Я долго искала этот дом дом Александра Владимировича Лохвицкого, действительного статского советника, известного юриста, петербургского профессора, принятого в присяжные поверенные в Москве. (Он быстро вошел в когорту знаменитых адвокатов, на чьи выступления в суде ходили, как в театр, и вся Москва повторяла его остроты.)
Сначала у Лохвицких были съемные квартиры, что можно проследить по адресной книге: дом Семичева на Пречистенке, дом Перевощикова на Никитском бульваре, и наконец куплен большой дом для большой семьи: пять дочерей и сын, будущий георгиевский кавалер, прославленный генерал Николай Александрович Лохвицкий, командовавший в первую мировую войну Русским экспедиционным корпусом во Франции. Появился новый адрес Лохвицкого: «Новинский б-р., с. д.», то есть собственный дом. Маловато для поиска. Но до нумерации домов Москва в ту пору еще не дошла. И все-таки по крепостным номерам домовладений, архивным документам, старым планам Арбатской части города удалось определить место дома. Он стоял (увы, время прошедшее) прямо около исчезнувших церковных ворот, не там где Бродский, а по другую их сторону. Последняя владелица У.М.Саруханова снесла его и построила в 1914 году трехэтажный доходный дом. Мы видим его сегодня: неоклассическая асимметричность, колонны, барельефы
Значит, пасхальный гул, завораживающий маленьких девочек в темном зале со звенящими хрустальными подвесками люстр, это гул храма Рождества Христова, колокола которого навсегда замолкли в 1931 году храм порушили. А на его месте по проекту братьев Весниных построили Дом каторги и ссылки, для Клуба и Музея Общества бывших политкаторжан. Надо заметить, хозяев конструктивистский вид дома, обращенного фасадом к Поварской, несколько обескуражил («Поди ж ты, строили дворец,/ А вышел колумбарий свайный», откликнулась стенгазета «Три централа»). Но вскоре Общество ликвидировали, в «колумбарии», где сегодня дает спектакли Театр киноактера, разместили сначала кинотеатр, потом Дом кино
В зале Дома кино на печально известном собрании исключали из Союза писателей Бориса Пастернака. Будто продолжали править бал уничтожившие храм силы.
Маятник качнулся Бог к нам вернулся. Действительно, вернулся?
Сергея Владимировича отпевали в Храме Христа Спасителя, тоже когда-то взорванном и заново отстроенном. Теперь здесь отпевают бывших главных атеистов бывших партийных руководителей, государственных и общественных деятелей. Все же были коммунистами, обязанными исповедовать атеизм. Выходит, простили Бога, присвоив Его священное право прощать?
Уповаем на Бога в новом нашем гимне гимне России. Авторов не меняем: музыка А. Александрова, слова С. Михалкова.
От южных морей до полярного края
Раскинулись наши леса и поля.
Одна ты на свете! Одна ты такая
Хранимая Богом родная земля!
Разве Бродский тут жил? спрашивает сидящая на скамейке неподалеку от меня девушка у своего спутника. Почему его здесь поставили?
Мне так и хочется ей сказать: «Он сам сюда пришел».
Конечно, конечно, поклон «родителю» Георгию Франгуляну, скульптору с мировой известностью. В Москве, на Арбате, стоит его Булат Окуджава, в Брюсовом переулке Арам Хачатурян, около Дома музыки Дмитрий Шостакович В Антверпене памятник Петру I, в Брюсселе Александру Сергеевичу Пушкину, в Иерусалиме Альберту Эйнштейну А в Венеции посреди залива Ладья Данте
Памятник Бродскому дар скульптора Москве. Все, включая установку, он сделал на свои деньги. Семь лет работы плюс еще два года, ушедших на «прописку» Бродского на облюбованном месте. Только благодаря невероятному упорству можно было пройти через бесконечные согласования и получить 36 необходимых печатей.
Но, уверена, художника поддерживало еще и само его детище, будто сам Бродский вел его сюда и только сюда.
Каждое место обладает особой энергетикой, которая влияет на происходящие здесь события, самочувствие и поведение людей. Многое можно измерить, но не все. Наверное, Франгулян не знал, что это место задолго до него отметил Пегас. Может, проносясь над домом Лохвицких, он ударил копытом по крыше. А может, дело вовсе не в мифическом крылатом коне, а в облаках, которые «кружились барашками» над Новинским бульваром и источали поэтическую энергию поток ритмов, рифм. Пусть это заумь (а может, и не заумь?), но хочется так думать. Ведь все дети Лохвицких, которых, по словам Тэффи, «воспитывали по старинному всех вместе и на один лад» и «ничего особенного» от них не ждали, писали стихи.
Марию Мирру Лохвицкую на заре Серебряного века называли первой русской поэтессой, русской Сафо. Она дважды удостоена Пушкинской премии, самой престижной литературной награды России, и дважды удостоена Почетного отзыва Императорской Петербургской академии наук.
Считается, что именно Лохвицкая «научила женщин говорить», проложила путь в поэзию Ахматовой и Цветаевой.
Причастны к литературе и другие сестры.
Варвара литературное имя Мюргит, Елена псевдоним Элио.
И Надежда Тэффи, чудесная, оригинальная, единственная, несравненная, совершенно необыкновенная, по оценкам братьев-писателей.
