Магистериум2
Я обхожусь без василисков и рептилий,
И без яиц, снесённых старым петухом,
Обряды с жабами давно уж запретили.
Наш философский камень называется Стихом,
В котором есть свобода, и бессмертье,
И даже то, чего мой разум не просил.
Всё превращает в золото, поверьте,
Поэзии волшебный эликсир!
Альфред Хаусман
Стихотворение 32
From far, from eve and morning
From yon twelve-winded sky,
The stuff of life to knit me
Blew hither; here am I.
Now for a breath I tarry
Nor yet disperse apart
Take my hand quick and tell me,
What have you in your heart.
Speak now, and I will answer;
How shall I help you, say;
Ere to the winds twelve quarters
I take my endless way.
* * *
Из утреннего света
Закатного огня
Двенадцать ветров неба
Вдохнули жизнь в меня.
Пока я не распался
На пыль к исходу дня,
Дай руку и скажи мне,
Что в сердце у тебя?
Помочь тебе успею,
А дальше как-нибудь
С двенадцатью ветрами
Продолжу вечный путь.
В небе росчерк тёмных молний
В небе росчерк тёмных молний
В небе росчерк тёмных молний
Запоздалых вольных птиц.
Вечер с рощею помолвлен
Кружева сползли со спиц
Лицевою и изнанкой
Стелет свой узор листва
Древних замыслов и знаков
В ритуалах волховства.
Это летопись желаний,
Сок томится в деревах,
Как предвестник тайных знаний,
Что не выразить в словах.
Каждый год под птичье пенье
С обновлением колец
В сине-звонкий день весенний
Роща ходит под венец,
Чтобы в почву семенами
Завершить священный круг.
Роща в небо окунает
Руки-ветви ветви рук.3
Чердак
Из полутёмной подворотни
Гулякам поздним для потех
Дом раскрывает отвороты
Промокших стен Ночной Ковчег,
Где каждой твари есть по паре,
И одряхлевший пуховик,
А у подъезда на бульваре
Сидит, как памятник, старик.
Я, замедляясь как слова,
Чтоб не кружилась голова,
От запятой до запятой
Иду по лестнице крутой.
На чердаке художник жил,
Он над холстами ворожил,
И запах красок сохранил
Картон с остатками белил.
Палитра, глиняный сосуд
Как жаль, что старый дом снесут!
Последний луч в закате дня
На стенах отразил меня,
Но запылённое окно
Так одиноко и темно
Фрамугой машет на ветру,
И разбивается к утру.
Я на чердак, как в прошлое, вхожу
Во снах, затерянных на краешках карнизов,
Как перья голубей среди эскизов,
И в зеркало поблёкшее гляжу,
Где амальгама дорисовывает мудро
Сюжеты недописанных страниц
Там до сих пор июнь, и наше утро,
И крылья белоснежных птиц
Снегурочки России
Тепло у старого камина
На улице опять зима.
А я предчувствием томима,
К весне растаю и сама!
Ведь пролески на перелесках,
Как отражение небес
Через хрустальные подвески,
В которые наряжен лес,
До слёз и обмороков сини!
И песни Леля сердце жгут,
Когда любви, как Чуда, ждут
Снегурочки в моей России
Стужа
У меня замёрзший нос,
От мороза стынут пальцы.
С неба хрусткие хрустальцы
Ветер вечером принёс.
Добежать домой скорее,
Где меня уже встречает
Кошка, спрыгнув с батареи.
Отогревшись крепким чаем,
Я забьюсь под одеяло,
Там тепло и безопасно.
Только этого мне мало,
Я домой спешу напрасно,
Потому что в звонкой стуже
Непослушным и простуженным
Ртом молю январь о том,
Чтоб весна пришла потом
Натянув Луну на пяльцы,
Серебристыми стежками
Под негнущимися пальцами
Разошью её стихами,
Чтоб придать им скорость света.
Пусть летят к другим Вселенным!
