Ну? осведомился невозмутимый Менаше, тряхнув рыжими патлами.
Девица, захохотал вислоухий Перец. Честное слово, девица. Ни стебелечка, ни кулечков Канавка.
Канавка! Так я и думал! Рыжий Менаше направился к ошарашенному Айзику. Канавка! Го-го-го!
Го-го-го! вторил вожаку конопатый Хаим. Какой ты, к черту, Айзик, ты Ривка! Ривеле!
Ривка, Ривка, Ривка, где твои косички? подхватил Перец.
А грудки где? изгалялся Хаим. Грудки дома забыл?
Го-го-го! гремело над берегом.
Айзик не сопротивлялся, не звал на помощь, не проклинал обидчиков лежал на траве, уставившись печальным взглядом в высокое летнее небо и что-то тихо и невнятно шептал.
Он и лежа молится, распалял своих дружков вислоухий Перец. С кем это ты, золотко, разговариваешь? Может, просишь Господа, чтобы Он тебе богатого жениха нашел?
Жениха, жениха! заржал рыжий Менаше. Угадал?
Угадал, поднял на него глаза поверженный Айзик.
Небось, ябедничаешь на нас, деланно возмущался конопатый Хаим.
Ябедничай, ябедничай. Мы никого не боимся. Ни Господа, ни тебя, безъяикого, поддержал его вислоухий Перец.
Кто сегодня не боится, убоится завтра, сказал Айзик. А теперь верните мне штаны. Подурачились, и хватит.
Может, тебе еще ширинку застегнуть? прогудел рыжий Менаше.
Отдайте по-хорошему, и Бог вас простит. Дураков Он не карает.
То ли на драчунов подействовала невозмутимость Айзика, то ли заскреблась жалость и смутила его непонятная тирада, но Менаше вдруг великодушно приказал своему денщику конопатому Хаиму забраться на иву и достать оттуда штаны.
Возьми свои засраные панталоны, мешугенер, процедил рыжий.
С тех пор Менаше и его оруженосцы оставили своего однокашника в покое. Лучше не связываться, а то и впрямь в отместку накличет на них беду. За глаза же с упрямым презрением называли его не иначе, как Айзик дер мешугенер, и с их легкой руки это звучное прозвище прижилось во всем местечке.
Когда об этом узнала Голда, она залилась слезами имя и веру можно сменить, а прозвище никогда.
За что? спросила она Айзика. Они же твоего мизинца не стоят За что?
Да ты, мам, не расстраивайся. Нет на свете еврея без прозвища. Я не обижаюсь. Если кому-то это доставляет радость, пусть называют. Ведь ее так мало.
Чего мало?
Радости.
Мешугенер! вырвалось у Голды. Чем беспокоиться о чужой радости, ты бы лучше научился давать сдачи.
Вот и ты, мама не глядя ей в глаза, прошептал Айзик.
Прости, прости, запричитала она. Я не хотела тебя обидеть. Но заруби себе на носу: Бог только тому защита, у кого, кроме доброго сердца и веры, еще и крепкие кулаки.
Сожалея о промахе, Голда принялась успокаивать и уверять Айзика, что он самый умный в местечке, что когда-нибудь этот рыжий недоросль Менаше, этот сморчок Хаим и недотепа Перец почтут за честь поздороваться с ним, обрадуются, если он издали в ответ на их шепелявое приветствие кивнет головой. Сын смотрел на нее жалостливо и рассеянно, иногда невпопад перебивал и принимался уверять, что лучшая защита от зла вовсе не Бог на небе и не крепкие кулаки, а, как это ни страшно, безумие, и что это даже очень хорошо, когда тебя считают сумасшедшим. Среди сумасшедших нет ловчих, сумасшедших никакими силами не заставишь жить так, как живут все остальные. Они могут плавать, как рыбы, и летать, как птицы.
Сожалея о промахе, Голда принялась успокаивать и уверять Айзика, что он самый умный в местечке, что когда-нибудь этот рыжий недоросль Менаше, этот сморчок Хаим и недотепа Перец почтут за честь поздороваться с ним, обрадуются, если он издали в ответ на их шепелявое приветствие кивнет головой. Сын смотрел на нее жалостливо и рассеянно, иногда невпопад перебивал и принимался уверять, что лучшая защита от зла вовсе не Бог на небе и не крепкие кулаки, а, как это ни страшно, безумие, и что это даже очень хорошо, когда тебя считают сумасшедшим. Среди сумасшедших нет ловчих, сумасшедших никакими силами не заставишь жить так, как живут все остальные. Они могут плавать, как рыбы, и летать, как птицы.
Голда слушала и от удивления и ужаса старилась прямо на глазах. Странности и причуды Айзика она пыталась объяснить его страстью к чтению, его нееврейской тягой ко всяким тварям к животным и пернатым, к рыбам и насекомым; той пристальностью, с какой он с детства вглядывался в жизнь растений и деревьев, словно собирался провести среди них всю свою жизнь. Однажды, встревоженная долгим его отсутствием, Голда пустилась на поиски и обнаружила Айзика в березовой чаще, подступавшей к местечку он сидел на корявой ветке вяза, под самой кроной, и самозабвенно пересвистывался с какой-то невидимой пичугой. Голда долго и терпеливо уговаривала его слезть с дерева, но Айзик, как ни в чем не бывало, продолжал насвистывать, и только когда сгустилась тьма и неистовое ликование пернатых прекратилось, неохотно спустился со своего зеленого трона на мшаник.
Она назначила мне свидание. На ветке, как бы извиняясь, процедил Айзик. Как же было не прийти.
