А ты бы в дом прошла, щами угостилася, поет бабка, подсовывая поднос и гордо кося на соседские занавесочки. Вот, мол: мои-то пироги и шаару хороши. С дороги морсу выпей, да и квасок у нас имеется, ужо не побрезгуй.
Да я-то пройду, мне что, бессовестно хохочет шаарова дочка, упирая руки в колени и сгибаясь, встряхивая гривой позорно неубранных кудрявых волос, перевязанных на лбу цветной лентой от пота. Только страф мой тут останется хозяйничать, один. Вот потеха будет! Прошлый раз пошла я в дом, а он Семерикам чуть не раскатал избу по бревнышку. Гнилые бревна-то, бабка!
Руку вона, задает бабка жгущий её вопрос, об ветку, чай, рассадила, болезная? Ох ты ж, перевязать надобно, лапушка.
Нет, шаарова дочь насмешливо косится на бабку и громко сообщает деревне свежую сплетню, всё одно узнают: об ножик, вот такой вот. Мужик больно настойчивый попался. В женихи набивался, а мне ничуть не глянулся Привередливая я. Ты, бабка, не охай, ты его не видела. В смысле, чем я угостила его и как дело гм сладилось. Женщина хмурится и меняет тон: Где старосту, мать вашу, носит? Мне тут что, до ночи пироги жрать да в носу ковырять?
Страф опознаёт смену настроения любимой хозяйки и начинает топтаться. Вот уже вороной выпустил когти трехпалых лап, озирается, готовый к возможному бою.
Народ затихает. Бабка пригибается. Боевой страф он страшнее всякой иной напасти. Три когтя, каждый по ладони длиной. Лапы саженные, в темной мелкой чешуе, прочностью подобной броне. Крайние перья бесполезных для полета крыльев скорее уж иглы, и они срываются и жалят врага охотно, метко. Но и это не самое ужасное. Никто и никогда не видел удара страфьего клюва. Не видел потому и не увернулся Не на что смотреть: голова вроде и не меняла положения а вот он, враг с раскроенным черепом, падает, клонится к земле. Спокойный лиловый глаз птицы наблюдает за смертью свысока и всегда с безразличием фальшивой непричастности к расправе. В сказках говорится: страфов придумали колдуны, чтобы воевать с вырами. Казалось, это поможет. Не помогло зато теперь страфы служат всё тем же вырам, состоят в загонах наёмников, стойлах застав курьеров да на дворах шааров.
Клык, не начинай, Монька резко одергивает своего страфа. Ломает пирог надвое и не глядя бросает половину за спину. На, уймись, вымогатель.
Клык, не начинай, Монька резко одергивает своего страфа. Ломает пирог надвое и не глядя бросает половину за спину. На, уймись, вымогатель.
Голова птицы чуть вздрагивает, раздается сложный дробный хруст и уже снова страф презрительно и безразлично озирает гнилую деревеньку с высоты своего роста. До седла сажень, а голова и того выше, без локтя две сажени при плавно изогнутой шее. Есть, чем гордиться, вся красота и сила породы ласмских вороных при нем. Зато половины пирога нет, как не было
Народ охает, замирает птица, это всякому ведомо, резких движений не любит. Но, благодарение тайно почитаемой и поныне Пряхе, есть для страфа новое занятие: высматривать, как по грязи, не разбирая дороги, во всю шлепает-торопится староста. Сапоги надел парадные, пояс подпоясал вышитый, важности пробует добрать осанкой а серые пятна страха сами на щёки сели, хозяина не спросивши.
Ох, и ждали, начинает пожилой староста издали, с дороги, в крик. Ох, и ждали, достойная брэми Марница! Нету жизни нам, как есть пропадаем.
Дальше, намеренно зевает женщина, поигрывая поводом страфа. И короче.
Так э птицу забрали всю, биглей взрослых увели
Квас выпили, оскомину, и ту стащили, подсказывает Марница.