И не жду на них ответа
От существ таких же тленных.
Так напугана зимою,
Что хочу отправить в вечность
Быстротечное, земное,
Неизбежную конечность
Человеческих событий
С безграничностью открытий.
Ведь когда настанет лето,
Я забуду стужу эту
В суете и круговерти
Людям дела нет до смерти
По балкону дождь стучит
По балкону дождь стучит
Он, как музыка звучит,
Повторяясь многократно
Многокапельным стаккато
многоливневой ночи
Золотые блещут руны!
Водяные рвутся струны,
Уступая гулкой страсти
Ненасытного ненастья
сквозь басовые ключи!
И промокшие дома,
Словно книжные тома,
Где на слипшихся страницах
Трудно жить, но сладко спится
и легко сойти с ума
Если чувствам в стенах тесно,
Летописец поднебесный
Там, где сбой по ритму слышит,
Партитуру перепишет,
всё о нас ему известно!
Черты, резы, письмена
В книге Судеб имена
По прямой и по косой
Пляшет с ветром дождь босой!
Этой ночью, как всегда,
Вездесущая вода
Отмывает
Отмывает
Отмывает
города,
Посох Божий не мельчит!
По страницам дождь стучит
Осенний букет
Когда я осенний букет собираю,
Мне все говорят, что осыплются листья.
Они не осыплются. Я это знаю.
Во время ненастья дождливо и мглисто
Осыпаться могут лишь чёрные дни
Точка бифуркации
Осенний букет
Когда я осенний букет собираю,
Мне все говорят, что осыплются листья.
Они не осыплются. Я это знаю.
Во время ненастья дождливо и мглисто
Осыпаться могут лишь чёрные дни
Точка бифуркации
Придёт весна, и Город вновь
Под ярким Солнцем станет Белым,
И люди в этом Городе прозреют,
И птицы принесут Благие вести,
И рыбы серебром наполнят реки,
И золото с небес сойдёт лучами,
И розовый закат своей любовью
Обнимет землю и избавит нас
От зла и заблуждений. Весна придёт.
Алла ЗУБОВА
Девочка среди войны
1941 год. Мне десять лет. 22 июня. Воскресенье. Утро солнечное, тихое. Я прыгаю по классикам, передвигая через чёрточки квадратов плоский камушек. Сейчас выйдет мама и мы пойдем в кондитерскую палатку покупать гостинцы для моих деревенских друзей. Родителям отпуск ещё не положен, и они решили не томить хилого ребёнка в пыльной Москве, а отправить в деревню на Тамбовщину к бабушке вместе с её знакомым односельчанином.
Вышла мама в нарядном маркизетовом платье с плетёной сумкой, и мы направились в магазин. Меня переполняло счастье. Папа и мама весь день будут со мной, а вечером мы пойдём на вокзал, загудит паровоз, стукнут колёса и побегут за окном телеграфные столбы, а я буду смотреть на убегающие дома, деревья, леса и поля
Улица Домниковская узкая, длинная соединяет Садовое кольцо и Комсомольскую площадь, площадь трёх вокзалов. Обычно возле палаток и в магазинах толпятся шумные мешочники, сейчас везде малолюдно. Мы покупаем большие пакеты печений прямоугольных, с рубчиками, которые называются «Комбайн», сливочные тянучки и кисленькие карамельки «лимончики».
Вдруг показывается колонна машин. На открытых грузовиках сидят солдаты с ружьями, со скатками через плечо. Лица строгие. Доехав до Садового кольца, часть машин поворачивает налево к Курскому вокзалу, другие направо к Белорусскому. Стоящие в очереди переговариваются: «Едут на учения».
Дома сборы в дорогу, наказы, наставления. И вдруг по радио: «В 12 часов будет передано важное сообщение».
Пошли последние минуты моего счастливого детства. И грянуло: «Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в 4 часа утра» Война!
