Выспалась? не поздоровавшись, спросил он. По сопению твоёму слышу, что выспалась. Ничего не говори и слушай. Билет я тебе взял, в Москву, на шестнадцать сорок поездом. Не возражай, поездом надежнеё, в аэропорту ты можешь неделю просидеть. Буду через двадцать минут. Пока.
Маша положила трубку, проворчала:
Ну что за человек, бедной женщине рта раскрыть не даст.
Маша положила трубку, проворчала:
Ну что за человек, бедной женщине рта раскрыть не даст.
Маша оделась, хотела позвонить на работу Грише Парятину, чтобы узнать, отдал ли он её заявление в бухгалтерию и начислили ли ей отпускные, но потом решила оставить это на потом.
Алексей открыл дверь своим ключом, быстро разделся, потер озябшие руки и спросил:
Покормишь, Машенька?
Сегодня он был в форме служащего таможенной службы. Заметив её любопытный взгляд, объяснил:
Служба.
Он наскоро похлебал щей, попил чай с пирогом и вытянул из кармана портмоне, вытащил из него билет и белый конверт. Маша посмотрела билет и довольно хмыкнула место было не у туалета, вытащила из конверта пачку долларов, помахала ею у его носа, спросила:
Откуда?
Служба, опять коротко пояснил Алексей и на её негодующий взгляд смиренно поднял руки.
Ладно, ладно, расплатишься после приезда с Сашкой. Натурой. Поняла?
Маша нежно обняла его за шею, поцеловала в щеку и выдохнула:
Поняла, чего уж тут не понять. У баб планида такая: брать деньгами, а расплачиваться
Вот этого я не говорил, прервал её Писанов, легонько отстранил от себя и, сжав за плечи, просто сказал:
Пора мне уже.
Ты торопишься? Мог бы и задержаться, кроме меня, дома никого нет.
И снова короткий ответ:
Служба. А потом добавил: Ну и кровожадная же ты, Машка.
Слушай, Писанов, а у тебя есть какие-нибудь другие объяснительные слова, кроме слова «служба»?
Есть, со вздохом ответил Алексей, но если ты их услышишь, у тебя уши сразу завянут. Извини, сегодня на работе ко мне был каскад претензий.
Что ещё за каскад?
Ну, это когда московский начальник материт областного начальника, областной начальник материт районного начальника, а районнный начальник материт
Все, все, поняла.
Вот так всегда: когда молчишь, спрашивают, почему с ними не разговаривают, когда разговариваешь, затыкают рот и выталкивают за дверь, начал жаловаться Алексей, но Маша уже подавала ему шинель и шапку.
Все, уматывай! Но лишь он повернулся к двери, спросила: Когда придешь?
Как служба.
После того как Маша проводила Алексея, она долго пыталась дозвониться до подруги. Но, в конце концов, ей не очень вежливо сказали, что «Галина Васильевна Фильчакова на работе отсутствует по неизвестной причине». Мысленно изругав её, Маша решила сходить на свою работу. Между дверью и косяком на всякий случай зажала записку с указанием своих координат.
У входа в тир она ещё издали увидела человек пятьдесят мальчишек и несколько военных. Призывники догадалась она. Маша прошла сквозь ржащую, плюющую, курящую развязную толпу и прошла в свой кабинет. На её месте у окна сидел Гриша Парятин в расстегнутой, как всегда, на три пуговицы фланелевой рубахе, обнажавшей его полосатую «морскую душу». Сбоку от стола сидел майор Чеботарев. Он тоже признал её сразу, мило улыбнувшись, встал, пожал руку. А Гриша, поняв, что они уже знакомы, стал неловко представлять её:
А это Мария Петровна Святкина, наш главком.
