Ну, тётка Наталья, угощай, христосоваться к вам пришёл.
Я гляжу, Натолька, ты уже успел где-то похристосоваться, сказал Тихон, намекая на то, что гость уже был под хмельком.
Да с кем мне христосоваться-то, с воронами, что ли. Это я так, принял немного для лечения души и головы.
Ладно, ладно тебе, Тиша, корить-то. Всё же праздник сегодня. Ты скажи, Натолька, никто в деревне ночью не баловал?
Не, тётка Наталья, всё тихо. Все дворы обошёл никого. Да и кто к нам заявится, сейчас через овраг не пролезть, болотина там. Вот уж подсохнет, тогда жди гостей: и туристов, и ягодников, и грибников, и шатунов разных. Сейчас спокойно. Анатолий улыбнулся. А вы знаете, журавлей и гусей вчера видел. Три клина. Летят, милые.
Это хорошо, отозвался Тихон. Весну, тепло к нам тащат. И чего они на север каждый год летают, у нас же холодно.
Видать, север для них родина, ответил Анатолий. Вот и летят. Только на наше озеро давно уже никто не садится. Помните, бывало, у нас по три пары лебедей прилетало, а теперь что-то и не видно.
Ну, что, мужички мои, пора и пригубить ради праздничка, сказала Наталья, разливая по рюмкам самогон. Она погрозила пальцем. Только смотри, Натолька, не богохульствуй и не матерись, а то я тебя знаю. Она подняла рюмку. Ну, Христос воскресе.
Натолька оборотил своё лицо к иконе в углу, размашисто стал креститься, да не перстами, а кулаком стуча по лбу, по животу, по правому, а потом по левому плечу:
Господи, Боже наш, спаси, сохрани и помилуй. Затем рубанул перед собой ладонью. Да всех, всех, всех сохрани, едриттвою, матушка гусыня!
Натолька стукнул кулаком по столу, одним махом опрокинул рюмку и запихнул кусок пирога в рот. Тихон хохотнул и с брезгливой миной и отвращением стал цедить из рюмки, словно в ней был не самогон, а отрава. Наталья укоризненно покачала головой, чуть пригубила и поставила рюмку на стол. Облупила яйцо, посолила и съела. Потом сказала:
Вот, не можешь ты, Натолька, без озорства да без ругани. Вот за что ты Бога-то так хулишь! Не веришь, так не верь. А ругаться к чему?
Я не знаю, тётка Наталья, есть он, Бог-то, или нет его не видал, а вера должна быть. Вот старые люди верили, что земля держится на трех китах. Вот и я в веру верую, потому как на ней вся цивилизация держится.
Если веришь, зачем, поминая Бога, ругаешься, а?
Как зачем, тётка Наталья. Ты вот скажи, Бог-то у нас чей?
Как это, чей, православный.
Вот, стало быть, русский Бог-то! А если русский, как же он поймёт нашу молитву без крепкого словечка. С матерком-то он лучше её принимает. Правильно я говорю, дядя Тихон? Правильно. Значит, он поймёт, что это не грек какой или армянин просит, а русский. Да ты не кори меня, тётка Наталья, ты лучше плесни-ка мне ещё стопочку, глядишь, душа-то моя и отмякнет. А матерное слово Что оно, слово-то, оно для крепости, так сказать, для связки слов в предложении. Иначе мы и не поймём друг дружку. Да и веселее так-то. Правильно я говорю, дядя Тихон?
Тихон лишь покачал головой и снова хохотнул. Наталья глубоко вздохнула и разлила в рюмки.
Ладно, что с тобой поделаешь, на, цеди свою отраву. Своя-то, небось, закончилась?
Да как же она закончится, тётка Наталья, она ж не с магазина, я сам её, миленькую, творю. А чего надо-то: десять килограммов сахара да килограмм дрожжей на флягу. А выгонка дело плёвое. Пока я в баньке парюсь, она, самогоночка, и готова. Цельных пять литров первачка да три-четыре литра сивухи, оно и хватает мне до пенсии.
Пенсия у тебя маловата.
