В ответ хихикаю.
Известно всем: есть ложь, есть большая ложь и есть еще чудовищная ложь, то есть статистика.
Стессель сверлит меня взглядом.
Ну, не ханурик ли, а?! С кем, чувырло подзаборное, споришь?! он протягивает в мою сторону огромный кулак, и я замечаю, что ко мне тянется что-то жутко волосатое и когтистое, не человечья рука, а лапа орангутанга. Губернатор привстает и шипит мне в лицо. Такие, как ты, слизняк, все здесь у меня, понял?! Прикажу, и тебя по стенке размажут. Кто ты и кто я?! Никто мне не указ! Никто!
А президент? ехидно, с подначкой спрашиваю я.
Этот, что ли? он смотрит куда-то вверх и злорадно ухмыляется. Да он мне во всем верит Ха-ха-ха! Дурачок ваш президент Развожу его только так.
А президент? ехидно, с подначкой спрашиваю я.
Этот, что ли? он смотрит куда-то вверх и злорадно ухмыляется. Да он мне во всем верит Ха-ха-ха! Дурачок ваш президент Развожу его только так.
Я возражаю:
Это не мой, а твой, Эдгар, президент, говорю по-свойски, и сам удивляюсь своей смелости. И вообще: не сверкай на меня своими глазищами не из пугливых.
Ты клеветник! взвизгивает, как недорезанный поросенок, Стессель и в мою сторону летит слюнявый фонтан. А с клеветниками знаешь, что полагается делать?
Не знаю, все с той же подначкой отвечаю я.
Так сейчас узнаешь, губернатор смешливо кивает в сторону крохотного квадратного оконца. Они тебе сейчас покажут! Я руки о такую мразь пачкать не стану. Мой электорат за меня все сделает. И как сделает?! Любо-дорого!
Гляжу в оконце и вижу, как в нашу сторону течет взбаламученная толпа, состоящая из баб: что-то кричат и кулаками по верх голов размахивают. Впереди толпы председатель женсовета, активистка «Единой России». Это она организовала группу поддержки.
Егор Овнин встает и презрительно сплевывает на пол.
Меня увольте! говорит он и направляется к выходу. В вашем идиотическом шоу участвовать не желаю, Овнин громко хлопает дверью и скрывается.
Стессель цедит сквозь зубы:
Рупор дерьмократии изволил удалиться. Тоже мне, птица. Мирюсь. Но до поры, до времени ведь. Лопнет терпение мое, и подрежу крылышки-то, ой, как подрежу.
Я снова подначиваю:
Ты, Эдгар, на всё горазд. Кроме одного: за двенадцать лет так и не смог сделать жизнь народа достойнее.
А это мы сейчас увидим и услышим, хихикает Стессель. Как говорится, глаз народа глаз Божий. Народ уж близок, грядет твой час расплаты.
Думаешь, боюсь, да? спрашиваю, с прищуром разглядывая губернатора. А вот и нет! Иду я сам толпе навстречу!
Выскакиваю из помещения. Вижу разъяренных старух. Уже издали кричу им:
Остановитесь, дурочки!
Председатель женсовета, оглядываясь на ведомых, почему-то жалким голоском, похожим на голос председателя правительства области, пищит:
Не слушайте! Он провокатор! И большой баламут!
Я в ответ громко хохочу.
Ха-ха-ха! Самый большой баламут в области это ты. Баламут и демагог! Послушайте, что я скажу, это я обращаюсь к толпе.
Толпа сбавляет бег, но напор ее не ослабевает. Самая разгоряченная бабонька кричит:
Так, это ты виновник всей бучи?! Бабы, давайте разберем его на кусочки и по кусточкам раскидаем!?
Толпа, тяжело дыша, надвигается.
Кого вы защищаете, кого? Вы, получающие скудную пенсию, на которую прилично жить невозможно, идете защищать человека-обманщика, человека жирующего? Вам обещана прибавка к пенсии в двести пятьдесят рублей, в то время как Стессель для себя сделал прибавку к своей зарплате в пятьдесят тысяч рублей сразу.
