Здравствуй, Анатолий, поприветствовал председатель третьего жителя Лопаты. Вижу, хорошо порыбачил.
А то! Нам и на уху, и на жарёху хватит. Он протянул Наталье кукан. На, тётка Наталья, пожарь, будет, чем дорого гостя угостить.
Наталья взяла кукан.
Ого, тяжёлый! Должно, килограмма три.
Бери выше, тётка Наталья, не согласился Анатолий. Двадцать восемь карасей, каждый грамм по двести. Вот и считай.
Ну, ладно, вы тут калякайте, а я пойду, почищу да пожарю.
Когда Наталья ушла в дом, Анатолий снова спросил:
Так, чего к нам-то, Германыч?
Да вот снова просит нас на центральную переезжать, опередил с ответом председателя Тихон.
Переезжать? Это хорошо. А зачем?
Да вот, говорит, что нашу Лопату содержать затратно.
Затратно?! закричал Анатолий. А ну-ка, давайте считать.
Курмышов сел на скамейку, закурил и стал загибать пальцы:
Вот, смотрите. Сколько в Лопате пахотной земли? Тысяча гектаров с хорошим гаком. Правильно? Правильно. Сейчас все наши паи в управлении СПК, и мы от них ни копейки не получаем. Сколько урожая вы с неё собираете, если даже по минимуму считать по двадцать центнеров с га? Почти три тысячи тонн золотой пшенички. Правильно? Правильно. Почём вы её продаёте, Алексей Германыч? Уж никак не меньше десяти тысяч рублей за тонну. Это куда же цифорки-то взлетают? Почти тридцать миллионов рубликов! А урожаи на наших землях бывают в хорошие годы и за сорок центнеров.
Ну, это в хорошие годы, которые выпадают раз в пять-шесть лет, возразил Алексей Германович. Ты вот считаешь доходы, а про расходы забыл: зарплата, гэсээм, запчасти, удобрения, перевозки. Да много чего.
Курмышов, хоть и был всегда пьян, но с головой своей дружил:
Ой, Германыч, не надо меня лечить! По слухам, в прошлом году хозяйство получило почти семнадцать миллионов чистой прибыли. Куда она подевалась? Ну, ладно, слетали там ваши бухгалтера, инженеры, да и сам ты, с семьями в Египет, в Турцию, в Таиланд. А остальные-то денежки где? Простые колхозники в день сельского хозяйства получили в конвертиках по нескольку тысяч, и всё.
Слушай, Анатолий, как вы все любите деньги в чужих карманах считать, не выдержал председатель. Мы, что ж, по-твоему, и не работаем совсем?
Чего же не работаете-то, работаете! Вот только общак делите на свой глазок: чужому череном, а себе совком, вот оно что. Мало того, ты мне с Тихоном Васильевичем каждый месяц ещё оплачивать должен.
Это за что же?
За охрану нашей деревни. Мы ведь каждый день с ружьём обход делаем, да не один раз: утром и вечером.
Чего тут охранять-то, гнильё одно. Кому оно нужно, проворчал председатель.
Не скажи! Сегодня наши Лопаты, может, и не нужны никому, а потом придёт времечко и потянется сюда народец из ваших вонючих городов. Вот тогда землица-то здесь станет золотая. Представь себе: однажды спускается на поляну голубой вертолёт, выходит из него какой-нибудь богатей и говорит: «Красотель-то какая! Построю-ка я здесь дворцы, пусть народец живёт да радуется».
Ты так серьёзно думаешь?
А что! Сам знаешь, как времечко-то меняется. Будто бы недавно при Советах жили, а сейчас уже светлое капиталистическое общество строим.
Пусть так, нехотя согласился председатель. А всё же, согласен ты переехать на центральную усадьбу?
Анатолий помолчал:
Видно будет, чего загодя говорить. Мне ещё моя покойная маманя, пусть земля ей будет пухом, всегда говорила: «Натолька, не загадывай ничего на завтра, а то не сбудется». А ведь так и получалось: загадаешь чего, а оно вдруг раз, и перевернулось. Дожить ещё надо. Я, конечно, очередь на тот свет не занимаю, да и устанавливает её не люди, а Боженька. Всякое может случиться.