Маловата, конечно, шесть с полтиной тыщ, да мне хватает. Куда мне их, деньги-то, солить, что ли. Да и на тот свет их с собой не прихватишь, они там не нужны. Там, в раю-то, благодать, всё есть и всё бесплатно. Бери не хочу.
Да отчего ж ты думаешь, что в рай попадёшь, беспутный ты эдакий! Материшься вон, и попадёшь прямо в ад.
Анатолий почиркал перед своим носом пальцем:
Нет, тётка Наталья, не попаду. Я ж не для себя прошу-то, я ж для всех прошу спасения и милости. Думаю, Боженька это учтёт. Да и чего я согрешил-то за жизнь? А ничего, никакого греха на мне нет. Послюнявь палец, дядя Тихон, проведи по моей коже: ни пылинки на мне греха нет. Чем я согрешил-то: всю жизнь работал, пахал, как лошадь, не грабил, не убивал, даже жену не колотил, потому что её у меня так и не было не дал Бог. А я на него за это не в обиде, чего зря обижаться.
Наступила долгая тишина. Анатолий обхватил голову и покачивался, сидя на табуретке. Молчали старики, потому что знали историю Анатолия. В юности женихался он с Тоней Гороховой, голосистой певуньей, красивой и весёлой девушкой из соседнего села. Обещала ждать его из армии, где Анатолий оттрубил три года. И дождалась. Свадьбу назначили, гостей созвали, вина и водки закупили, закусок разных наготовили как для Лукуллова пира. На три дня гулянки для обеих деревень хватило бы. А к сельсовету, когда новобрачные уже готовы были узаконить брак, вдруг откуда ни возьмись, подкатила чёрная «Волга» с оленем на капоте, из неё выскочили двое парней, подхватили невесту, запихали в машину и унеслись. Гости, да и сам Анатолий, подумали, что это шутка, обряд такой, что невеста покатается и вернётся, а потом потребуют за неё выкуп, как и положено. Но прошёл час, второй, третий, а похитители с невестой так и не появились. Уж и гости стали расходиться кто со смехом, кто с плачем, а Анатолий просидел на крыльце сельсовета до самой ночи, дожидаясь свою ненаглядную.
Ничего не удалось узнать и у будущих сватов они словно в рот воды набрали, молчали, как партизаны на допросе. Через три года Анатолий получил письмо от Антонины, в котором она сообщала, что ещё в техникуме, где она училась на бухгалтера, её домогался один красивый и наглый студент. Но она не поддалась, была верной ему, Анатолию. Студент-то этот был сынком какой-то начальственной шишки в области. Как он узнал об их свадьбе, она не знает. Украл он её, обещал золотые горы, если останется с ним жить. Пожили они три месяца, а потом студент-то этот её обрюхатил и бросил. И живёт теперь она в большом городе, ютится в общежитии и растит сынишку. К нему, Анатолию, не вернётся, потому что чувствует себя испоганенной, и жить с ним, Анатолием, не сможет. Обратного адреса на конверте не было, Анатолий крутил его в руках, пытаясь по штемпелю определить, откуда пришло письмо, но там стояла печать железной дороги видно, Антонина бросила письмо в почтовый вагон проходящего поезда.
Этим же днём, когда получил письмо, Анатолий помчался к несостоявшимся тестям и на коленях слёзно умолял сказать, где живёт Антонина, клялся и божился, что он жить без неё не может, что любит её по-прежнему, что готов принять её с ребёнком, хоть и с чужим. Но родители Антонины были похожи на камни и твердили одно: Антонина не велела сказывать и всё тут.
По праздникам Анатолий устраивал слежку за домом родителей Антонины, надеясь, что однажды его возлюбленная не выдержит, приедет в родительский дом, он увидит её и поговорит с ней с глазу на глаз. Но Антонина так и не приезжала. Но Анатолий заметил, что сами родители Антонины куда-то уезжают по осени, в сентябре. Проследил до железнодорожного вокзала и увидел, что они садятся в поезд до Москвы. А куда они брали билет, так и не узнал. Ведь до Москвы десятки станций и много крупных городов поди, узнай, где живёт его Антонина ненаглядная. И найти вот как надобно, но не будешь же искать её по всей России.