Первая ее книга «Семь огней» стихи. Их хвалил Николай Гумилёв в изысканном, снобистском журнале «Аполлон», отмечал их «литературность в лучшем смысле». Но в том же 1910 году она сама затмила свои «Огни», выпустив сборник «Юмористические рассказы».
Тэффи знала и читала вся Россия еще до выхода ее первых книг она печаталась во многих влиятельных, популярных газетах и журналах с большими тиражами в «Биржевых ведомостях», «Русском слове», в литературном приложении к «Ниве», в «Сатириконе» Сегодня вступительные статьи к ее сборникам не обходятся без перечисления поклонников, почитателей. Негоже бесконечно повторяться, но соблазна не избежать ряд получается интересный. Ее чтили и любили Николай II, Ленин, Распутин дальше весь русский мир, от действительных статских советников, генералов и генеральш до студентов, гимназистов, учеников аптекарей Слава была оглушительная. И Тэффи старалась снизить ее пафос никогда не изменявшей ей самоиронией. Расторопные кондитеры выпустили конфеты «Тэффи», и она отшучивается: «Объелась своей славой». По поводу читательской любви острит: многие дают имя Тэффи своим фоксам и левреткам Протестовала, когда ее называли писательницей-юмористкой. Многие ее рассказы лиричны, глубоко психологичны, драматичны, но все смешны.
Уникальный дар, глаз видеть во всем, даже страшном, трагичном смешное, при этом без тени кощунства. Ее смех как самоспасение и спасение от пошлости, глупости, абсурда, боли.
Так что Иосиф Бродский обрел в Москве пространство, обжитое талантливыми литераторами, петербурженками к тому же. В его судьбе и судьбе Надежды Александровны немало общего. Оба изгнанники. С той лишь разницей, что он выдворен предписанием властей, она без предписания бежала от ужаса революции и гражданской войны, но все одно: они выдавлены Родиной, не оставлявшей им возможности жить и дышать.
Так что Иосиф Бродский обрел в Москве пространство, обжитое талантливыми литераторами, петербурженками к тому же. В его судьбе и судьбе Надежды Александровны немало общего. Оба изгнанники. С той лишь разницей, что он выдворен предписанием властей, она без предписания бежала от ужаса революции и гражданской войны, но все одно: они выдавлены Родиной, не оставлявшей им возможности жить и дышать.
Все вышедшее, выходившее из-под их пера оказалось под запретом в советской жизни.
Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох.
Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,
эпоха на колесах нас не догонит, босых.
Ни она, ни он не вернулись на Родину, даже когда, казалось бы, появилась возможность.
После войны, в 1946 году верховный совет СССР принял постановление о репатриации эмигрантов, и можно было сразу же, в посольстве, получить советский паспорт. Многие русские писатели в Париже на патриотической волне война, переживания за свой народ, гордость за победу поспешили это сделать. Другие размышляли ехать не ехать Перед Тэффи даже вопроса такого не возникло. Не только из-за почтенного возраста (ей шел восьмой десяток) она была чрезвычайно умна, это отмечали многие современники, и ей никогда не изменяла интуиция. Она словно предчувствовала «историческое» постановление партии «О журналах «Звезда» и «Ленинград», определявшее духовную жизнь всей страны. Его вызубривали перед экзаменами старшеклассники и студенты (не одно поколение!), повторяя непотребные слова в адрес Михаила Зощенко, «пошляка и подонка», и Анны Ахматовой, «блудницы и монахини», «взбесившейся барыньки». Ее без конца испытывали на излом, дважды отправляли сына в Гулаг. А теперь еще и гражданская казнь, в назидание другим.
«Вспоминается мне последнее время, проведенное в России, рассказывала Надежда Александровна в интервью газете Русская жизнь, выходившей в Сан-Франциско, в ноябре 1946 года, вскоре после этого позорного документа. Было это в Пятигорске. Въезжаю я в город и вижу через всю дорогу огромный плакат: Добро пожаловать в первую советскую здравницу! Плакат держится на двух столбах, на которых качаются два повешенных. Вот теперь я и боюсь, что при въезде в СССР я увижу плакат с надписью: Добро пожаловать, товарищ Тэффи, а на столбах, его поддерживающих, будут висеть Зощенко и Анна Ахматова».
В своей Нобелевской речи Бродский говорил, какую неловкость он испытывает, стоя на такой трибуне. Ощущение это усугубляется не столько мыслью о тех, кто стоял здесь до него, сколько памятью о тех, кого эта честь миновала.
Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уинстон Оден он назвал пятерых тех, чье творчество и чьи судьбы ему дороги хотя бы потому, что, не будь их, он «как человек и как писатель стоил бы немногого». «Быть лучше их на бумаге невозможно; невозможно быть лучше их и в жизни, и это именно их жизни, сколь бы трагичны и горьки они не были»
Время измывается над нами. Или мы над временем? Маятник вправо казним самых умных и талантливых, влево милуем. Посмертно. А маятник снова идет вправо изгоняем умных и талантливых, влево возвращаем
Книги Тэффи снова с нами. И те, которыми зачитывалась вся дореволюционная Россия, и те, что вышли в годы изгнания в Париже, Стокгольме, Белграде, Берлине, Нью-Йорке