Курмышов перекрестился. Председатель с усмешкой спросил:
Курмышов перекрестился. Председатель с усмешкой спросил:
Что, Анатолий, в Бога веруешь?
Верю-не верю, дело не твоё, а народные традиции чту. Ну, ладно, поговорили. Так ты как, Германыч, останешься на жарёху-то? Тётка Наталья уж больно хорошо их готовит: с золотистой корочкой, в сметане. Пальчики оближешь, председатель.
Нет уж. У меня дел много.
Ну-ну, тогда езжай, зарабатывай свои миллионы, может, они тебе и на том свете пригодятся.
Председатель пошёл к машине, а Анатолий заорал во всю глотку:
Скака-ал казак через доли-ину,
Через манжурские края.
Скака-ал он, всадник одино-окий,
Блести-ит колечко на руке-е.
Кольцо-о казачка подари-ила,
Когда-а казак шёл во похо-од.
Она-а дарила, говори-ила,
Что че-ерез год буду твоя-я.
Го-од прошёл, казак стрело-ою
В село-о родное поскака-ал.
Зави-идел хату под горо-ою,
Заби-илось сердце казака-а.
Напра-асно ты, казак стреми-ишься,
Напра-асно мучаешь коня-я,
Тебе-е красотка измени-ила.
Друго-ому верность отдала-а.
И в хрипловатом голосе Натольки одновременно слышались и удаль, и грусть, и разухабистость, и горечь, и слёзы. Такие вот они, русские народные песни.
4
Завтра должна была приехать в Лопаты почтальонша Настя Гулеванова, которая двадцатого числа каждого месяца привозила пенсию. Погода стояла вёдрая почти целую неделю, и это значило, что с её доставкой никаких препятствий быть не должно: и овраг сухой, в котором после дождей образовывалась, как говорили в этих местах, трясца, и через которую невозможно было не то что проехать, но иной раз и пройти. Это тебе не зима, когда овраг заметало почти по бровки, и через него можно было проехать даже на бульдозере.
Ещё с вечера Курмышов потирал руки, в предвкушении очередной, как он называл пенсию, «зряплаты». Сидел он, как всегда, у стариков, чтобы посмотреть новости, потому что телевизора у него не было свой старенький, совсем одряхлевший «Электрон» вынес в сарай ещё лет десять назад, аккуратно положив его в картонную коробку «для истории». Пенсия у Натольки была небольшой, с последними добавками в шесть процентов шесть тысяч четыреста четырнадцать рубликов с копейками, которые в России давно и за деньги-то не считали. Если ты пришёл в магазин, и в кошельке или кассе не было мелочи, покупатели и продавцы не ссорились, как в давние годы, когда каждая копеечка считалась настоящей валютой. Наталья возмущалась:
Что же ты, Натолька, свою пенсию зряплатой называешь, иль не заработал?
Как же не заработал, почти сорок лет пахал на государство. Правда, восьми месяцев не хватило до льготы, а то бы получал тыщы на полторы больше, рассуждал хмельной, как всегда, Курмышов. Да ещё проезд по области и лекарства бесплатные.
Так, доработал бы, у тебя что, ни рук, ни ног нет?
Может, и доработал бы, да где. Сама видишь, тётка Наталья, не только работы не стало сёла и городочки пустеют. Вот скажи, что это за государство, едриттвою, матушка гусыня! Официальный стаж для пенсии законом установлен двадцать пять лет для мужчины и двадцать лет для женщин. Ну, конечно, при достижении ими пенсионного возраста. Это я понимаю, чтобы они не шалберничали оставшиеся годочки. А если человеку несколько месяцев до этого льготного стажа не хватило, тогда что лишать его этих самых льгот, да? Несправедливо это. Если по справедливости рассудить, то делать надо так: проработал ты год после положенного стажа вот тебе два или три процентика льготы, проработал два вот тебе четыре или шесть процентов этой льготы. Тогда бы люди не обижались. Вот ты, тётка Наталья, тоже эти льготы не получаешь. А ведь троих родила, в декретном отпуске была, с детьми нянькалась почти девять лет, а ведь в стаж-то это тебе не зачли, будто б и не работа это с детьми сидеть, растить их, ночами не спать, пелёнки стирать.
