Ицик ужаснулся. Как он смеет так думать о Всевышнем? Да еще вслух, при открытом окне, в такой поздний час, когда только небеса и слышат!
Он быстро захлопнул окно и потушил коптилку. Спать, спать, спать, ни о чем не думать, ни о чем. Сегодня пятница. Единственный день, когда можно выспаться. Завтра он пойдет в синагогу и помолится и попросит прощения за свои ночные мысли. Может, он встретит в синагоге и его посланца Но как он узнает его, если ни разу в глаза не видел? Семен до болезни рассказывал, будто он маленький, с жиденькой бородкой, с глазами-пуговками, в бархатной ермолке, приколотой не то прищепкой, не то булавкой к редким волосам, чтобы ветер не сдул.
Жиденькая бородка и глазки-пуговки, будь они хоть с царского мундира, не примета, а вот прищепка или булавка!..
Ицик лежал на кровати, раскинув тяжелые руки, и слушал, как в подполье скребутся мыши. Их шорох всегда успокаивал его. Вдова Голда, у которой он снимал угол, травила их всякими зельями и порошками, закупленными впрок в Вильно, но мыши были сильней всякой отравы.
Ты чего не спишь? раздалось за стеной.
Сплю, ответил Ицик и съежился.
Ходишь, свет жжешь, ворочаешься, меня баламутишь, отчитала его из-за стены Голда.
Только бы не пришла, только бы оставила в покое, подумал Ицик и натянул на голову одеяло. Если припрется, не впущу. У, ненасытная! У нее что в будни, что в праздники одна забава на уме. Эта забава и мужа в могилу свела. Голда еще и била его по ночам! Била и приговаривала:
Будь я мужик, я бы тебя, Ошер, научила!
Чего только он, Ицик, не наслушался, пока Ошер был жив. Начнут честить друг друга хоть из дому беги. А куда убежишь? В лес, что ли? Летом и в лесу можно. Воздух чистый, птицы поют. Зароешься в мох и дрыхнешь. Утром встал и за работу. Взял топор и руби. Кроме Ицика, на лесоповале ни одного еврея, литовцы да двое православных: Афиноген и Гурий Андроновы, братья родные. Подтрунивают над ним: чего, мол, в лесу ночуешь, забрался бы к какой-нибудь вдовушке в постель, и теплей, и желудку польза, еще накормит за ласку. А то смотри, Ицик, тут в лесу волк у тебя по ошибке пилку отгрызет, кому ты без пилки нужен?
Проклятая пилка, выругался про себя Ицик и натянул на голову одеяло.
Голда вошла и села на край кровати. От ее тела, едва прикрытого рваной сорочкой, пахло разогретой постелью и бесстыдством. Она откинула одеяло, погладила Ицика по всклокоченным волосам и тихо сказала:
Тебе стричься пора. Хочешь, я тебя постригу?
Ицик молчал, а Голда продолжала гладить его голову, шею, пока наконец неуемная взбесившаяся рука не нашарила сосок на его полосатой шершавой, как кора, груди и не застыла.
Сейчас я принесу ножницы, прошептала она. Чик-чик, и готово.
Отстань, сказал он, но не оттолкнул ее руку. Завтра суббота.
Ну и что? удивилась Голда, нагнулась, и голова ее повисла над ним, как огромный спелый плод, готовый упасть от первого дуновения. Разве по субботам нельзя?
Нельзя, бросил Ицик.
Это где написано?
В Торе.
А я Тору не читала, сказала Голда, и плод закачался, еще минута, и он упадет вниз. Подвинься!
Ицик не двигался.
Подвинься, повторила Голда. Мне холодно. Мне всегда холодно, когда ты рядом, но не со мной.
Голос ее звучал тихо, настороженно, как у ночной птицы, потерявшей свое гнездо.
В последний раз! согласился он. Слышишь!
Слышу! В последний раз по субботам.
Голда забралась под одеяло, и ноги у них переплелись, как ветки дерева.
