И вот сейчас, пройдя 12-летний цикл своей жизни, когда не один десяток раз вспоминал я монолог той давней, единственный раз говорившей со мной, незнакомки, вдруг, неожиданно высветился ответ на главный набоковский вопрос.
Творчество настоящего Мастера в литературе не бесследно и вероятно Набоков не без оснований рассчитывал не только на знающего понимающего современника, но и на близко-далёкого потомка, кто по достоинству оценит его стиль, его язык, его философскую систему координат.
Подтверждением этому служат конференции по набоковедению в разных странах, на разных языках; журнал «Набоковиана», издающийся в Америке, а также многочисленные труды исследователей. Воистину вышеприведенное предсказание писателя из «Дара» сбывается не только в России, но и во всём мире. В связи с этим небезынтересно и мое эссе-исследование «Сергиевская и фурштатская диагонали набоковского Петербурга», тем более что оно частично касается и темы нашей лекции.
Вот небольшой фрагмент из этого эссе, его начало:
«И слышу я, как Пушкин вспоминает
все мелочи крылатые, оттенки
и отзвуки: «Я помню, говорит,
летучий снег, и Летний сад, и лепет
Олениной Я помню, как, женатый,
я возвращался с медленных балов
в карете дребезжащей по Мильонной,
и радуги по стеклам проходили;
но, веришь ли, всего живее помню
тот легкий мост, где встретил я Данзаса
в январский день, пред самою дуэлью»
«В Санкт-Петербурге, в этой удивительной столице русской поэзии, есть две старейшие, рядом расположенные, параллельные улицы Чайковского5 и Фурштатская, напрямую связанные с жизнью и творчеством писателя Владимира Набокова. Поэтому, вначале хотелось бы остановиться в центральной части Сергиевской улицы, верней, в её сердце на пересечении с Литейным проспектом, где когда-то (вместо нынешнего 1930-х годов постройки, серого, казенного сооружения) находился знаменитый Сергиевский собор6, в честь которого и была названа улица. Давайте, хотя бы мысленно, пройдемся по нечётной стороне этой улицы в сторону проспекта Чернышевского и отметим те дома, которые так или иначе связаны с именем Александра Сергеевича Пушкина.
В первом же в трёхэтажном доме 21/8, на углу Сергиевской улицы и Литейного проспекта, в начале 1840-х годов до 1843 года снимал квартиру близкий друг Пушкина, князь Пётр Андреевич Вяземский. А через три дома расположен дом 29, который можно назвать «фамильно-родовым гнездом» семейства Ганнибалов, ибо он (дом) был приобретен прадедом Пушкина, «арапом Петра Великого» Абрамом Петровичем Ганнибалом в конце 1750-х годов.7 После смерти Ганнибала в 1781-м году дом принадлежал ещё более 20 лет его сыновьям. А в следующем доме 31 в 1787-м году родился будущий писатель Николай Греч, труды которого Пушкин очень ценил.
И последним домом в нашем кратком путешествии по пушкинским местам небольшого участка Сергиевской улицы станет дом 55. Он знаменит тем, что здесь снимала квартиру в 1862-м году Екатерина Ивановна Набокова, урожденная Пущина, вдова генерал-адъютанта Ивана Александровича Набокова (1787 1852), (бывшего братом прадеда писателя Владимира Набокова), «героя войн с Наполеоном, ставшего под старость комендантом Петропавловской крепости в Петербурге, где одним из его узников был (в 1849 году) писатель Достоевский, автор «Двойника» и проч., которого добрый генерал ссужал книгами. Куда интереснее, однако же, то, что он был женат на Екатерине Пущиной, сестре Ивана Пущина, однокашника и близкого друга Пушкина».8 Следует сказать, что Пушкин «бывал в Пскове у Набоковых, сестре своего друга он подарил список стихотворения «Мой первый друг, мой друг бесценный» с пометой «13 дек. 1826. Псков».9
Завершая же экскурс в прошлое Сергиевской улицы, отметим, что почти напротив дома 55, или, скорей, по диагонали, по направлению к Воскресенскому проспекту10, на другой стороне улицы находится дом 38. Именно про этот дом и про то, что маленький Лужин проходил мимо описанных выше домов, повествует Набоков в романе «Защита Лужина»: «В школу он обыкновенно ездил на извозчике, всегда, кстати сказать, старательно изучая номер, разделяя его особым образом, чтобы поудобнее упаковать его в памяти и вынуть его оттуда в целости, если будет нужно.
Но сегодня он до школы не доехал, номера от волнения не запомнил и, боязливо озираясь, вышел на Караванной, а оттуда, кружными путями, избегая школьного района, пробрался на Сергиевскую. По дороге ему попался как раз учитель географии, который, сморкаясь и харкая на ходу, огромными шагами, с портфелем под мышкой, несся по направлению к школе. Лужин так резко отвернулся, что тяжело звякнул таинственный предмет в ранце. Только когда учитель, как слепой ветер, промчался мимо, Лужин заметил, что стоит перед парикмахерской витриной и что завитые головы трех восковых дам с розовыми ноздрями в упор глядят на него. Он перевел дух и быстро пошел по мокрому тротуару, бессознательно стараясь делать такие шаги, чтобы каждый раз каблук попадал на границу плиты. Но плиты были все разной ширины, и это мешало ходьбе. <> Наконец он завидел нужный ему дом, сливовый, с голыми стариками, напряженно поддерживающими балкон, и с расписными стеклами в парадных дверях».
