затаиться, так что шорох листвы и поскрипывание старых яблоневых суков звуки покуда еще живущего сада как бы погромчали и отчетливыми волнами покатились в голове, рассыпаясь там водопадом печальных брызг, от чего его собственная грусть-тоска все возрастала «Вас обнадежили, некогда посадив здесь, удобрили, окопали. Потом использовали, снимали урожаи А однажды бросили, забыли, предали и оставили умирать («Нас бросили, забыли, предали» теперь уже его мысли отражались эхом в шепоте листвы») Но и мы Мы тоже высажены здесь, удобрены обещаниями, с нас уж собрали урожай наши дома, наши квартиры. И теперь мы брошены и обречены смерти. И нам, как и вам, некуда идти» Борис Глебович шагнул к ближайшему дереву («Антоновка» любимый сорт его матери, да и отца). Ствол от корневой шейки до трех скелетных ветвей да и сами эти ветви растрескался, сплошь покрылся лишаями. Он погладил его сверху вниз, ощущая как отпадают, ссыпаются отмершие сухие чешуйки коры. «Прах, все прах и тлен. Собираем, копим, бережем, но все превратится в тот же прах в ничто. Все земное: и обладание богатством, и мечтание о нем одинаково ничто, ибо длится миг. А что не миг, что не «ничто»? Вечность и душа в ней», эти мысли навершием опустились на все то, что передумал Борис Глебович за последние минуты, словно кто-то (не он, но кто-то?) надел на пирамиду его размышлений шляпу и тем поставил точку. «А ведь так и есть!» он повернулся в сторону Сената, словно желая незамедлительно поделиться своим открытием. Силуэты, голоса, лица незаметно он вернулся к воспоминаниям пережитого
* * *
Первая ночь в Сенате была мучительна и безсонна. «Завтра все образуется, иначе и быть не может». Борис Глебович одинокой белой пешкой передвигал эту мысль в голове, от отупения превратившейся в невообразимо огромную, теряющуюся в закоулках сознания, шахматную доску. Он пытался прогнать с черно-белого поля вовсе ненужные сейчас пугающие черные фигуры. «Попался голубчик!.. Влип!.. Готовься к еще худшему!», шипели они и легко ускользали то зигзагом коня, то стремительным рывком слона и ладьи от его медлительной маломощной пешки. «Врешь! Завтра все прояснится и образуется», Борис Глебович юлой крутился на постели, прятал голову под подушку, но бредовые видения не исчезали и все пугали его самыми мрачными обещаниями Рядом в темноте кто-то также ворочался и вздыхал, и из женской половины доносились тревожные жалобные вскрики. Сенат не спал.
Мимо его кровати прошел к выходу Капитон Модестович. Борис Глебович опознал его по странному, не на русском языке, бормотанию. Латынь? Точно она. Одно время Борис Глебович посещал лекции в «Обществе знания», где нередко слышал подобные проявления эрудиции со стороны лекторов. Быть может, профессор что-то придумал? Уж кто, как не он? «Завтра все», Борис Глебович скрипнул зубами и потянулся за нитросорбитом, которого на всякий случай взял с собой несколько пачек (хоть эту малость не оставил, не забыл). Ночь длилась безконечно
Нет, ничего здравого Капитон Модестович не придумал. Он пытался бежать, заблудился и где-то на задворках провалился в заброшенную яму с жидким навозом. Спасся чудом: его позывы о помощи на латыне услышала живущая неподалеку кухарка. Еще затемно залитого грязью, дурно пахнущего Капитона Модестовича втолкнул в Сенат разъяренный Порфирьев. Он включил свет и заорал:
Ты на каком языке балаболишь, дедок? Русскому не научен? Научим!
Почему-то именно латынь профессора вызвала у администратора наибольшую ярость? Он все норовил двинуть Капитона Модестовича своим огромным кулачищем, но, видно, боялся измараться.
Я тебя научу уважать распорядок! рявкнул Порфирьев. Я вас всех научу!
Сенатовцы с ужасом выглядывали из-под одеял. Из женской половины в едва запахнутом халате выбежала Аделаида Тихомировна.
Что? Что такое? воскликнула она и остолбенела, закрыв лицо ладошками.
Золото из навоза смолото! На, получи! Порфирьев наконец изловчился и, надвинув рукав на ладонь, залепил профессору подзатыльник.
Тот ойкнул, рухнул на колени и безпомощно пробормотал:
Errare humanum est. 2
Прекрати-ии-те! завизжала Аделаида Тихомировна.
Крик ее был подобен вою сирены не тому, что извлекается сжатым воздухом из механического чрева сигнального агрегата, но вою древних погубительниц мореходов. Это была та еще побудка! Порфирьев опешил и отступил назад. Все сенатовцы и мужчины и женщины разом высыпали к месту происшествия, заволновались, загудели, как закипающий котел. А Капитон Модестович, размазывая по лицу навозную грязь, заплакал просто, по-русски (да и возможно ли делать это на латыни?).
Вот так! Борис Глебович, удивляясь сам себе, выступил вперед и коснулся дергающегося плеча профессора. Больше так нельзя! Пора прекращать эту вакханалию. Завтра едем к прокурору. Кто за?
Похоже, все были «за» вверх взметнулся лес рук.
