Мысли, определившие мою дальнейшую судьбу, зародились именно в Амстердаме среди тотального засилия сытости и энергетики назревающего скандала.
Теплая, теплая, в царапинах неразгаданность, парящая неподалеку от небес, не мешай мне говорить тебе правду, обвивающуюся вокруг нас тонкими кольцами: в рукопашной схватке с пряничными человечками не обошлось без гитары, зачем-то приобретенной отцом накануне представительного фуршета с участием членов королевской семьи.
На пальцах кровь, на пальцах рук, стриг ногти на ногах, ножницы соскальзывали и протыкали пальцы, приведите аргумент, отключите защитное поле; потребовав внимания, папа выбрался на середину и ударил по струнам. Не умея играть, ударил во второй раз гораздо сильнее. Принялся лупить и лупить, негромко приговаривая: вы пришли. Вы реальны. У нас куча общего, куча фантастически большого проходит мимо над вами и нами. Вы реальны. Сатана вами доволен. Почистите мне яблоко, я опасаюсь брать нож могу не сдержаться. Вы гости. Вы у нас, но все мы тут, тут мы гости, гости все мы, и вносим дисгармонию, полагаясь на видимость, собравшихся господ роднит неприглядная окостенелость в отношении к незримому, чуждому любой проводимой политике
Лилась сумбурная русская речь. Голландцы изводились в попытках тактично улыбаться, наши ответственные лица захлебывались безмолвной яростью; на следующей неделе предстоит высылка. Отец примет их решение без единого вздоха. Я собираю пожитки, предвкушая долгожданную встречу с Нескучным Садом в те дни я не мог и подумать, что окажусь в Москве только спустя одиннадцать лет.
Твой путь лежал в Париж. В небезызвестный город, куда вы прибыли в совсем ином статусе проклинаемыми невозвращенцами. Родина на вас взъярилась и «плевала на Каина с Иудой синими болотными огнями». Цитата из Горького. Пущенный по следу комитет. Через щель в заборе собака смотрит на козла: капитан подлодки не так уж и глуп сидит и плачет над мужской фотографией; когда же из воды появится его голова? Побег был подготовлен?
Полагаю, да. План разрабатывала мама, а она сторонится непродуманных экспромтов. Ей не свойственно смятение души: поведение отца лишь ускорило воплощение досконально просчитанного варианта расставания с советским паспортом, и мы пошли у нее на поводу меня не спросили, папа не посмел возражать. Ему до лампы. Хотите в Москву, поедем в Москву, предлагаешь порвать с прошлым и связаться с западными спецслужбами, ладно, я с тобой, но мне нечего им сообщить, мало-мальски секретной информацией я не располагаю, в пахнущей валидолом приемной все оттенки танцующих языков пламени, мы проветривается над железнодорожным плотном, раздельно добравшись до вокзала, как с хвостом? Мне дали четкие указания. Трое плотных мужчин в шляпах беседуют на смеси голландского и французского, отец, накинув на руку легкое пальто, выразительно смотрит в никуда, мама подталкивает меня в вагон. Мы едем в пригород на всю субботу?
Мы, Паша, уезжаем навсегда.
Навсегда из Амстердама?
Я бы так не сказала. Как раз в Амстердам мы еще сможем вернуться.
А куда не сможем?
Туда, Павел, туда Ты скоро поймешь.
Я несомненно, я вникну, нас доставляют под охраной в столицу Франции, везут по ярко освещенному Парижу, рекомендуя воодушевиться и не выглядеть столь утомленными, и ты, мальчик, не хнычь. Идиоты Разве я когда-нибудь хныкал. Опасений в достатке, но я ношу это в себе, только и делаю, что бодрюсь, по лестнице на гору, по лестнице с горы, трусливое убожество, мне не освободиться из-под опеки, я на иждивении у отца, он теперь безработный отщепенец, едва ли нас привезли сюда нищенствовать, мама должна была все просчитать, тянущиеся из приемника мелодии вызывают во мне разноцветные вспышки, лиловый и зеленый описывают дугу над подголовником водительского кресла, коричневый и серый относятся к насупленному папе, завтра мне исполняется четырнадцать. Никаких подарков я не жду.