Вот как, не удивился, а скореё констатировал, Чеботарев, Очень неожиданно и очень приятно. Мы уже немного знакомы. Просто я не предполагал, что вы здесь
Маша съязвила:
Здравствуйте, мы что, уже на «вы»? Да и как вы вы это в данном случае работники военкомата могли предполагать, если за четыре года всего второй раз приводите призывников на стрельбы. Вот они Маша хотела сказать «на войне и гибнут, как мухи», но язык не повернулся ляпнуть такое, и она поправилась: Поэтому они в армии и в корову с трех шагов попасть не могут.
Чеботарев вытащил сигарету, закурил.
Есть такое упущение. Что делать, на все нужны деньги, даже в армии. А мы все по-наивности думаем, что в России все бесплатно: и обучение, и здравоохранение, и проезд на трамвае, и квартиры. А, оказывается, что сыр для мышеловки тоже покупать надо.
Чеботарев услыхал шум в коридоре, встал:
Видно, мои отстрелялись, завтра ещё придем. Покосившись на Парятина, тихо спросил Машу: Как у вас с сыном?
Она коротко ответила:
Там. Еду.
Чеботарев замялся, хотел что-то сказать, но потом пожал руку Грише, затем нежно, нежно ей и лишь бросил:
Всего вам доброго, Маша.
Когда он вышел, и шум в коридоре затих, в комнату набились тренеры и инструкторы, здороваясь с начальством.
Когда он вышел, и шум в коридоре затих, в комнату набились тренеры и инструкторы, здороваясь с начальством.
Миша, иди закрой наружнюю дверь, приказал Парятин щуплому парнишке и повернулся к Маше. Значит, все-таки едешь?
Еду, твердо ответила она.
Ну, тогда не жалуйся, мать.
С этими словами морячок выставил на стол авоську с торчащими из неё пакетами, горлышками бутылок и селедочными хвостами.
9
Сегодня Маше снился странный и страшный сон. Она, как в кино, видела себя со стороны. Будто находится она во дворе своёго родного дома с крашенной зеленой калиткой и сплошным тесовым забором и колет осиновые дрова. А день тихий, солнечный и со слабым морозцем. Она, в черной фуфайке, в коричневой шали, с топором в руках тюкает чурбачки, складывает их в большой холщовый мешок и почему-то постоянно оглядывается по сторонам, будто её кто заметит за непристойным занятием.
Вот мешок полон, она завязывает его шпагатом и вскидывает на горб. Мешок необыкновенно тяжел и почему-то мягок, словно в нем не поленья, а сырая мякина. И вдруг день сменяется ночью, безлунной, беззвездной, совершенно черной, но она, как кошка, все видит вокруг себя. Маша тащит свою тяжелую ношу к оврагу, куда все жители окрестных домов сбрасывают мусор, ставит мешок на самый край косогора, развязывает, и из него вываливаются разрубленные, окровавленные части человеческого тела: руки, ноги, туловище, голова. Она не узнает в темноте, чье это тело, но своим материнским чутьем догадывается, что это тело её родного сына, её Сашеньки
Маша будто со стороны слышит свой нечеловеческий крик и просыпается. Господи, что это такое!? Она резко села на кровати, по привычке хотела прибрать волосы и руками почувствовала, что они стоят. Она стала их судорожно приглаживать, но они снова вставали, словно щетина на одежной щетке.
В ужасе она снова попыталась закричать, но из её горла вырвался лишь хрип голоса не было. Значит, она на самом деле кричала, когда видела свой жуткий сон, и сорвала голос. По всему её телу пробежал озноб, превратившийся в дрожь. Сумасшедшими глазами Маша пыталась найти что-то на стене, в углах и хрипела:
Господи, Боже мой, спаси, сохрани моего единственного сыночка, мою единственную кровиночку! Возьми, Господи, мою жизнь, если тебе уж так нужна чья-то жизнь, только не трожь! слышишь! не трожь моего Сашеньку! Господом Богом тебя заклинаю! Ведь у меня никого же больше нет! Ну никого, слышишь? Оборони его, Господи, от всякой напасти и зла, от пули и хвори, от лихих людей и недругов! Спаси его, Господи, умоляю спаси, и я ничего больше у тебя не попрошу! Спаси его, и я буду вечной твоёй рабыней! Cохрани его, Господи! Спаси! Спаси!