Папа, собрав какие-то документы, не надев пиджака, в белой шелковой рубашке идет в военкомат. Мама, военнообязанная медсестра, понимая, что мы расстаемся надолго, начала быстро перекладывать мой чемодан, стараясь уложить в него теплые вещи: фуфайки, шапки, рейтузы.
Как это ни странно, на вокзале не было никакой сутолоки. Мой попутчик занёс вещи в вагон, остался при них, а мы с мамой ждали папу. Осталось минут пять до отправления. И вот я вижу: по перрону бежит мой папка высокий, красивый, рукава шелковой рубашки трепещут на ветру и он похож на большую белую птицу. Схватив меня, крепко обнял, поцеловал. «Дочка, я ухожу на фронт. Запомни хорошо мой приказ. Ты уже взрослая. Ты тоже на войне. Учись хорошо. Помогай бабуле. Пиши мне чаще письма и жди меня».
Паровоз засвистел. Все трое крепко прижались друг к другу. Стукнули колеса. Папа поставил меня на подножку вагона, обнял маму, и они долго махали руками вслед своему единственному дорогому дитятке, которого отнимала у них война.
* * *
Моего двоюродного брата Лёньку Хорошева любила не только вся наша большая родня, но и деревня, в которой он жил, и вся округа. Был он веселой души человек, знал все песни и пел их высоким чистым голосом, неутомимый танцор и плясун, играл на всякой музыке от гармони до деревянного гребня. У кого какой праздник он там самый желанный гость. Однажды увидел он в кино, как артист играет на губной гармошке и очень она ему понравилась. Только где ж в глухой деревне её раздобыть?
Сговорились московские дядья и тетушки сделать Лёньке к 20-летию подарок. Собрали деньги. Папа мой съездил в музыкальный магазин и купил губную гармонику, которая лежала в бархатной коробочке на белой атласной подушечке. И этот подарок я везла Лёньке.
Немногим более суток прошло с объявления войны, а как всё изменилось! Всегда тихая, малолюдная станция Инжавино кишела народом. Мы стояли возле вещей, оглядываясь по сторонам, но никого ни встречающих, ни просто знакомых не видим. Вдруг слышу звонкий голос брата: «Алька»! Он проталкивается сквозь толпу, грабастает меня в охапку. Я вырываюсь, бросаюсь к чемодану, достаю бархатную коробочку и протягиваю Лёньке: «Вот! От всей родни!» Он осторожно приподнимает крышку и ахает, бережно берёт гармонику, подносит к губам. Слышится нежный, серебряный звук, сливаясь в мелодию руслановской песни «Ах, Самара-городок».
Лёньку громко позвали: «Хорошев! В строй! На посадку!» Брат, смеясь, махнул мне рукой: «До скорого! Все ребята говорят, с немчурой быстро управимся. К уборочной вернёмся!»
Нет, не довелось ни Лёньке, ни его товарищам убирать хлеб с полей 41-го года. Все погибли, не доехав до передовой. Их состав попал под обстрел вражеской авиации всего-то через две недели после нашей встречи.
Теперь, когда я слышу окуджавского «Лёньку Королёва», с горечью думаю, что эта песня именно о нём «Не для Лёньки сырая земля».
* * *
Из всего деревенского стада наша коровка Малинка была самая красивая. Каштановой масти с белой звёздочкой на лбу, белым нагрудником и белыми носочками над копытцами, рога небольшие, словно короной украшали её голову. Когда ранним утром бабуля провожала её, я ещё спала, но вечером всегда встречала, держа в руке кусочек присоленного хлеба. Малинка останавливалась, лакомилась гостинцем и благодарно облизывало моё лицо тёплым шершавым языком. Я вела её в маленький хлевушок. Там уже стояло ведёрко с тёплым пойлом остатками еды и разными очистками. Бабуля, усевшись на скамеечку, мыла Малинке вымечко и, насухо вытерев его, начинала дойку. Струйки молока звонко вжикали, а я гладила коровку по шелковой шее и рассказывала, как мы прожили день, какие появились новости.