Услышав эту цифру, остановилась одна сморщенная старушонка.
А не врешь?
Сами можете спросить.
Стоп, бабы! машет сухонькой ручонкой старуха. Надо разобраться.
Толпа останавливается, но продолжает полыхать жаром. Председатель женсовета, не замечая, что за ней уже никто не следует, продолжает столь же ретиво бежать и что-то лозунгово кричать.
Благоприятный момент и я им пользуюсь.
Согласитесь, бабы: губернатор не президент Америки, даже не президент России.
Старушонка чешет в затылке.
Чего ты мелешь? Зачем приплетаешь Америку? Причем тут она?
А притом! кричу громко, чтобы услышали даже в задних рядах. Зарплата президента самой богатой и самой могущественной страны всего сто тысяч долларов
Ничего себе, старушка качает головой, пытаясь в голове, видимо, перевести на наши деньги. Много получается.
Совсем немного, возражаю я. Сто тысяч долларов в год, а в месяц получается, что восемь тысяч триста тридцать три доллара. Пересчитав по курсу (двадцать шесть рублей за доллар), оклад Буша получается двести шестнадцать тысяч шестьсот пятьдесят восемь рублей. Это у Буша, а у Стесселя
Ну, у него, конечно, меньше.
А вот и нет! радостно выкрикиваю я. С первого апреля две тысячи седьмого года его оклад будет составлять двести тридцать тысяч рублей в месяц.
Старушка с сомнением качает головой.
Чтобы Стессель получал больше, чем Буш, не верю
А вы проверьте! Пойдите и спросите его самого.
Ну, у него, конечно, меньше.
А вот и нет! радостно выкрикиваю я. С первого апреля две тысячи седьмого года его оклад будет составлять двести тридцать тысяч рублей в месяц.
Старушка с сомнением качает головой.
Чтобы Стессель получал больше, чем Буш, не верю
А вы проверьте! Пойдите и спросите его самого.
Кто-то из толпы говорит:
Если это правда, то
Правда! Правда! Правда! задыхаясь, что меня начинают слушать, кричу я. Облдума только что закон приняла. Всем бюджетникам зарплата повысится, и ехидно добавляю. Учителю на пятьсот рублей, а губернатору на пятьдесят тысяч.
Мда-а-а, кто-то тянет вслух.
Такова социальная справедливость, торжественно заключаю я.
Мне хочется ликовать. Ведь удалось-таки раскрыть глаза одурманенной толпе. Но мне нечем дышать Пот градом льется по мне.
Просыпаюсь. Гляжу в окно: темно, значит, до рассвета еще далеко. В самом деле, вспотел, хотя все форточки настежь. И понятно: батареи нагреты так, как не случается в лютые морозы. На улице же плюсовая температура. И не отключишь батареи. Я, выходит, за свой счет отапливаю атмосферу. Настолько богат?.. Нет, конечно: власть меня и всех других обязывает отапливать улицу. И ведь ничего с этим не поделать.
P.S. Кстати, о сне. Слышал, что сон со среды на четверг, непременно в руку. Иду по одной из центральных улиц Екатеринбурга, по улице Куйбышева. Половина двенадцатого. Справа длинный и высокий бетонный забор, за которым что-то строится (между прочим, давно), справа проезжая часть улицы, по которой летят машины. Один спешащий на службу чиновник, проезжая на иномарке и на огромной скорости, обливает меня с головы до пят грязной снежной жижей. Обливает и уезжает. Что мне остается? Возвращаться в этаком виде домой и долго отмываться.
И все счастливы!
Странная история
Зазвонил у меня телефон. Подошел, снял трубку. Слышу: знакомый голос. Это приятель.