А потом она потеряла сознание. Сколько она пролежала у кровати, Маша не помнила, должно быть, не менеё часа, потому что, когда она открыла глаза, за окном уже занималась молодая синяя заря, а она сама успела продрогнуть на холодном полу. Она долго пыталась вспомнить, почему тут оказалась, а когда вспомнила, вдруг заплакала: тихо, облегченно, будто кто-то снял с неё этот кошмарный ночной груз.
Окончательно успокоившись, Маша села на край кровати, накинула на себя одеяло и снова стала шарить по комнате глазами. В комнате, кроме кровати, стоял старый трельяж, уставленный косметикой, среди которой тикал будильник и лежала раскрытой книга Поля Феваля «Горбун», которую она уже месяц читала перед сном и называла сонником, кресло, ободранное на боку пропавшей год назад кошкой, и бельевой шкаф. На стенах висели портреты родителей в коричневых лакированных рамках и Сашки, когда ему исполнилось шестнадцать, часы с боем, подаренные ей на сорокалетие, ковер, который в дни всеобщего дефицита она в последний момент вырвала у бойкой бабенки, залезшей за товаром вне очереди, объемный плакат с котятами, книжная полка со старыми Сашкиными учебниками и тетрадями, овальное зеркало, в котором она старилась день ото дня. Но только сейчас она заметила, что ни в спальне, ни в комнате не было иконы.
Да и зачем она была нужна: жизнь её в последние годы катилась ровно, гладко, словно бильярдный шарик по ровному столу. Если не считать смерти родителей, ухода из общежития, когда ей с новорожденным сыном пришлось несколько лет скитаться по квартирам, и бегства Сашкиного отца, то ничто не нарушало её плавного, размеренного течения. Неприятности с Сашкиными синяками, порванной одеждой, нечастыми вызовами в школу по поводу двоек, разбитых стекол и дерганных косичек Маша не считала большими ухабами на своёй жизненной дороге.
Она никогда не верила в Бога, не помнила Маша, чтобы отличалась набожностью и её покойная мать. Но все же в её воспоминаниях осталась белые узорные занавесочки в переднем углу дома, где, по-видимому, и стояли иконы, и тот день, когда после болезни отца увезли в больницу. Именно тогда Маша увидела свою веселую, никогда не унывающую мать на коленях.
И вдруг этот её экстаз, причиной которому послужил несуразный, жестокий сон. Она пыталась себя уверить, что это произошло от испуга, от волнения за родное дитя, но подсознанием, всем нутром своим, понимала, что дело здесь не в испуге, что все это гораздо серьезнеё и глубже. Видно, за одну ночь да что там за одну ночь, за одно мгновение все в ней изменилось до такой степени, что душа её перешла в новое, неизведанное ей прежде измерение, когда она болеёт не только за себя, и появляется нерасторжимая ниточка, которая намертво связывает её с той частью её плоти и души, которая мается, страдает и терзается где-то далеко-далеко, на чужбине и в неволе.
Она и молитв-то никаких толком не знала. Откуда их знать, когда система, в которой она жила, пыталась уничтожить не только саму церковь, но даже упоминание о ней. Разве что остался в памяти страстный шепот матери, стоящей на коленях перед домашним иконостасом, когда отец уже лежал в госпитале:
Прошу тебя, Угодник Божий, святой великий Николай, теплый наш заступничек, помоги нам, грешным, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати нам оставление грехов наших, ели согрехших от юности, во всем житии нашем, делом, словом, помышлением; и во исходе душ наших помози нам, окаянным. Да прославлю Отца и Сына и Святаго Духа, и твоё милостивое предстательство, ныне и присно, и во веки веков. Аминь