Не о таких свиданиях для сына мечтала Голда. Но она была вынуждена мириться с его странными выходками с тем, что он превратил родную хату в больницу для увечных собак и беспризорных кошек, для голубей с перебитыми крыльями, которых он приносил невесть откуда и терпеливо учил их летать.
Собаки и кошки ходили за ним по местечку стадами. Стоило ему появиться, как они заливались благодарным лаем или приветствовали его дружелюбным мяуканьем.
Братья и сестры Айзика не одобряли его увлечений, их раздражала его чрезмерная любовь к животным, а родителям она с каждым днем внушала все большую тревогу.
Как ни убеждал жену сапожник Шолем, что единственное, что предохраняет разум от порчи, это ремесло, Голда ни о каком ремесле для своего любимчика и слышать не хотела. Айзик, твердила она, будет у нас раввином. Только раввином
Все попытки Шолема пристроить Айзика подмастерьем к какому-нибудь местечковому искуснику оборачивались неудачей. Ни в одном из своих благословенных снов Голда не видела своего Айзика ни шорником, ни жестянщиком, ни гончаром, ни сапожником, ни парикмахером. Айзик в сновидениях представал перед ней законоучителем в расшитом золотом камзоле, в окружении верных учеников, которые, затаив дыхание, внимают его поучениям не в пропахшей селедкой и несчастьями Йонаве, не в синагоге мясников, а в заново отстроенном храме в Иерусалиме, когда-то разрушенном дикими и невежественными римлянами.
Порой она сама, Голда, возникала в этих снах, помолодевшая лет на двадцать, в праздничном платье, в кашемировой шали, в лакированных туфлях, переживших ее мужа сапожника Шолема по прозвищу Муссолини и всех прочих местечковых евреев, оставшихся где-то в Литве с ее бесконечными дождями и метелями, с ее придорожными распятьями и хрюкающими базарами Голда настаивала, чтобы Айзик поехал учиться в Тельшяй, в знаменитую на весь мир ешиву, с потолка которой сочится святость и стены которой просмолены вековой мудростью.
Шолем пытался переубедить Голду, уверял ее, что в Тельшяй стены как стены и потолок как потолок и что не мудрость из него сочится, а обыкновенная осенняя плесень, он предлагал Айзику отправиться в Каунас и обучиться у дальнего родственника счету, ибо самый богатый урожай вызревает не в книгах, пусть даже священных, а на мозолистых ладонях. Что руки посеют, то и пожнут.
Но Голда стояла на своем в Тельшяй, в ешиву. Во-первых, так ли уж велика радость обучиться счету и считать чужие деньги. Во-вторых, там, где начинаются большие деньги, кончается еврей.
Ну, это уж ты чересчур, кипятился Шолем. Такая беда, как большие деньги, нам не грозит. Что-что, а они у нас, как ты знаешь, никогда не успевают вырасти.
Осенью тридцать третьего, в тот самый год, когда власть в Германии захватил Гитлер, о котором в местечке пустили слух, будто он австрийский еврей и сын сапожника, Голда купила Айзику билет на поезд «Каунас Мемель», испекла пирог с изюмом, дала втайне от Шолема двадцать пять литов (столько же втайне от нее дал и Шолем) и отправила в дорогу.
Осенью тридцать третьего, в тот самый год, когда власть в Германии захватил Гитлер, о котором в местечке пустили слух, будто он австрийский еврей и сын сапожника, Голда купила Айзику билет на поезд «Каунас Мемель», испекла пирог с изюмом, дала втайне от Шолема двадцать пять литов (столько же втайне от нее дал и Шолем) и отправила в дорогу.
Она стояла на невымощенном, усеянном изумрудными козьими орешками перроне и осиротевшей рукой боязливо махала прислонившемуся к окошку вагона Айзику, пока раздрызганный, обшарпанный поезд не двинулся с места.
Голда долго смотрела вслед последнему вагону.
Он будет раввином, он будет раввином, выстукивали колеса.
Оглашая окрестности надсадным, простуженным гудком, поезд набирал скорость он стремительно несся по мечтам и надеждам Голды, как по шпалам, вытесанным из терпеливой боровой сосны, и чем тише становился колесный перестук, тем острей от страха и тревоги у нее щемило сердце. А вдруг Айзик не вернется? А вдруг
Когда поезд растаял в утренней дымке, Голда услышала за спиной нестройный лай и оглянулась.
На перроне, обнюхивая холодные шпалы, кружилась целая свора бездомных собак. Видно, пока Айзик и Голда шли по бездорожью к кирпичному зданию вокзала, бродяжки учуяли, что их кормилец и покровитель, их Господь Бог перебирается куда-то в другой город, и решили его проводить незлобивым и тоскливым лаем.
Собаки карабкались на железнодорожную насыпь, скулили и пялили старые, как бы затянутые болотной тиной глаза в ту сторону, куда поезд умчал их заступника и благодетеля.
В местечко Голда вернулась вместе с ними дворняги, оглядываясь, все время бежали впереди, а она медленно и скорбно плелась за ними.
В первые дни после отъезда Айзика Голда не могла уснуть. Она ворочалась, кряхтела, шепотом, как колдунья, заговаривала темноту, приманивала сон, но перед глазами мельтешили вагоны, собаки да рваные обои.
Потом она немного обвыклась и стала ждать какой-нибудь весточки из Тельшяй. До отъезда Айзика Голда и Шолем ни от кого никаких писем не получали. Кому-то кто-то писал из Америки и из Палестины, кто-то кому-то посылал полновесные, заграничные деньги, им же никто и никогда.
Хромоногий почтальон Викторас годами проходил мимо их хаты, не останавливаясь. Когда же он впервые открыл их калитку, Голда бросилась к нему навстречу, а Шолем даже встал из-за колодки и снял замызганный фартук.