Ялос-2016. Сборник Ялтинского международного литературно-музыкального фестиваля - Сборник 4 стр.

Земляничник мелкоплодный, древовидный можжевельник,
скалы в трещинах, обрывы, осыпь выжженной земли:
Ай-Николу[4] штурмовали мы в прошедший понедельник,
а во вторник удивлялись: как решиться-то могли?

Крым чудес припас немало, нам хватает выше крыши,
иногда так ошарашит, станешь чисто идиот!
Как попасть на Ай-Николу, местный показал парниша
с обводной дороги тропка к ней без фокусов идёт.

Что же мы весь понедельник на уступах висли скальных,
что ж отважно штурмовали эти стены, как один?
Горный Крым для скалолазов тренажёр из идеальных!
уникальное скопленье разных трудностей вершин.

Заглянув с опаской в бездну, мы свой промах оценили,
покачали головами мол, зачем был риск и труд?
Но опять, решая это вековое «или-или»,
выбираем самый трудный, неисхоженный маршрут.

Потому что молодые души просят впечатлений,
а когда бы ни просили, были б нам они странны,
и всегда единодушно, без ненужных словопрений,
мы на новые вершины Крымских гор устремлены.

Журналистский опыт стихам помеха.
Их дотошность губит, мораль сквозная.
Потому и не был поэтом Чехов,
хоть и «Пушкин в прозе!» о нём сказали.
И «презренной прозе» отдав талант свой,
погубив вконец в ней чутьё наитий,
удивить нас фактом спешит галантно
журналист, рифмуя чреду событий.
Иль мотаясь по городам и весям,
из страны в страну мчась, дойдя до точки,
путевой блокнот зарифмует весь он,
а стихов не встретишь в дорожных строчках

Снег витает. Пейзаж за окном неказистый.
Пёс безродный мосол полирует, гложет.
Пусть поэтами будут в статьях журналисты,
а в поэзии быть журналистом негоже.
Да, негоже дотошно разжёвывать факты
и деталями стих загружать не забота:
прочитать это можешь в статейке и так ты,
а тебе подавай неизвестное что-то.
Чтоб душа задохнулась от чувства восторга,
чтоб почуяла флёр непонятный и вещий
и, как выдох, своё восхищенье исторгла
необычностью взгляда на общие вещи.

К рифмам сам я питаю пристрастие с детства,
душу заняло всю слов небесное сходство,
но откуда взялась эта боль самоедства
и не менее горькое чувство сиротства?
Что поэзия? Нет, я не знаю ответа,
то по вздоху почую, то, как дом свой, по скрипу,
однозначного здесь не создам я портрета,
так, набросочки только, да ещё вот постскриптум:
век ознобом трясёт от ужасных известий,
от газетных «уток» и страшно, и мглисто,
вот я вирши читаю в них всё на месте,
не поэта вижу, а журналиста

Шторм Взрывчатка валов содрогает гранит парапета.
Рядом с бешеным понтом опасна людская стезя.
Я о жизни пою, и последняя песня не спета,
спеть последнюю песню о жизни, наверно, нельзя.
Изменяется всё, только это одно неизменно,
и с годами растёт пониманье сильней и сильней:
даже если обрушится свод нашей юной вселенной,
жизнь совсем не умрёт и не кончатся песни о ней.
Шторм ревущий, как бунт, в нём разумного нет ни на йоту,
волны с рёвом утробным летят за грядою гряда,
так безумна толпа, что лишилась мечты и работы,
и которую власть предаёт и тиранит всегда.
Где возник этот бунт? как созрел? в чём причина обвала?
Мысль пульсирует нервно и рвётся порою как нить:
может, сбой алгоритма бездонной пучины астрала
всю систему миров сотрясает, чтоб сбой удалить?
Брызги с водною пылью шквал встречный кидает в лицо мне,
полоумные чайки над хлябью орут всякий бред.
Я о прошлом всё спел, даже спел то, о чём и не помню,
о сегодняшнем дне я пою, и конца песням нет.
Мне эстеты твердят: мол, писать о возвышенном надо,
что, мол, лезешь ты в грязь, как-никак ты поэт. Удержись!
Только жизнь, отвечаю, не вся состоит из парадов,
и парады порою как раз искажают-то жизнь.
Море в гневе своём и ужасно, и всё же прекрасно,
изрыгает блевотину лжи и отраву всех бед;
я тогда стал поэтом, когда осознал это ясно,
что запретной тематики просто в поэзии нет.
Есть талант откровений, талант прозорливых познаний,
он любой негатив, осознав, превращает в стихи:
пыль и брызги валов долетают картечью до зданий
и стекают по стёклам солёные слёзы стихий.
Оголтело вороны орут в мощных кронах платанов,
на ночлег собираясь, у них свой устав и уют,
а в порту грузовом, как жирафы железные, краны
круто шеи сгибают и в трюмы усердно суют

Низкорослый, толстый и недобрый,
на ногах лианы грубых жил,
я могу детально и подробно
описать, как жил и как не жил.
Но кому нужны пустые бредни,
откровений оползень, обвал,
слава Богу, в жизни не последним
был, хотя и первым не бывал.
Из урбанистического стойла
выводил Пегаса в белый свет;
или даже намекать не стоило
вам о прозе жизни, коль поэт?
Ждёте, что начну «высоким штилем»
воспевать красоты все подряд?
А давайте лучше замастырим,
как ведётся, грамм по 50.
И сойдёмся в честном разговоре
о сиюминутном, о былом,
где, куда ни плюнь, то вор на воре,
где, куда ни глянь сплошной облом