Староста давится заготовленным приветствием и переходит к деловому тону. Смущается и пытается сообразить, отчего вдруг начал с наименее значимых бед. Есть ли смысл врать Моньке, она вон щурится, понимает, что биглей по обыкновению успели припрятать в лесу, да и прочее Староста вздыхает, мрачнеет и говорит иным тоном:
Посевное зерно увезли. Можете проверить, до последнего зернышка, как есть до последнего Ваш брат велел, так сказывали, брэми.
Пергамент выдали? сухо уточняет Марница. Деньги, обязательства, опись взятого?
Ни единого кархона, ни единой записи, ничего, всхлипывает староста и начинает клониться в ноги страфу, брезгливо переступающему подальше в сторону, тянущему повод. Уж не покиньте в беде неминучей!
Так. Глаза у женщины становятся уже и темнее. Когда уехали, куда, чьи люди?
Так ить брэми шаара новые слуги. К нему и повезли, то есть, прощения просим, к брату вашему Люпию, на сборный двор. Тому уже семь ден, а я как осмелился, вам весточку и отправил торопливо указывает староста на колеи и следы лап страфов, известные всей деревне. Там их след, как раз дождило, всё видать
Ясно. Три дня ты весточку мне писал, староста? Покуда их след простыл Ну, этого добра вам не вернуть, спокойно заверяет женщина. С отцом я поговорю. Посевное зерно забирать нельзя. Если бы вы имели гм наглость подать жалобу выру, вот тогда многое могло бы измениться. Но вас хватает только на обсуждение моих штанов и моего поведения. Коли вам себя не жаль, с чего мне жалеть вас? Дальше говори, староста. Не тяни, недосуг мне. Пока что получается: зря я сюда ехала. А я даром не гощу.
Велели людей слать к концу лета на тот же сборный двор, тихо и с болью завершает описание беды староста, суетливо добывая из-за пазухи вышитый мешочек и отдавая с поклоном. Сами выбрали, кого уведут. Сказывали, выр велел. Новые рабы ему надобны. И за то нам выплатят полную меру, тридцать золотых кархонов. А как деревне жить, когда из каждой избы хоть одного молодого мужика заберут?
Как жить женщина криво усмехнулась. На кой ляд вам мои ответы? Вы уже людей-то, братом присмотренных, собрали да оплакали, не возразив. Ладно К моему управляющему подойдите через десять дней, не ранее. Зерно он вам отсыплет. Немного, только на посев. И только под раскорчевку новых полей, где указано будет. Позже сама разберусь, как с вас доход взять. А мужики, коих брат в рабы приглядел, пусть сидят на печах, коль уродились пустобрехами. Бабу вызвали за себя воевать, герои босолапые. Женщина свела веки ещё уже. Как же, всяк меня обсудил и осудил, но пироги вынес да в ноги упал. Тошно ездить к вам. Все одно, сгниёт деревня. Сколько раз говорила: уходите отсюда. Сей же час уходите, слышали? Выр ар-Сарна, хозяин Горнивы, сам и есть кланд. Велел он от дикого леса на два перехода отступить всем селениям. На площадях такое не объявят, но я знаю. Последний раз вам помогаю. Не уйдете до конца осени, всех сама сгоню и даже на тант подсажу. Это ясно?
Староста мелко закивал, дрожа серыми щеками и не рискуя поднять головы. Моньку звать дело последнее, крайнее. Лютости в ней на троих, а язык и вовсе удержу не ведает. Такое иногда скажет хоть ложись и умирай. Мыслимое ли дело: уйти из деревни Куда? И не уйти уже невозможно. Давно за дочкой шаара замечено: если сказала нечто и добавила свое страшное «это ясно?», значит, исполнит по задуманному.
Староста мелко закивал, дрожа серыми щеками и не рискуя поднять головы. Моньку звать дело последнее, крайнее. Лютости в ней на троих, а язык и вовсе удержу не ведает. Такое иногда скажет хоть ложись и умирай. Мыслимое ли дело: уйти из деревни Куда? И не уйти уже невозможно. Давно за дочкой шаара замечено: если сказала нечто и добавила свое страшное «это ясно?», значит, исполнит по задуманному.