Мы подъезжаем к воротам, открывающимся без малейшего скрипа, кривоватая аллея идеально выстрижена, в особняка организована встреча, прислуга кланяется и сует отцу поднос с шампанским, чем мы расплатимся? Кто снял для нас подобный замок? Входи же, Паша, сказала мама. Вытри ноги, ну ты вытрешь, слава богу, ты воспитанный парень и не опозоришь меня перед твоим прадедом. Перед кем?
Вот перед ним.
Подтянутый невероятно древний старик в пушистом свитере протягивает мне морщинистую ладонь, глухо рассмеявшись, придвигает к себе и крепко целует в щеку. Я пребываю в сомнениях. Я весь обмяк. Ловлю взгляд отца, но он, почесывая подбородок, отвернулся к стене.
Добрый вечер, Павел.
Здравствуйте. Здравствуйте. Вы меня извините, однако если вы хотите начать беседу, начинайте ее сами.
Складно говоришь, мне нравится. Мы найдем с тобой контакт, я убежден. Никуда, ха-ха, не денемся. Ты заколдован совковой действительностью, но жажда свободы в тебе жива, за потуги воспрепятствовать тебе в ее обретении ты удушишь, правильно, Павел, ты пришелся мне по сердцу.
Тебя касается губами неизвестный тебе дед, ты не ропщешь и не бьешь ему в пах, родная кровь. Ее влияние всегда ощущается. Но неужели ты не знал к кому едешь? За все время тебе никто не рассказал, что в Париже доживает свой век такой родственник? С особняками, счетами в банке, с неизбывной тоской по Родине. Она вас объединяла?
Все полтора года, которые я провел в Париже, почти ежедневно ведя затяжные разговоры с моим славным прадедом Андреем Николаевичем Серковским, удивительным человеком, сохранившим и русскую удаль, и юношескую придурь, мама лгала не мне всем.
Все полтора года, которые я провел в Париже, почти ежедневно ведя затяжные разговоры с моим славным прадедом Андреем Николаевичем Серковским, удивительным человеком, сохранившим и русскую удаль, и юношескую придурь, мама лгала не мне всем.
Мой дед, писала она в анкетах, был истинным пролетарием, заслуживающим доверия выходцем из рабочей семьи. Идейным токарем, погибшим на Гражданской войне в боях с армиями генерала Юденича.
Не говоришь же ей правду: мой дед, князь Андрей Серковский, не приняв вашу революцию, отплыл из Крыма в Константинополь; поклявшись на верность царю и отечеству, не складывал оружия до осознания полной безысходности дальнейшего сопротивления; обосновавшись в Париже, поддерживал связь с дочерью, а затем со внучкой, обещая способствовать побегу изыскивайте лазейку. Ищите возможности. Мама искала. За отца она вышла по любви, но, увидев его перспективы, подпихивала и пододвигала: уважай нужных людей, активизируйся на собраниях, почаще приглашай с нам второго секретаря райкома. Отчаянный алкоголик. Я его отлично помню.
Низкий лоб, обвислые щеки, молодая жена, бессмысленно бормотавшая: благодарю за обед. Вы мои друзья. Обретя друзей, я осуществила давнюю мечту. Могу сказать определенно. Теперь в это уже можно поверить.
А я в Париже, я не верю, слыша шаги тяжело ступающих голубей, не питаю иллюзий по поводу дружбы с престарелым князем; оледенев от непонимания происходящего, нарочито диким голосом вопрошаю: вам девяносто?
Зови меня на «ты».
Тебе сто?
Всего восемьдесят шесть. Закончив с материальной деятельностью, я покину землю отретушированной птичкой предположительно в районе «Комеди Франсез».
Вам твой юмор по мне.
Кто поставил на мой стул блюдце с абрикосами?
