Принеси нам, Зоечка, малосольных огурчиков. Кажется, мы еще не все слопали Хлебушко в хлебнице в той, что папа из лозы сплел Коли закуски не хватит, мы Козиным и Шульженко закусим, с какой-то гнетущей приподнятостью отдавала приказы наша благодетельница. Ты, Гриша, не спеши поперед батьки в пекло, сядь, пожалуйста, на другое место тут всегда дядя Ваня ужинает. И она перевела взгляд на стену, с которой ей беспечно улыбался молодой крупнолицый мужчина в гимнастерке с двумя кубарями в петлицах.
Мама слушала Анну Пантелеймоновну, косилась на пустой стул, на котором до войны завтракал, обедал и ужинал глава семейства красный командир Иван Харин, неизвестно по какой причине бежавший с женой и дочерью-малолеткой в этот нищенский, нерусский кишлак, и думала о своей беде, о своем солдате, словно провалившемся сквозь землю. Может, и по нему, не приведи господь, вскоре придется править поминки в чужом доме за чужим столом.
Пришла Зойка со скудной снедью остатками огурчиков и черствыми ломтями хлеба.
За Ванечку! провозгласила Харина и осушила рюмку.
Скажи ей, шепнула мне мама что никогда не надо верить в смерть тех, кого любишь.
Наверно, у меня для перевода не хватило нужных слов хозяйка и бровью не повела, снова наполнила свою рюмку и, держа ее на весу, направилась к маме.
Тебе, Женечка, что твой Бог пить не велит? Или ты со мной брезгаешь?
Мама поняла не все ее слова. Но одно было ясно: не открутишься
Наверно, твой Бог, когда Ему худо, небось, тоже прикладывается, сказала Харина, чокнулась с мамой и, согнув по-мужски в локте руку и опрокинув рюмку, вытерла рукавом чувственные губы. Если, конечно, Он вообще есть.
Есть, подтвердила мама с такой уверенностью, как будто встречалась с Ним три раза на дню, как с Гюльнарой Садыковной.
Вранье! вдруг вспылила тетя Аня. Никакого Бога нет. Ни нашего, ни вашего. Если Он существует, зачем, скажи, Ему кровь, зачем вдовы, сироты, калеки? Зачем Ему, Женечка, наши слезы?
Ожесточавшие ее тоска и ярость внезапно сменялись глухим и недобрым молчанием, которое через минуту-другую снова переходило в сдавленный крик.
Мам, вмешалась в разговор напуганная Зойка. Может, позовем Розалию Соломоновну с Левкой? У них ведь тоже папа
Предложение Зойки огорошило всех.
Я схожу, а? пробормотала она.
Водки хватит на всех. Если Розалия Соломоновна захочет, милости просим, разрешила Харина. Пусть и своего помянут
Зойка, пританцовывая, бросилась к двери.
Левка ее и так и эдак честит, под юбку, наглец, лезет, а ей хоть бы хны, везунчику все с рук сходит. От ее приплясывания у меня вдруг защемило в груди, но я не показал виду, сидел за столом, по-дурацки улыбаясь, и корил себя, олуха, за то, что не знаю, как называются главные города Венесуэлы и Уругвая и самая большая река Бразилии, корил и давал себе клятву, что завтра же ни свет ни заря отправлюсь с мамой в школу, запрусь в учительской, возьму глобус, обшарю взглядом каждую страну и выучу назубок названия всех столиц и рек мира.
Единственное, что вряд ли мне удастся сделать, так это вымахать, как Левка, под потолок с ростом у меня заминка, Зойка была выше меня
Я прислушивался к шагам во дворе. Но шагов не было слышно. Молчал в конуре и Рыжик. Дворняга лениво позвякивала цепью, как орденом за долголетнюю, верную службу. Если она изредка наобум и заливалась лаем, то не столько по необходимости, сколько из преданности. Перестанешь лаять перестанут кормить. Анна Пантелеймоновна держала собаку из жалости Рыжик уже давно должен был испустить дух, но смерть-гордячка, видно, не желала тратить на него время.
Я просил Бога, чтобы Розалия Соломоновна пришла одна пусть Левка останется с Бахытом, он сам не раз жаловался, что старик роется в их вещах: то ли проверяет, не украли ли чего-нибудь у него, то ли сам хочет что-нибудь слямзить.
Хоть я и просил Всевышнего робко и негромко, Он все-таки мою просьбу услышал, но, как всегда, выполнил ее только наполовину: не Розалия Соломоновна пришла одна, а Зойка.
Не придут, сообщила она. Розалия Соломоновна лежит, а Левка письмо пишет.
Письмо? оживилась мама.
Говорит, Сталину. Он ему и до войны из Ленинграда писал.
Глупости, пробормотала Харина.
Писал. И Сталин ему два раза ответил.
Так что, Левкины байки будем слушать или еще раз, Зоечка, твоего отца по русскому обычаю добрым словом помянем? приструнила хозяйка дочку. У всех налито?
Все, как по команде, повернулись к улыбающемуся на стене красному командиру, и Анна Пантелеймоновна нарочито буднично произнесла:
За тебя, Ванечка! За нашу встречу, родимый!
Зойка и мама только лизнули горькую, виновато глянув на Ивана, а я осмелел и сделал несколько глотков, и мне показалось, что красный командир без всякого колебания одобрил мою взрослую смелость и всем нам улыбнулся еще шире, во все свое молодое веснушчатое лицо, и луч его широкой улыбки скользнул по столу, где сиротливо поблескивала купленная в сельпо колхоза имени Первого съезда комсомола бутылка (в нашем кишлаке магазина не было) и где еще минуту тому назад царила притворная торжественность, которой все пытались скрыть свое уныние.