Теть Монь, я головную повязочку вам сшила, ласково и вкрадчиво шепчет старостина дочь, мечтающая о месте на дворе всемогущей и безмерно богатой, как утверждают слухи, шааровой безродки. Вот извольте глянуть.
Монька не смотрит, щелкает языком, уговаривая страфа подогнуть ноги. Ловко прыгает в неудобное малое седло, и чудовищная птица вздымается во весь свой рост. Дочь шаара уже смотрит на деревню поверх низких её, вросших в землю, избенок. Презрительно щурится на пышнотелую пятнадцатилетнюю дуреху дочь старосты.
Глянуть, говоришь? Я много на что нагляделась. Староста, ядовитый жук! Девку пора замуж гнать палкой, пока брюхо не надулось. Вон о городе мечтает Этот город тебя, дуру, прожует и не заметит. Эй, серощекий! Осенью проверю, чтоб при мужике состояла, как положено. Тогда, может, на избу денег дам. Если захочу.
Спасибочки, пискнула старостина дочь.
Ты на меня не косись, окосеешь, сухо советует Марница, закручивая приплясывающего страфа и гладя его шею. Думаешь, раз нос сломан, так и мужик не глянет? Это я на них не гляжу, если не хочу того. А чего смотреть? Я его корми, я его береги, я ему детей рожай Нет уж, я лучше поживу для себя. Верность она только в страфах и цела. Эй, староста! Всё запомнил? Избы пожечь, на новое место перейти, девку с рук сбыть. Это ясно? Тант вашей деревне не надобен, неправ брат. Вы и без того пустоголовы.
Страф зло заклокотал, шевельнул тощими крыльями, угрожая выпустить иглы. Марница рассмеялась и ослабила ремень повода. На ходу нагнулась, выхватила повязочку и была такова.
Вот ведь выродок, нелюдь насмешливая, всхлипнул староста, дрожа всем телом и кое-как пробуя отдышаться. Ладно, что гулявая, так слухи ходят, весь запретный товар мимо шаарова двора через её руки плывет. Избы жечь! Что удумала. Верно брэми, законный шааров сын, сказывали: не зови, не будет пользы Староста сердито оглянулся но дочь. Что встала? Собирай вещи, пойду второй раз на поклон к законному сыну шаара, вымолю нам отсрочку, чтоб здесь жить, на прежнем месте. Он не откажет как и я не отказал кой в чем.
Так вроде обещалась Монька-то распахнула крупные глупые глаза девушка.
Обещала она нету более в слове её силы, кончено. Прокряхтел староста, тяжело поднимаясь на ноги. И пошел прочь, бормоча себе под нос так тихо, что никому и не разобрать. Хватит. Сколь людей перетравилось, запретную таннскую соль по её слову добывая. И все мы виноваты, что ни скажи! Не так толчем, не так сушим, и спешим излишне, и оно не вредно, ежели с умом Вот теперича и будет с умом. Теперича ей вправят ум, как бабе положено. Тоже мне, эту безродь называть брэми! Тьфу, девка трактирная, вот и весь сказ. Пойду к брату ейному, погляжу, как он с делом управляется. Пятьдесят кархонов за пустяк деньги немалые. И дело простое спрошено, без всякой там травленой соли.
Марница, достойная брэми из рода Квард, пустила страфа резвой побежью и подставила лицо прохладному ветру. Уши горели, злость душила, подступала к самому горлу. Зачем поехала? Ну, зачем? Пирогов отведать? А заодно собрать полный мешок невысказанных насмешек. Спину себе исколоть взглядами из-под занавесок. Как же, безродь Все их мысли как на ладони, видны и слышны даже сквозь гнилые стены и сами они гнилые да черные, мысли эти. Жалко дурней, мать жила в деревне недалече, пока шаар её не приглядел да к себе не увез. То ли пятой бабой в дом, то ли шестой. Он разве вёл счет своим забавам, родной батюшка, всему краю первый страх? Брал, что понравилось, и бросал, наигравшись, где придётся. Только с него и спроса нет. Ему кланяются в землю, ноги целуют. Славнейшим брэми именуют на выдохе, благоговейно. Зато ей, гулявой Моньке, это вежливое слово бросают плевком в лицо.