Мирон Александрович отдавал предпочтение Швейцарии. Там и климат мягче, и люди не такие чопорные, как немцы. С немцем всегда держи ухо востро. Всем он хорош: и деловитостью, и мастеровитостью, но к чужеземцам особой любви не питает, а к евреям особенно. Правда, Андрей не еврей, но все же Поди знай, чем для него, полукровки, обернется такая смена местожительства. Тем паче, что он нарочито, назло ему, Мирону Александровичу, выпячивал свою вторую, нехристианскую, половину, вместо того, чтобы ее (для своего же блага!) затушевывать. Наивный, не вкусивший лиха, мальчик! Что и кому он хочет доказать, он, у которого, кроме болезненного чувства справедливости и личной порядочности, нет никаких доказательств? Увы, ни личная порядочность, ни святые порывы нынче не являются двигателями жизни. Отнюдь! Мирон Александрович знает это по себе.
Сколько раз Мирон Александрович вдалбливал сыну в голову, что никому еще на свете не удалось без жертв и кровопролития перепрыгнуть из непорядочного времени в якобы порядочное. А раз жертвы, раз кровопролитие, то о какой порядочности может идти речь?
По-твоему, выход один быть подлым, как время, выпалил Андрей.
Нет, нет! Упаси бог! Разве я ратую за подлость? возмутился Мирон Александрович.
А за что же ты ратуешь?
Я ратую за то, чтобы не учить учителя. Иначе он поставит тебя в угол или выгонит из класса.
Ну и пусть выгоняет!
Ты, я вижу, ничего не понял.
Понял! Понял! горячился сын. Ты хочешь, чтоб я у подлого времени, у твоего непорядочного учителя, получал за свое поведение пятерки?
А тебя больше устраивают колы дыба?
Направление Андреевых мыслей всерьез пугало Мирона Александровича. Может, поэтому он так страстно желал, чтобы сын пока не стряслось непоправимое уехал из России. Уедет и утихомирится. Там, в укромной и тихой Швейцарии, время не так слепит глаза, не так бередит раны. А у Андрея их хоть отбавляй.
Каждый пустяк, каждая мелочь выводит его из себя, восстанавливает против всех и вся, разжигает ненависть и нетерпимость.
Дорский, бывало, целыми днями бился над тем, чтобы доискаться до причины его неуживчивости и непримиримости. Он даже обращался за советом к своему другу доктору Гаркави, но Гаркави остался верен себе: ответил коротко и бесцеремонно:
Причина ты.
Я?
Не я же
Изволь объяснить!
Уже на второй день после его рождения ты вознамерился из него сделать поборника православия. А он, может, хотел стать раввином.
Мне нужен совет врача, а не заядлого палестинофила.
Я и говорю как врач, отрезал Гаркави. Разве с тобой еще можно говорить, как с евреем?
Как ни странно, но Гаркави попал в точку. До десяти лет Мирон Александрович скрывал от сына, что он, Дорский, выкрест. Просто-напросто не видел в таком признании никакой надобности, нечего баламутить ребенка, пичкать его воображение будоражащими сведениями. Подрастет узнает, не узнает не беда. Тем паче, что Андрей никакого интереса к своему генеалогическому древу не проявлял, собирал с него плоды и был счастлив.
Но однажды он пришел из гимназии, весь зареванный, в синяках, в изодранном на локтях пиджаке.
Что случилось, Андрюша? перепугалась Кристина.
Ничего, ответил Андрей и проследовал в кабинет отца.
Что с тобой? обескураженный Дорский встал из-за письменного стола.
Ничего.
Кто тебя так разукрасил?
Никто.
Я этого так не оставлю
Больше я в гимназию не пойду, заявил Андрей.
Это еще почему?
Андрей нахмурился и, помолчав, продекламировал:
Шел по лестнице жидок,
Нес кошерный пирожок,
Эй, ребята, все сюда!
Свалим с лестницы жида!
Мирон Александрович во все глаза смотрел на сына и бессмысленно вертел в руке пресс-папье.
Все? выдавил он.
Все.
Чье это сочинение?
Не Пушкина, конечно.
Я спрашиваю: чье это сочинение? побагровел Мирон Александрович.
Шаликевича. Доволен?
Шаликевича? Я такого не знаю.
Он говорит, что ты еврей.
Дурак!
И что я еврей.
Нашел кого слушать дурака!
Это правда?
Дорский подавленно молчал.
Это правда? повторил сын.
Ты не расстраивайся не расстраивайся выдохнул Мирон Александрович.
Каждое слово Дорский повторял по нескольку раз, как заклинание.
Андрей стоял перед ним, чужой, неожиданно повзрослевший. Он вдруг отшвырнул ранец, схватился за прореху на локте, рванул ее и разодрал рукав до самой кисти.
Целую неделю он в гимназию не ходил и с отцом не разговаривал.
Желая задобрить сына, Мирон Александрович купил ему ручные часы с золотым браслетом.
Ну как этот дурак Шаликевич? Больше тебя не дразнит? осведомился Дорский после того, как сходил к директору гимназии и, испытывая вполне понятную неловкость, попросил оградить его сына от гнусных и унизительных нападок, влияющих на успеваемость и на неокрепшую, подверженную нежелательным преувеличениям психику.
Нет, ответил Андрей. Но лучше быть дураком, чем евреем.
Мирон Александрович не ждал благодарности, но и ответа такого не ожидал. Зачем же делать из хамства однокашника такие скоропалительные и беспочвенные выводы? В жизни, Андрюша, придется услышать слова и пострашней, и позабористей. Если на каждое хамство реагировать, то и свихнуться можно.