В самом деле, разве за мертвых, за встречу с ними можно пить? Разговаривать пожалуйста, сколько угодно. Бабушка Роха на кладбище всегда вела беседы с покойниками своими родителями, сестрами, подругами, лавочниками, дававшими ей селедку и корицу в долг; она им рассказывала про женитьбы, про разводы и сватовства в местечке, про тех, кто уехал в Америку и Палестину. Но чтобы произносить за усопших здравицу?..
После третьей рюмки Анна Пантелеймоновна немного захмелела, к закуске почти не притрагивалась, только изредка макала корочку в огуречный рассол, как перо в чернильницу, и говорила тягуче-медленно, вытягивая из себя каждое слово, будто занозу.
Ты, Женечка, совсем не пьешь, укоряла она маму. Евреи не пьют, что ли? Трезвенники? Все счастливые люди трезвенники. Но в России счастливых нет одни несчастные..
Скажи ей, умоляла мама, что несчастных полно всюду.
Коли не хочешь за Ванечку выпить, не дослушав мой перевод, выдохнула Харина, хоть за своего дерни Клопов у нас керосином морят, а печаль водкой. А у вас чем?
Клопов у нас не было, ответил я за маму.
А мы с печалью и с клопами всю жизнь не расстаемся, промолвила Анна Пантелеймоновна. В печали нас зачали, печалями вскормили, и печалью, как глиной, на погосте засыплют Выпьем!
Водка обожгла непривыкшее горло мамы, она надсадно закашлялась, зашмыгала носом, вытерла краем подола глаза и уставилась на улыбающегося Ивана.
Он улыбался не со стены, а из вечности.
Хорошая фотография, Аня, по-русски произнесла мама, впервые назвав хозяйку по имени. Скажи ей, Гиршеле, что если с отцом что-нибудь случится нам нечего будет на стену повесить. Мы все там оставили. Все.
IV
Время шло, но здоровье Розалии Соломоновны не улучшалось. Бывали дни, когда она почти не вставала с постели, а если и вставала, то только для того, чтобы в сопровождении Левки, пришибленного ее болезнью, добраться до отхожего места.
Зачем мучаешься? Делай в сенях. В ведро! сжалился над квартиранткой суровый Бахыт, который особым человеколюбием (в конвойные команды сердобольных не брали) не отличался, но который втихомолку все-таки просил Аллаха, чтобы тот исцелил больную. Что за прок в мертвых? Мертвые за постой не платят. Выживет жилица будет платить, а помрет отправится на бессрочный постой к Богу, и прощай, доход. Пускай Левка ведро в будку носит, потом его в арыке моет, песком натирает. Зачем, Роза, мучиться
IV
Время шло, но здоровье Розалии Соломоновны не улучшалось. Бывали дни, когда она почти не вставала с постели, а если и вставала, то только для того, чтобы в сопровождении Левки, пришибленного ее болезнью, добраться до отхожего места.
Зачем мучаешься? Делай в сенях. В ведро! сжалился над квартиранткой суровый Бахыт, который особым человеколюбием (в конвойные команды сердобольных не брали) не отличался, но который втихомолку все-таки просил Аллаха, чтобы тот исцелил больную. Что за прок в мертвых? Мертвые за постой не платят. Выживет жилица будет платить, а помрет отправится на бессрочный постой к Богу, и прощай, доход. Пускай Левка ведро в будку носит, потом его в арыке моет, песком натирает. Зачем, Роза, мучиться
Но Гиндина его разрешением не воспользовалась.
Нет, нет, замотала она крупной, с высоким лбом, головой и поблагодарила страдальческой улыбкой Бахыта.
Опираясь на выломанную в орешнике палку, Розалия Соломоновна семенила на край захламленного двора, к потрепанному ветрами нужнику с незакрывающейся дверью, возле которого постоянно кучковались оголодавшие куры со взъерошенными, грязными перьями.
На обратном пути из нужника Розалия Соломоновна всегда присаживалась на тележное колесо, заросшее бурьяном, и впивалась взглядом в синее, свежее, как только что выжатое белье, небо, пытаясь что-то невиданное разглядеть или что-то необычное, не доступное до сих пор ее слуху, услышать.
Подышу немного свежим воздухом, говорила она, как бы оправдываясь за свою расслабленность перед Левкой.
Свежим воздухом на подворье Бахыта и не пахло. Пахло плесенью, огородной прелью, остывшими углями и обильными коровьими лепехами, вразброс желтевшими на проселке.
Посиди, отдохни, подбадривал Розалию Соломоновну Левка и, примостясь с ней рядом на опрокинутое вверх днищем в рыжих плешинах ржавчины ведро, вперял взгляд в роскошную кроличью шапку Ала-Тау, в бескрайнее и непорочное подворье Господа Бога небо. В погожие дни Розалия Соломоновна и Левка просиживали во дворе до самых сумерек, которые светились молочно-восковой спелостью несметных звезд и маслянистыми, как только-только вылупившиеся из скорлупы каштаны, зрачками меланхолика-ишака.
Иногда Розалия Соломоновна украдкой переводила взгляд с темнеющего неба на сына, и тогда Левку охватывал странный и непонятный страх. Казалось, недалек тот день, когда мама больше не поднимется с тележного колеса, застынет на нем в своей отрешенно-задумчивой позе, с ног до головы обрастет бурьяном, и только любознательный ишак Бахыта по весне забредет сюда и, оглашая окрестности своим самозабвенным криком, примется пощипывать первые завитушки зелени.
Лева, я хочу тебе кое-что сказать, устроившись на облюбованном колесе, как-то начала Розалия Соломоновна. Если со мной что-нибудь вдруг случится