А этого гестаповца хорошо бы под арест, что б впредь неповадно было, предложила Васса Парамоновна.
Сенатовцы всколыхнулись и надвинулись на опешившего от их столь неожиданной смелости администратора. Порфирьев попятился в сторону выхода. Нет, он не струсил, он просто не мог принять какое-либо решение: на его багровом лице проступили темные пятна, словно кто-то там внутри стучал и бил его до синяков. Борис Глебович заметил, как белеют, сжимаясь, кулаки администратора, чудовищным усилием выдавливая прочь кровь из вен; как чернеют, наливаясь бычьей яростью, его глаза и подумал, что сейчас в одно мгновение Порфирьев разметает всю их стариковскую шатию-братию по углам. Быть может, один Савелий Софроньевич продержится какое-то малое время? Хотя Нет, лет двадцать назад он наверняка дал бы достойный отпор, а сейчас он лишь ветхая башня, выеденная изнутри временем старик, как и все. «Малой кровью не обойдемся», испугался Борис Глебович и хотел, было, призвать всех к спокойствию, но Порфирьев вдруг, как мокрый кобель, встряхнулся всем телом и процедил сквозь зубы:
Ладно, хорош разводить бодягу, будет вам сегодня и прокурор, и адвокат, и начальство, и какава с чаем. С обеда ждите.
Он развернулся и, тяжело раскачиваясь, вышел. Когда он хлопнул за собой дверью, Мокий Аксенович истерично вскрикнул:
Испугался гад? Тля кукурузная, сейчас бы мы тебя, как соплю зеленую, размазали по стене. Кровопийца, Муссолини, Пиночет он нервно захохотал, Получил укорот, ирод пенсильванский? Беги, беги, будешь знать!
Да уж, повезло, саркастически хмыкнул Анисим Иванович, и, возможно, лишь Борис Глебович догадался, что тот имел в виду. Умен мужик, ничего не скажешь! Как видно, не было у Порфирьева санкции на кровавую разбору, а уж малой кровью, дай он себе волю, у них бы не обошлось
До завтрака сенатовцы очищали от грязи профессора и составляли петицию для прокурора. До обеда исправляли ее: у каждого имелись собственные претензии и дополнения. А в три часа пополудни прибыли обещанные администратором официальные лица
Облаченный в строгий черный костюм Нечай Нежданович явно нервничал и то и дело поправлял яркий красный галстук. Похожий на суслика субъект в сером костюме, что-то объяснял ему, тыкая пальцем в стопку документов. Вероника Карловна, наряженная в светлый костюм, как белая ворона, прогуливалась у стен Сената, внимательно их оглядывала и, словно, примеривалась клюнуть. Рядом с Прокловым переминался с ноги на ногу Порфирьев. Уткнувшись глазами в землю, он попеременно постукивал себя по ляжкам, выбивая какой-то ему лишь ведомый мотив. Чуть в стороне с мрачным видом стоял Митридат Ибрагимович. Исподлобья он кидал грозные взгляды на взволнованно переговаривающихся сенатовцев, пока не пуская вход свое грозное оружие. Борис Глебович торопливо метался мыслями, пытаясь выдумать сколько-нибудь надежную защиту против этого главного калибра. «Не кролики же мы, в конце концов, а он не удав, успокаивал он себя, не захочу поддаться, не поддамся».
Господа, Нечай Нежданович поднял руку, прося тишины, я понимаю ваше безпокойство и, тем не менее, взываю к вашему разуму. Не стоит совершать не обдуманных шагов. Ведь вы пожилые люди, поберегите здоровье, в конце концов. Надеюсь, все недоразумения разрешатся. Вот рядом со мной, он указал на сусликообразного субъекта, стоит представитель прокуратуры, Мстислав Сергеевич Кобезов, вы можете задать ему свои вопросы, изложить жалобы. Прошу!
Спокойней, господа! Мстислав Сергеевич улыбнулся, обнажив мелкие зубы грызуна. Как я понял из документов, вы добровольно на безвозмездной основе, повторяю, добровольно, передали свое недвижимое имущество Фонду «Счастливая старость». И данная алиенация3, согласно договоренности сторон, обратного хода не имеет. Это же касается и ваших пенсий, которые вы, опять же добровольно, согласились переводить на специальный счет. Таковы юридические последствия взятых вами на себя обязательств. Мною была проверена вся документация, и я могу доложить вам следующее: никто ни в какой степени не злоупотребил жестом вашей доброй воли, ваше имущество было заложено в различных банках, и на полученные средства было приобретено сорок два вагона с медикаментами, продуктами питания и предметами первой необходимости для пострадавших от землетрясения на острове Мстислав Сергеевич запнулся, заглянул в какую-то бумажку и прочитал по слогам, Бор-не-о. Борнео! Понятно?
Малайский архипелаг, Индонезия, проворковала Вероника Карловна и всхлипнула, Бедные люди, как им там досталось!
Вот-вот! поддакнул Мстислав Виленович, им досталось, а вы, вы проявили гражданское сочувствие и, не побоюсь этого слова, подвиг. И я уверен, что сограждане еще оценят этот ваш безпримерный поступок. Спасибо вам!
Как это спасибо? дрожащим голосом спросила Аделаида Тихомировна. А как же мы? Как же теперь нам?