Да и шут с ним, со стажем-то этим, миролюбиво отшутиласьНаталья. Главное, что дети. Радости от них больше, чем от добавок этих.
Тихон усмехнулся:
Тебе бы, Натолька, в министры надо было подаваться, или в полководцы, а не шоферить. Вон как ловко всё разложил, словно Чапай картошку.
А что, думаешь, не сумел бы? Ещё как сумел бы! А ведь многие так рассуждают мол, шут с ними, с этими льготами. А государство этим пользуется, ехидничал Курмышов. Ну, ладно. А чем человек виноват, если он заболел сильно. Помнишь, дядя Тихон, Геннадия-то Мушкина?
Ну, помню, на лесопилке работал рамщиком. И что?
А то. Поломал он себе спину на государственной лесопилке, потом пять лет на группе сидел. А как стал себе пенсию оформлять, то эти пять лет в стаж не включили мы, мол, спину тебе не ломали. Генка возмущался: «Как, мол, так, я ведь эти пять лет пенсию по инвалидности получал, думал, что мне эти годы зачтутся. Выходит, я сам себе специально сломал спину». А ему не положено, и всё. Известно: что одним не положено, то в другой котёл заложено. Да и льготники и те разные. Одни областные, другие федеральные. Если, допустим, дали тебе медальку «За коммунистический труд» или к столетию Ленина, то вот тебе федеральные льготы, пользуйся, славный труженик, щедростью государства, едриттвою, матушка гусыня. А кто медальки-то эти да ордена получал? Руководители, начальники разные, их задоблюды, коммунисты и комсомольцы! Редко когда простой работяга или беспартийный награды-то получал может, один на тысячу, так, для замазывания народного глаза.
Эх, Натолька, вздохнул Тихон. Если бы при советской власти ты такие речи говорил, сидеть бы тебе на Соловках.
Курмышов усмехнулся:
Я что, дурак, по-твоему, дядя Тихон. Потому и не говорил, что тайгу бесплатно валить было неохота. Надо мне это? Эх, матьтвою, матушка гусыня! Тётка Наталья, налила бы ты мне, что ли, немного, а то в горле что-то запершило от этой лекции.
Сейчас подам, кротко согласилась Наталья, принесла полный стакан и поставила его перед Анатолием.
Курмышов от удовольствия крякнул, одним махом опрокинул стакан в глотку, сморщился, словно выпил какую-то гадость, и удивлённо спросил:
Тётка Наталья, что это?
Это вода, милый. Охолонулся? Иль забыл, что завтра пенсию получать. А Настасья, она страсть как не любит пьяных да похмельных мужиков может пенсию тебе и не выдать. Распоряжение у неё такое.
Анатолий обиженно засопел:
Тётка Наталья, могла бы просто сказать, что это вода, или у тебя выпить нечего. А то вот глотнул, а душа-то не развернулась. Тяжко ей, что её обманули. Ладно, пойду, обход сделаю да спать лягу. Эх, едриттвою, матушка гусыня!
С утра Тихон встал пораньше, едва только солнышко позолотило редкие облачка в небе, а самого его ещё и не видать. Оделся, закинул на плечо ружьё. Грудь сама вздымнулась, глотнув свежего, напоённого травяным духом и смольём воздуха. Зябко, хоть и конец апреля. Был приморозок, молодая трава кое-где серебрилась от выпавшего инея. В конец, где когда-то были фермы, зерноток, водонапорная башня, где стояли амбар, агрегат витаминной муки, и ходить нечего там сейчас одни руины. Всё железо давно срезали охотники до металлолома, фермы почти до основания разобрали на кирпичи, а шифер с них сняли. Тихон вздохнул. Дома ещё стоят, заросшие по самые крыши лебедой, полынью и крапивой. Да и кому нужны эти гнилые деревяшки. Некоторые избы, построенные лет тридцать назад, ещё стоят, тужатся молодиться, поблёскивая стёклами окон, хвалясь узорами наличников и ставень, а другие уже начали тонуть в земле, кривиться и заваливаться набок.