Всех его дружков в лицо знал. И на похоронах присутствовал.
Было.
А план подземелья Москвы как он у Игнатия стибрил!
Ядца мастак тогда был, ничего не скажешь
Башка у него и сейчас варит на такие штучки.
Уверен?
Вот те крест, Давыдыч! побожился Дантист. Сам в себя так не верю!
Трепаться ты горазд, Семён, закрыл глаза, совсем утомившись, Легат и вспомнил далёкий, тускнеющий уже в памяти сорок девятый год.
В те дни, когда очевидным стало, что жить археологу Игнату Стеллецкому остались считанные месяцы, а возможно, и недели, многих трудов и денег понадобилось Легату, чтобы подселить на улицу Герцена, в квартиру умирающего и его недоверчивой жены, расторопного проныру Ядцу. Тяжелобольной археолог, наученный горьким опытом участившихся в последнее время загадочных пропаж из его собраний то экспонатов раскопок, то уникальных документов, схем, планов самих подземелий древних крепостей, замков, городищ, был недоверчив и подозрителен. Такой же подозрительной была и его жена. Но толстяк Ядца, сластолюбец и обжора, обладал невероятной способностью влезать в души людей, располагать к себе самых недоверчивых. А остальное выкрасть из архивов бесценные бумаги археолога было для него пустяшным занятием. К тому времени интерес государственных чиновников к Игнатию Стеллецкому был утрачен. Человек, не испугавшийся когда-то писать письма самому Великому Сталину о необходимости продолжения поисков знаменитой библиотеки Ивана Грозного, сокровищ древних московских государей в подземельях столичного Кремля, для них уже ничего не значил! Собранные им в многочисленных экспедициях и раскопках древнейших городищ, крепостей и подземелий экспонаты, составленные планы, описания тайников никем не охранялись и никому не были нужны.
Когда позже их пропажу обнаружили энкавэдэшники, ловить уже было некого и искать нечего. Впрочем, как и многого чего другого
Да, неоценимую услугу оказал Легату пройдоха Ядца. Но тогда тот был молод, проворен и предан. А теперь? Время точит камни, куда до них людским душонкам! Да и есть ли она у Ядцы? Теперь он стар, ленив и хитёр. Не любит делиться тем, что попадает в его лапищи. Владеет антикварными магазинами в Киеве и Одессе и живёт припеваючи. Заставь его теперь спуститься в тухлое подземелье, посули мешок добра, торговаться начнёт. А раньше такое поручение, словно шакал подачки, ждал. Соперников растерзать мог.
Легат хорошо знал все достоинства и слабости своих людей, бывших приятелей и товарищей по промыслу. Кандидатуры среди них искал мучительно, сомневался во многих, но остановился на трёх
В каспийские пустыни послал всё же толстяка Ядцу, но приставил к нему Хряща. Тот не даст подельнику сжулить. А друг друга они давно терпеть не могли, не останови горло перегрызли бы один другому
Спустя две недели после выписки из больницы, едва окрепнув, Легат заказал телефонные разговоры. Не на квартиру, а на переговорный пункт, куда поехал один, чтобы Дантист ничего не пронюхал.
В далёком поволжском городке он вызывал человека, известного только ему одному.
Люди подземелья
Тащи его сюда, Донат! Старик Мисюрь, кряхтя, согнувшись в три погибели, чтобы не удариться седой лохматой головой в каменный свод узкого подземного коридора, ткнул горящим смоляным факелом в вонючий тёмный угол.
В углу коридор почти круто заворачивал в сторону и вместе с булыжниковым полом под ногами опускался ступеньками вниз. В свете факела Донат, как ни застилал пот глаза, успел рассмотреть чёрную плесень и влажную зелёную тину на склизких ступеньках. Одна, две, три, четыре
«Сколько же их там? с ужасом подумал он. Не иначе в самый ад ведут!»
Последние ступеньки тонули в густой, словно трясина, неподвижной жидкости. А подземный коридор, наполовину заполненный этой жидкостью, ускользал в чёрную бездну. Страх сдавил грудь юноши, горло пересохло, Донат начал задыхаться и на дрожащих ногах привалился к холодной стене. Всякое бывало, но в такие подземные глухие закутки отец его ещё никогда с собой не брал.
Вода же там! закричал он и выпустил верёвку с грузом. Куда его?
Тащи, тебе говорят! взвизгнул Мунехин на сына, да так, что тот вздрогнул.
Крик гулким эхом прокатился по подземелью и не скоро затерялся в, казалось, бесконечном коридоре.
Зачем Игнашку отпустил? Донат, обессиленный, совсем сполз по стене и опустился на корточки. Вдвоём мы бы его мигом куда хошь.
За спиной Доната на широкой доске пласталось лицом вверх безжизненное тело монаха Ефимия.
Давай, сынок, глухо сказал Мунехин, стыдясь своей выходки, свободной рукой он поднял верёвку и попытался сдвинуть доску с трупом с места, но факел мешал ему. В воду спустим, а там я один его упру.
Куда ж ты его? Вода ведь!
Спрятать с глаз долой, перекрестясь, выдохнул Мисюрь, потом поправился, заметив, как сверкнул на него глазами сын. Земле предать тело надо. По-христиански.
Где ж ты там землю видел? Нефть, не нефть? Болото какое-то!
Есть земля, сынок. Мунехин опустился на корточки рядом. Есть песочек. Передохни чуток. А то погнал я тебя поначалу. Сам себя не помнил. Передохни.
Кто его так, отец? Донат кивнул на труп.
Вот Игнашка подоспеет с фонариками, и я его один переправлю отсюда, не отвечал, будто сам с собой разговаривал старик Мисюрь. Игнашка у нас малец прыткий. Он скор на ногу.