Анатолий уж и смирился столько лет прошло, да и сердце поостыло за многие годы. Но однажды к нему подошла тётка Антонины и протянула клочок бумаги:
На вот, Натолька.
Чего это?
Адрес.
Вижу, что адрес. Да на что он мне. Чей?
Глупый! Антонины адрес. Живёт она там. Съезди, поговори с ней.
А чего говорить-то, обиженно ответил Анатолий. Бросила она меня. А тебе что до меня?
Вижу, как ты мучаешься. А надо так: или разрубить, или связать. Раз и навсегда. Только сестре моей не говори, что я тебе адрес дала, а то до самой смерти во врагах проживу.
Анатолий и поехал. Нашёл дом, в котором жила Антонина. Долго сидел в скверике, не решаясь войти в квартиру. А тут и она. Видно, с работы возвращается. Рядом с ней мужчина: солидный, уже в возрасте, ведёт за ручку мальчика лет семи. Понял Анатолий, что делать ему тут нечего занята Антонина. Ни окликнуть, ни заговорить не посмел и так всё понятно. Но Антонина словно почувствовала что-то, оглянулась, увидела его. Что-то сказала мужчине, подошла к нему.
Здравствуй, Толя.
Здравствуй, Тоня.
Нашёл всё-таки?
Нашёл. Что делать-то, Тоня, не могу я без тебя жить, хоть в петлю лезь.
Поздно, Толя.
Отчего же поздно. Мы ведь ещё молодые, жизнь впереди. Любишь меня или нет?
Что любовь-то железка раскалённая. Пока пышет душа живёт, а остыла уже не перековать. Да и сам видишь, занята я, сынишка вон подрос, мужа моего за отца почитает. Поздно.
Что-то он на студента-то не очень похож.
Чего ты дерзишь, Толя, я и так обиженная, меня уж больше никто обидеть не сможет. Это и не студент вовсе, другой человек. Сошлись, живём. Прощай, Толя.
Прощай, Тоня.
Антонина встала и ушла. Больше её Анатолий не видел
Затянувшееся молчание прервала Наталья:
Видать, однолюб ты, Натолька.
Что ж поделаешь, если я таким уродом уродился, тётка Наталья. Анатолий поднял голову. Вы же знаете, сколько раз я с разными бабёнками сходился. Нет, не принимает их моя душа. Лежим, бывало, в кровати, а я об Антонине думаю, всё лицо её мне чудится, смех да песни её слышу. И так тошно мне бывало, что судьба моя с Антониной не сложилась. Может, оттого с приживалками этими и детей у меня не было. Анатолий оживился, по лошадиному замотал головой, словно стряживая с себя всё прошлое, закричал с отчаянием в голосе: Эх, тётка Наталья, дядя Тихон, наливайте-ка ещё! Помянем мою жизнь непутёвую!
В этот день святой Пасхи Натолька уснул в доме соседей. Наталья уложила его на старый диван, накрыла одеялом, словно родного сына. Да почему словно, за последние годы, когда опустела вся деревня, он и стал им самым родным человеком, сыном, можно сказать. Да и сам Натолька почитал стариков Ехлаковых за мать и отца.
3
Весна вошла в полную силу, раздобрела, словно забеременевшая молодуха. Лес, окружавший Лопаты, затенился первой листвой, снега, лежавшие в оврагах и буераках, окончательно стаяли, стекли водами в речку, в озеро, в котором проснулись караси.
Тихон, вставший сегодня раньше Натальи, через окно видел, как Анатолий с удочками и банкой с червями спускался по склону видать, на рыбалку. Сходил бы и сам, но в последнее время ходули стали совсем негодными пройдёшь всего ничего, а в них тяжести, словно к каждой по двухпудовой гире привязано. С горки-то ничего, легко, а вот на гору подниматься каторга. «Ладно, схожу всё равно как-нибудь», подумал Тихон. Уж очень любил он посидеть на зорьке у воды, не столько ради рыбы, а для удовольствия и пустого созерцания.