Знаешь, спрашивает Радис Сибагатуллин2, что на открытие волейбольного турнира приехал Ельцин? я ответил отрицательно. Ну, ты, брат, даешь: совсем впал в отшельничество.
Для порядка спросил:
Где остановился?
В «Атриум палас отеле», что на Куйбышева.
Странно. Борис Николаевич прежде всегда останавливался в загородной гостевой резиденции.
Приятель рассмеялся.
Это когда-то А сейчас он простой российский пенсионер, как мы с тобой.
Я фыркнул.
Нашел кого и с кем сравнивать.
А что такого? Мы не люди, что ли?
Люди, но не того полета, ответил я. После секундной паузы спросил. А тебя-то, с какой стати заинтересовал приезд Ельцина?
Ну, как же! пафосно воскликнул приятель. Я же фанат российского волейбола. Это, во-первых. А, во-вторых, для журнала поручили сделать снимки.
Ух, ты! с долей сарказма откликнулся я. Вон, как тебя заносит.
Сибагатуллин, не заметив сарказма, еще и похвастался:
Допущен, только представь себе, и в личные покои именитого земляка.
Позволят, думаешь, и там пощёлкать?
Договорились. Есть пропуск, подписанный шефом протокола господином Шевченко.
Надо же Повезло А не разыгрываешь?
Нет. А кстати, последовала секундная пауза, и Радис неожиданно предложил, пойдем со мной.
Как это? растерянно спросил я.
Очень просто.
Кто меня пропустит? Охрана уже на входе в отель тормознет. Да и что я там буду делать?
Приятель расхохотался.
Наконец-то признаешься в любви к Борису Николаевичу. Лично признаешься. Сам говорил, что у тебя есть, что сказать Ельцину.
Да, есть, подтвердил я.
Ну, вот! Идем!
Охотно бы, да
Проблем не будет, Радис поспешил успокоить.
Как это?
Мой-то пропуск на двоих. Все в порядке, приятель.
Если так, то
В самом деле, нас пропустили, хотя уже на входе в отель долго-долго люди в штатском всматривались в мою фотографию в паспорте.
Нас провели на второй этаж, полностью отведенный под временную резиденцию первого Президента России. Идем по коридору, а вокруг тихо-тихо. Даже наших шагов не слышно: ковровое покрытие глушит.
Входим в одну из дверей. Смотрю, с кресла поднимается он. Улыбается и протягивает большую свою ладонь. Пожимает, и я чувствую его силу рукопожатия. Говорит, прежде поправив свой знаменитый чубчик:
Приветствую представителей уральской журналистики. Проходите, присаживайтесь, он указывает на другие кресла, окружающие низкий круглый столик. Он стоит до тех пор, пока мы не устроились в мягких креслах, чуть не утонув в них.
Смотрю на первого Президента. Странно, думаю я, но он совсем не изменился за прошедшие двадцать лет: все также бодр, могуч и доброжелателен. А говорят, думаю я, часто болеет: не похоже, совсем-совсем не похоже. Констатирую: крепок уральский корень.
Из двери, что справа от меня, показалась жена. Легким поклоном поприветствовав нас, спросила:
Кофе или что-нибудь посущественнее?
Не стоит беспокоиться, ответил я. В отличие от Бориса Николаевича, его жену, вижу вблизи впервые.
Радис поддержал меня.
Да-да: мы на работе. Спасибо.
Борис Николаевич шутливо сдвинул брови.
Что вы за журналисты, если от «существенного» отказываетесь? Не узнаю, нет, не узнаю. Мельчает уральский народ, вырождается. Вон, москвичи: не успеешь предложить, а они уже губы облизывают.
Я попробовал оправдаться. Ельцин успокоил.
Да пошутил я, мужики. А вот кофе, он повернулся к жене, стоявшей за его правым плечом, принеси, пожалуйста, жена вышла, а Борис Николаевич, обращаясь уже к нам, сказал. Знаете, какой она кофе со сливками готовит?