Они не слышали, как скребутся мыши, как стучит колотушкой проснувшийся Рахмиэл, как скрипит непритворенная дверь. Мир лишился звуков, и ничего в нем не было, кроме темноты и семени.
Ты не боишься, Голда? спросил он, очнувшись.
А чего мне бояться? выдохнула она.
Сама знаешь.
А ты ты боишься?
Да, сказал он.
Напрасно.
Ты никогда не была сиротой, сказал он, освобождаясь из ее объятий.
Я сирота, сказала Голда.
Неправда, возразил он. У тебя есть сестры и брат в Гомеле и мать
Бабы всегда сироты, вздохнула Голда и лизнула его сосок.
Перестань, рассердился он. Стыда у тебя нет.
Если счастья нет, зачем мне стыд?
Бог нас покарает, тихо произнес Ицик. Ты, наверно, слышала: в местечке объявился какой-то человек. Говорят, что он посланец Бога.
Ты мой посланец, жарко прошептала Голда и снова прильнула к нему. На других мне наплевать. Ты мой бог.
Ступай к себе, Голда. Мне хочется побыть одному. Ступай.
Хорошо, хорошо, уступила она. Но ты не бойся. У нас никого не будет. Я не хочу тебя ни с кем делить. Даже с детьми. Пока ты мой не хочу.
Голда встала, поправила сорочку и бросила:
Все на мне рвется. Тело у меня такое. Спи!
В дверях она обернулась:
А как он выглядит?
Кто? не понял Ицик.
Ну тот человек
Маленький вроде в бархатной ермолке, приколотой к волосам булавкой Или прищепкой.
Наверно, какой-нибудь сумасшедший в ермолке с прищепкой. Надо его накормить и проводить с миром. Я не люблю сумасшедших хоть и сама сумасшедшая В детстве мы тогда жили в Гомеле ко мне подошел один такой правда, без ермолки, посмотрел в глаза и сказал: «Шлюха!» Мне было десять лет. Он гнался за мной почти до самого Сожа и вопил: «Шлюха! Шлюха! Шлюха!» Меня потом только Ошер так называл царство ему небесное!
Чего это ты вдруг вспомнила?
Не знаю. Спи!
И Голда вышла на цыпочках, как будто там внизу спал ее муж, Ошер, который мог проснуться и уличить ее в измене. Она всегда так уходила на цыпочках, и это поражало Ицика. Столько лет прошло после смерти Ошера, и надо же в собственном доме как воровка.
Наконец сон смилостивился и смежил ему веки. Ицику снилось, будто он стоит по пояс в воде, а водонос Эзер Блюм кричит ему с берега реки праотцев Иордана: «Ты чего, негодник, ведро потопил! Такое ведро потопил!» И он ныряет на дно, лихорадочно ищет и ничего не находит. Вынырнув из Иордана, он и проснулся. Солнце только позолотило небосвод, и его, как пасхальный пирог, залило глазурью: хоть бери и нарезай каждому.
Ицик приоделся и, не позавтракав, зашагал в синагогу. Какой же на сытый желудок молебен? Бог сытых слушает, но не слышит.
У собственного колодца умывался раздетый по пояс урядник Нестерович, высокий мужчина, старавшийся во всем походить на царя: и осанкой, и роскошными, лихо закрученными усами, и даже прической. Местечковый парикмахер Берштанский стриг его, как он выразился, «под императора», глядя то в зеркало, то на портрет царя, висевший по этому случаю на грязной стене парикмахерской.
Премного благодарен, говорил урядник Нестерович.
А Берштанский подобострастно отвечал:
Рад стараться, ваше величество.
Какое я тебе величество, дурак?
В голове бедного Берштанского путались и «дурак», и «ваше величество», и «ваше высокоблагородие». Денег с Нестеровича Берштанский не брал, стриг его с большим рвением, а ежели орудовал бритвой, то подносил ее к лицу урядника, как взятку.