Это ты его, отец? схватил за руку отца Донат. Ты?
Чёрные люди его, сынок, опустил голову Мунехин. Чуял я. Появились они здесь. Нашли нас.
Чёрные люди? Кто это?
Если бы знать.
А говоришь?
Старые знакомые. Больше некому.
Ты ничего не рассказывал.
Некогда было. Да и думал, не будет нужды. Надеялся. А видать, иначе получается.
Я тебя не понимаю.
Куда уж! Я сам только-только очухался мал-мал. А то всё невдомёк. Как в угаре! В чигире каком!
И мамку они нашу?
Что ты! С чего это? Мамка-то при чём?
Ну Её же засыпало? В подземелье?
Кто сказал? Златка наплела?
Тётка Илария ей открылась.
Вот бабий язык! выругался Мисюрь и перекрестился. Сорока болтливая, прости меня, Господи.
Расскажи, отец!
Старик Мунехин тяжело опустил голову на грудь, задумался; сын не сводил с него пытливых, тревожных глаз.
«Не заметил, как выросли детки-то. Мисюрь из-под бровей бросил украдкой взор на старшего. Донат-то совсем взрослый стал. Вон вымахал каким здоровяком! Один, без посторонней помощи волочил от самого склепа по душным тайным ходам кремлёвского подземелья громоздкое мёртвое тело убиенного Ефимия. Считай, пудов шесть на корявой доске. И слова не сказал. Верит отцу до последнего. Беспрекословно. На смерть за него пойдёт, глазом не моргнёт. Вон, как уставился на него! Правду хочет знать! Вырос Дорос до правды Все хотят правду знать А понравится она ему, отцова правда?»
Невесёлые, тяжёлые мысли угнетали старика Мунехина, загнал он сам себя в угол, раньше надо было поймать момент поведать сынам всё откровенно, доходчиво, от души. А что здесь успеешь рассказать? Когда неизвестными убийцами, о которых догадываться только сам и может, загнан в тупик. Когда над собственной головой тучи нависли одна другой черней! Когда труп безвинного монаха рядом!
Не хотел я раньше времени мозги ваши детские бедами нашими забивать. Мисюрь хотел погладить сына, как раньше бывало, по вьющимся русым волосам, но рука его повисла в воздухе и отважилась опуститься только на крепкое горячее плечо. Всё вы с Игнашкой маленькими мне казались, да и мать не велела. Думали мы оба, рано ещё.
Донат молчал, тяжело дышал, рубахой отирал лицо от пота.
А жизнь быстрее наших дум оказалась. Забыли мы с матерью многое. Обрадовались рано в спокойной глуши. Вот нас Бог и наказывает.
Что с матерью, отец?
С матерью? Знать хочешь?
Донат только качнул головой, жёстко сцепил губы, словно готовясь к самому страшному.
А поймёшь меня?
Постараюсь.
Долгая история будет.
А поймёшь меня?
Постараюсь.
Долгая история будет.
Донат молчал, ждал от отца продолжения.
Ладно. Слушай тогда. Всё равно Игнашку ждать. Значит, сначала А чтобы понятнее было, начну с себя. Ну так Фамилии я своей не знаю.
Это как же?
Беспризорничал с малолетства. Гражданская война. Ни отца, ни матери не помню. Помню, с поезда на поезд гоняли мы, пацаны, стайками, как воробьи, по стране. Искали, где с голодухи не сдохнуть и не замёрзнуть зимой. В тёплых краях, на Украине, меня Игнатий Яковлевич и подобрал. Двадцатые годы. Он как раз вёл раскопки в замке Богдана Хмельницкого. В Субботове. Город такой. А мы в развалинах и подземельях замка прятались от милиционеров. Там не сыскать. Харчились тоже прилично, обирали подвальчики в ближайших сёлах. В общем, жизнь весёлая была.
Мисюрь подмигнул сыну, тот грустно улыбнулся.
Я привязался к Стеллецкому. Он многих нас, мальчишек, с ума сводил своими чудными рассказами о кладах, о тайниках, о сокровищах. У костра как начнёт перед сном нам рассказывать! Заслушивались до одури. А потом не спали до утра. Всё мерещились алмазы в Аравийских пещерах, изумруды в Пакистанских тайниках. Я тебе об Игнатии Яковлевиче говорил немного. Великий был человек! Знатный учёный. К тому времени он уже полсвета объездил, а сердцем прикипел к Востоку. Начинал как раз с Палестинских раскопок, где заинтересовался древними подземными сооружениями, да так всю жизнь клады и проискал! Его за эту страсть научные мужи всерьёз не принимали, считали чудаковатым, что ли. Он действительно тронутый был болезнью кладоискательства. И нас всех заразил, помощников своих.
Разве это плохо?
В науке, наверное, хорошо Не знаю. Но Стеллецкого переделывать поздно было. Одни бредили гробницами фараонов, другие сходили с ума в поисках Трои, третьим мерещилось золото инков и ацтеков, а Игнатий Яковлевич раскапывал древнерусские городища, тайники в подземельях замков, монастырей, храмов.
А на Украине?
Везло ему! В Субботове возле церкви ему удалось найти полусгоревшие человеческие кости. Он был уверен, что это останки Богдана Хмельницкого. Врагов себе в спорах нажил, но так и не сдался.
Кто же там был? Хмельницкий?
Когда мы уезжали в Москву, я сам помогал Стеллецкому ящики с находками для музея упаковывать. Так мы тайком несколько костей от того скелета с собой увезли. Для экспертизы дальнейшей. Игнатию Яковлевичу потом за это досталось по первое число. Вернуть в свой музей хохлам эти кости захотелось!