Но как ни старался Мирон Александрович сгладить впечатление от случившегося, в его отношениях с сыном наступил какой-то перелом, мало заметный, но существенный сдвиг к отчуждению.
Дорский не мог простить себе минутную слабость, то, что бессмысленно вертел пресс-папье вместо того, чтобы обнять сына, посадить рядом, поговорить по душам без всяких увиливаний и утайки. Так, мол, и так, Андрюша.
Не мог он себе простить и того, что послушался Кристину и десять лет скрывал от родного сына правду. С сокрытия правды все и начинается, сетовал Мирон Александрович, хотя и она, эта вожделенная, столь искомая правда, не панацея и давит, душит, коверкает похлеще, чем ложь. Это только доктор Гаркави говорит своим больным правду. Но сколько их у него сотни, от силы тысяча, а по каждому дому, по каждому городу и деревне бродят миллионы больных, единственное спасение которых неведение. Кто не ведает, тот здоров. Кому, кому, а ему, Мирону Александровичу, это доподлинно известно. «Клянусь говорить правду, всю правду». Ха! За всю свою тридцатилетнюю практику он ни разу ее не слышал ни от подсудимых, ни от свидетелей, ни от судей. Вся правда? Ха! Вся справедливость? Ха! Вся человечность? Ха! Ха-ха-ха!
Мирону Александровичу безумно хотелось, чтобы его даровитый, обученный еще в детстве французскому сын, его опора и надежда, рос здоровым.
Но тот злополучный день, тот отвратительный, бог весть кем сложенный стишок, все смешали, опрокинули, отравили.
Желая как-то приблизить к себе сына, Мирон Александрович года через два, когда неприятный инцидент в гимназии вроде бы был забыт, взял его с собой в суд. Дело было прелюбопытнейшее и, как клятвенно уверял Дорский, беспроигрышное. Почему бы сыну не быть свидетелем его триумфа, его блестящей победы над Туровым и Чистохваловым?
Но дело Дорский начисто проиграл.
Свалили с лестницы жида, прошептал Андрей, выходя из зала.
В суде проигрывают даже присяжные поверенные князья, сдерживая ярость, ответил Мирон Александрович. Это самая обыкновенная судебная ошибка!
А тебе, пап, не кажется, что это мы ошибка Мы
Мы! Мы! закричал на четырнадцатилетнего Андрея Мирон Александрович. Ты не «мы», а «они». Заруби себе на носу «они»!
Погруженный в свои невеселые, ставшие теперь каждодневными, размышления, Мирон Александрович подошел к каменным воротам тюрьмы, предъявил свое удостоверение и, оглядывая тюремный двор, по которому серой цепочкой с заложенными за спину руками прогуливались безволосые узники, поднялся по лестнице на второй этаж и в сопровождении надзирателя вошел в камеру. Надзиратель щелкнул ключом и закрыл Мирона Александровича со Стрельниковым.
Дорский наперед знал, что ничего нового он из Стрельникова не выжмет. Тот снова примется рассказывать о своих чувствах, о своем негодовании, помутившем его рассудок и вложившем ему в руки простой резак для хлеба, и эта сказка про белого бычка будет длиться до тех пор, пока тот же вечно заспанный Петр-ключарь не явится за ним и не уведет из одиночки к следователю, или к парикмахеру, или в баню.
Мирона Александровича поражало в Стрельникове то, что было свойственно и Андрею твердолобое сознание своей правоты, какой-то вседозволенной избранности, полное отсутствие раскаяния. Чего тут раскаиваться, хнычь не хнычь, а каторги не миновать.
Порой Стрельников призывал в союзники Бога, который не вырвал у него из рук резак, следовательно, был заодно с ним, чуть ли не его соучастником. Он, дескать, только исполнял Божью волю.
Спорить со Стрельниковым было бессмысленно, но бредни его натолкнули Мирона Александровича на спасительную, потрясающую по своей простоте, мысль, и Дорский тут же ухватился за нее. Если эксперты признают его невменяемым, то все кончится домом для умалишенных. Помучается бедняга год-другой и выйдет на свободу.
Мирон Александрович всячески поощрял и разжигал его бредовые фантазии, осторожно и ненавязчиво закреплял их в его памяти, чтобы потом на их основе построить величественное и неотразимое здание защиты.
Первая экспертиза, к сожалению, не нашла у Стрельникова никаких нарушений психической деятельности, но Мирон Александрович не отчаивался. Все свои надежды он возлагал на повторное обследование.
Да нормальный я! Нормальный! Нечего делать из меня безумца! противился затее Дорского подзащитный.
Успокойтесь, голубчик. Никто из вас ничего не делает. Поверьте моему опыту, ни присяжные, ни судьи в медицине не петрят. Они законники, а не медики. А что законникам нужно? Законникам нужна бумага, обыкновенная писчая бумага, испещренная каракулями. Вашему батюшке, правда, придется еще раз раскошелиться.
Разве и эксперты берут?
Все, голубчик, берут. Все. Неберущих нет. Есть недающие. Какой прок экспертам в том, что вас отправят на каторгу? Решительно никакого
Но ведь их самих могут туда вяло возразил Стрельников.
Это исключается.
Почему?
Потому что никто об этом не узнает. У денег, как и у власти, одно удивительное свойство: они узаконивают все. Только вы мне, голубчик, помогите
Поразительно, подумал Мирон Александрович, выйдя за ворота тюрьмы. Убил человека, а о жизни никакого понятия. Жить-то, голубчик, трудней, чем убивать. Чтобы полоснуть резаком по шее, большого ума не надо, а вот чтобы прийти утром в лавку и купить каравай хлеба, нужны и мудрость, и терпение, и долгие каторжные годы безропотности и смирения перед изменой, предательством, злом