Нестерович был незлой человек не чета прежнему. Тот считал, что Господь Бог за всю свою службу сделал один промах создал евреев. От этого, уверял прежний урядник, на земле все беды.
Самое большое несчастье России, сказал он как-то лесоторговцу Фрадкину, это вы.
Я? У Фрадкина глаза на лоб полезли.
Не вы, господин Фрадкин, а ваше племя, охотно объяснил лесоторговцу прежний урядник, рвение которого было замечено: его перевели не то в Гродно, не то в Молодечно.
Ицик шагал по позолоченной солнцем улице, и мысли его вертелись вокруг Голды, урядника, отскакивали от них и, как воробьи на хлебные крошки, набрасывались на пришельца в ермолке.
Теперь Ицику почему-то не хотелось, чтобы чужак исчез. Если он и впрямь послан Богом, может, Ицик дождется от него ответа на вопрос, томивший его долгие годы: кто убил отца? Такие здоровяки, как Габриэль Магид, просто не умирают.
В чем Ицик не сомневался, так это в том, что в синагогу пришелец наверняка придет. Не может же посланец Бога пропустить утреннюю молитву.
Но того, кого Ицик ждал, в синагоге не было. Внизу, на мужской половине, толпились старые знакомые: парикмахер Берштанский, портной Давид-Бер, старший сын мельника Бравермана Пинхос, не женатый, болезненный, с заячьей губой, лавочники Нафтали и Хаим Спиваки. Даже рабби Ури, и тот явился: сел в коляску и прикатил. А того в ермолке не было.
Ицик, как чужой, оглядывался по сторонам, и синагогальный староста Нафтали Спивак съязвил:
Если ты, любезный, ищешь дверь, то она прямо и налево.
Пришла и Зельда Фрадкина.
Ицику было стыдно смотреть ей в глаза. Ему казалось, что Зельда знает все его тайны дневные и ночные, и не осуждает, а жалеет его. Иногда Ицик сам терялся в догадках, чего в младшей дочери Фрадкина больше красоты или жалости. Сама ее красота была какая-то жалостливая лицо бледное, вытянутое, почти прозрачное, носик крохотный, чувствовавший себя неуютно под надзором черных задумчивых глаз, брови вразлет, как след шелкопряда на листе, и длинные темно-каштановые волосы, струившиеся легко и свободно даже под платком. Грех признаваться, но Ицик приходил в синагогу главным образом из-за нее. Конечно, бывали у него и другие интересы разузнать про то, что творится на белом свете (а где об этом узнаешь, если не в молельне), посмаковать с прыщавым Семеном какую-нибудь местечковую сплетню и просто высказать свою преданность Богу, чтобы никто не подумал, будто он, Ицик, совсем одичал в лесу. И все же его манили сюда не мировые новости, доходившие в местечко почти с годичным опозданием, не сплетни сегодня говорят о Хаиме, завтра о тебе, не добродетельные кивки и взгляды богомолок, ценящих усердие более, чем сам Всевышний, а она Зельда. Зельда притягивала его как магнит, и у него не было сил противиться этой изнурительной и сладостной тяге. Вдова Голда, его хозяйка и наперсница, всегда устраивалась возле Зельды, подпирала подбородок своими греховными руками, и когда Ицик поднимал на верхний ярус глаза, то и ей перепадало нежности и обожания.
Сегодня Зельда была особенно хороша. Она вся светилась и трепетала, как субботняя свеча, и от ее блеска и трепета у Ицика кружилась голова.
Господи, думал он, какое счастье видеть ее, дышать с ней одним воздухом, молиться одному Богу.
Однажды после вечерней молитвы прыщавый Семен взял его под руку и сказал:
Гони три червонца, и я тебе устрою с ней свиданье.
С кем?
Не притворяйся дурачком. Зельда стоит трех червонцев.
Ицик отдернул руку.
Можно в рассрочку, предложил Семен.