Нужно отметить, что сам писатель Владимир Набоков в детстве, зимой 1906/07 года, здесь, несомненно бывал, ибо его родители снимали именно в это время квартиру в этом доме. А напротив, по диагонали через Воскресенский проспект, в доме 59/14 по Сергиевской, проживал его дядя по материнской линии Василий Иванович Рукавишников (завещавший впоследствии своему любимому племяннику Володе усадьбу в Рождествено). Так образуется относительно Воскресенского проспекта (как бы в ширину), сергиевская (детская) диагональ писателя».
А вот что пишет о характере писателя Брайан Бойд: «Набоков всегда был одиночкой, и любой рассказ о его жизни должен сосредоточиться на загадке его личности и на том, как она проявляется в искусстве. Три характерные особенности сразу бросаются в глаза. Во-первых, его необыкновенная самоуверенность: кто еще отважился бы начать нехудожественное произведение словами: «Я мыслю как гений»? Во-вторых, необыкновенная, почти беспощадная напряженность и концентрация его чувств к другим людям. Хотя Набоков мало кому позволял считать себя его другом, он любил отца, мать, жену с неистовой преданностью. В-третьих, его неусыпный индивидуализм. Он всегда отказывался приглаживать свои вкусы и свои критические мнения в угоду времени и ненавидел всяческие объединения, обобщения, условности ненавидел всё, кроме индивидуального и независимого.
Его занимали извращенность, безумие, жестокость, сексуальные отклонения от нормы. Но при всей своей ярко выраженной оригинальности он сам оставался абсолютно «нормальным» человеком: у него был светлый, здравый ум, он не терпел насилия, он умел хранить верность в любви, когда закончилась его бурная юность».
Сам же Набоков пишет об этом чувстве в последней главе «Других берегов» так:
«Когда я думаю о моей любви к кому-либо, у меня привычка проводить радиусы от этой любви, от нежного ядра личного чувства к чудовищно ускользающим точкам вселенной Я должен проделать молниеносный инвентарь мира, сделать все пространство и время соучастниками в моем смертном чувстве любви, дабы, как боль, смертность унять и помочь себе в борьбе с глупостью и ужасом этого унизительного положения, в котором я, человек, мог развить в себе бесконечность чувства и мысли при конечности существования».
Напоследок в вводной части нашей лекции приведу ещё два интересных суждения Брайана Бойда. Первое: «Некоторые полагают, что раз стилистическая оригинальность Набокова так постоянно заявляет о себе, то, значит, ему нечего предложить, кроме стиля. Я же считаю более убедительным другое объяснение: набоковский стиль так заметен именно потому, что он глубоко переосмыслил писательское искусство и смог благодаря этому выразить всю оригинальность своего ума».
И второе: «Не будь революции, гибели отца, гитлеровской угрозы и позднего мирового признания, проза Набокова лишилась бы и пронзительной остроты, и блеска, и завершенности, которые отличают ее, на каком бы из трех языков, столь им любимых, мы ее ни читали».
И последнее в этом ряду суждение о творчестве писателя Глеба Струве, критика, поэта, переводчика, историка литературы: «В основе этого поразительно блестящего, чуть что не ослепительного таланта лежит комбинация виртуозного владения словом с болезненно-острым зрительным восприятием и необыкновенно цепкой памятью, в результате чего получается какое-то таинственное, почти что жуткое слияние процесса восприятия с процессом запечатления.»
Итак, приступаем к биографии Набокова, верней, к его автобиографии, изложенной в «Других берегах». Но сначала надо дать цитату автора из его ПРЕДИСЛОВИЯ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ: «Предлагаемая читателю автобиография обнимает период почти в сорок лет с первых годов века по май 1940 года, когда автор переселился из Европы в Соединенные Штаты. Ее цель описать прошлое с предельной точностью и отыскать в нем полнозначные очертания, а именно: развитие и повторение тайных тем в явной судьбе.
Основой и отчасти подлинником этой книги послужило ее американское издание «Conclusive Evidence» («Убедительное доказательство»). <> Когда, в 1940 году, я решил перейти на английский язык, беда моя заключалась в том, что перед тем, в течение пятнадцати с лишним лет, я писал по-русски и за эти годы наложил собственный отпечаток на свое орудие, на своего посредника. Переходя на другой язык, я отказывался таким образом не от языка Аввакума, Пушкина, Толстого или Иванова, няни, русской публицистики словом не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия. Долголетняя привычка выражаться по-своему не позволяла довольствоваться на новоизбранном языке трафаретами, и чудовищные трудности перевоплощения, и ужас расставанья с живым, ручным существом ввергли меня сначала в состояние, о котором нет надобности распространяться; скажу только, что ни один стоящий на определенном уровне писатель его не испытывал до меня. <> Книга «Убедительное доказательство» писалась долго (19461950) с особенно мучительным трудом, ибо память была настроена на один лад музыкально недоговоренный, русский, а навязывался ей другой лад, английский и обстоятельный. <> Удержав общий узор, я изменил и дополнил многое. Предлагаемая русская книга относится к английскому тексту, как прописные буквы к курсиву, или как относится к стилизованному профилю в упор глядящее лицо: «Позвольте представиться, сказал попутчик мой без улыбки моя фамилья N.». Мы разговорились. Незаметно пролетела дорожная ночь. «Так-то, сударь», закончил он со вздохом. За окном вагона уже дымился ненастный день, мелькали печальные перелески, белело небо над каким-то пригородом, там и сям еще горели, или уже зажглись, окна в отдаленных домах