Надо смотреть, куда садишься. Но тобой овладевает всесторонняя слабость. Старческие слезы капают в пустой таз, неприятным звуки раздражают дворецкого Лорана; он настолько деловой и холодный у него бы классно получилось сыграть в кино наркомана.
Ха-ха, я ему передам, ну ты и шутишь, кхе-кхе, как же ты меня радуешь, моя суть! моя порода.
Не тот был не там, не приспособившись к переменам, пил с утра жидкий какао, от пролитого кипятка на ляжке волдырь это не только нервы. В бездонном бассейне разные состояния мозга. Плескайся, Павел, поблескивай краснеющими глазами, князь берет на себя заботу о нашем пропитании, не сразу найдя взаимопонимание с моим осунувшимся отцом, соблюдающим особую осторожность, шаря по Латинскому кварталу в поисках травы.
Отныне ему надлежит опасаться и полиции, и агентов КГБ, еловые иголки ассоциируются с отравленными шипами, редкие ели проходят этап развоплощения, индивидуальная реакция на их исчезновение выражается в пугающей парижан тряске плечевого пояса, я хожу за ним и смотрю на небо. С моста Инвалидов на Сену. Мгновенно останавливаясь, пытаюсь догнать, мне есть чему у него поучиться, большинство цепей сорвано, но некоторые еще держат, как бы я мечтал сорваться в Москву, под персиковым деревом ни шороха.
Персиковое, папа не ель. Персиковая ель, сынок я въехал. Шумы и вопли, резкие перепады настроения, манящие ароматы, где-то жарят мясо или пожар и горят люди, какие быстрые светящиеся комары. Во множественном числе и они, и я, потому что со мной ты, дай мне полтора часа и я вспомню кто спровоцировал меня порвать с Родиной, эй, женщина! Вы чуть не сбили меня с ног! Прет и не глядит на кого А мы глядим, мы осмотрительны, ты доволен, сынок?
Я давно доволен.
Будущее для тебя, прошлое для меня, я оглядываюсь назад и учащенно моргая, фокусируясь на подернутых туманом видах с набережной Нескучного Сада, тут же выступает пот, слежащиеся воспоминания кладутся на конвейер забвения, я и на следующей неделе буду в Париже.
Хозяйничающие в эфире шансонье угнетают по-черному.
Князь заказывает из ресторана филе оленя с грушей и жирного тунца в противном чае; пожуем, господа, и в преферанс: о правилах вы осведомлены, моя манера падать на мизер сулит вас немалые перспективы; что у тебя, Павел? Шесть вторых. А у твоего отца Владимира? Он снова пас.
Ты пас, Владимир? Я пас, князь.
А ты, Павел?
У меня шесть вторых.
Не повторяй я помню. Идя на шесть третьих всего с четырьмя бубнами без туза, я совершаю опрометчивый поступок имеется прикуп семерка пик и восьмерка червей вы меня, разумеется, завистуете, и я решительно подсяду, за семьдесят лет я привык. Свою дебютную пулю я расписал еще до революции в богемном салоне на Ордынке, чья хозяйка мадам Гастон носила мужское имя и предпочитала привлекать молоденьких аристократов для занятий любовью с истинно мужской безжалостностью Тебе, Павел, знать об этом рано. Ты уже узнал, и твое время придет с той же очевидность, как ушло мое. Я тебе не лгу. Я чувствую и верю.
Ты пас, Владимир? Я пас, князь.
А ты, Павел?
У меня шесть вторых.
Не повторяй я помню. Идя на шесть третьих всего с четырьмя бубнами без туза, я совершаю опрометчивый поступок имеется прикуп семерка пик и восьмерка червей вы меня, разумеется, завистуете, и я решительно подсяду, за семьдесят лет я привык. Свою дебютную пулю я расписал еще до революции в богемном салоне на Ордынке, чья хозяйка мадам Гастон носила мужское имя и предпочитала привлекать молоденьких аристократов для занятий любовью с истинно мужской безжалостностью Тебе, Павел, знать об этом рано. Ты уже узнал, и твое время придет с той же очевидность, как ушло мое. Я тебе не лгу. Я чувствую и верю.