Мне на мир обидеться можно тоже,
да стерпел я всё, как утёнок гадкий:
или в морду бил он, иль корчил рожи,
иль форсил, блатные являя повадки.
Это было после войны Великой,
груб и нагл он был, и ни грамма лака,
а потом лицом вдруг, иль даже ликом,
обернулся ко мне, и я заплакал.
Я заплакал о том, что лишён был детства,
безотцовщиной был, беспризорным, нищим,
никуда от этого мне не деться,
хоть живу роскошно и завален пищей.
Мне на мир обидеться можно было,
потому что светлого было мало:
зла душа не держит, но не забыла
ничего, хоть долго не понимала,
что нельзя так жить, как тогда мы жили,
что любовь спасает, а не окопы;
иль такая страна нам досталась, или
сами мы никудышные, недотёпы

Это было в эпоху взросленья,
ну а прошлое лучше не тронь,
пробиваюсь к прозренью сквозь лень я,
как сквозь марлю москит на огонь.
Я хотел бы забыть не забуду
эту драку, а всё «слабый пол»:
сбил его апперкотом на груду
(хорошо, что песка)  и пошёл.
Сотрясение мозга не драма,
поваляйся, как срубленный сном.
И моя миловидная дама
хохотала в кафе над вином
В общем, стал он тогда инвалидом,
ах, не видеть его бы в упор,
но при встречах хиреющим видом
достаёт он меня до сих пор

Это было в другую эпоху
был там каждый и молод, и хват;
получилось, ей-богу, неплохо,
он, конечно же, сам виноват.
Что ж теперь и казнюсь, и жалею,
даже пробовал чем-то помочь;
вот, хромая, он входит в аллею,
я спешу из аллеи той прочь.
Наша пассия, хоть и не скоро,
вышла замуж, как сотни богинь,
и я вижу: причина раздора
смехотворной была, как ни кинь

Штормит, штормит, на набережной пусто.
Ларёк у пляжа без окна разбит.
На грядках туч забытою капустой
больное солнце ветер теребит.
Апрель какой-то не южнобережный:
то дождь, то шторм, то скука хоть убей!
бульдог бровастый, как собачий Брежнев,
от суки оттесняет кобелей.
Он фаворит, он дышит хрипло, слюни
роняет эта морда на газон;
такой пейзаж не встретите в июне,
да и апрелю нетипичен он.
В горах темно, ущелья мрачны, дики,
смотреть на них и то тоска и жуть;
когда в Аид спускался к Эвридике,
таким, наверно, был Орфея путь.
Надеюсь, к Пасхе всё пройдёт, но что-то
не клеится, везде сплошной урон;
крик чаек, их голодная икота,
нервирует нахохленных ворон.
Те каркают в своих промозглых кронах,
тревожат мной забытую мигрень,
и женские глаза, как на иконах,
печальны и светлы который день.
А всё равно я не представлю даже
на краткий миг, чему свидетель стих,
что могут эти горы, эти пляжи
жить без меня, а я могу без них.
Как поплавок, ныряет сейнер в море,
то взмоет вверх, то скроется из глаз,
я не люблю трагических историй,
поэтому он в порт войдёт сейчас.
А в сквере мокром шум прибоя гулок,
то стихнет, то накатится волной,
когда сверну я к дому в переулок,
он долго будет слышен за спиной

Вектор времени сдвинут, скукожен
и привинчен к стене бытия.
 Это кто там женой не ухожен?
 Это я,  говорю,  это я!
Выйду утром рассветная дымка,
облачишек бегучая рать.
Проиграл я финал поединка
с жизнью, если, конечно, не врать.
Ни подруги весёлой, ни друга,
с кем бы душу я мог отвести,
я давно уже вышел из круга,
где корыстность была не в чести.
Той страны уже нету в помине,
те святыни низвергнуты, вот,
но, подобна замедленной мине,
ностальгия о прошлом живёт.
Там писались стихи без надрыва,
там я цепок был на вираже,
там т а к и е просторы с обрыва
открывались над морем душе!
Что метафоры? К ним не стремлюсь я,
но, почувствовав прежнюю прыть,
я гимнастом, взлетевшим на брусья,
вновь хотел бы себя ощутить.
Да куда? Вектор времени скомкан.
Неприступно стоит Куш-Кая.
 Это кто там хромает с котомкой?
 Это я,  говорю,  это я!..

Вектор времени сдвинут, скукожен
и привинчен к стене бытия.
 Это кто там женой не ухожен?
 Это я,  говорю,  это я!
Выйду утром рассветная дымка,
облачишек бегучая рать.
Проиграл я финал поединка
с жизнью, если, конечно, не врать.
Ни подруги весёлой, ни друга,
с кем бы душу я мог отвести,
я давно уже вышел из круга,
где корыстность была не в чести.
Той страны уже нету в помине,
те святыни низвергнуты, вот,
но, подобна замедленной мине,
ностальгия о прошлом живёт.
Там писались стихи без надрыва,
там я цепок был на вираже,
там т а к и е просторы с обрыва
открывались над морем душе!
Что метафоры? К ним не стремлюсь я,
но, почувствовав прежнюю прыть,
я гимнастом, взлетевшим на брусья,
вновь хотел бы себя ощутить.
Да куда? Вектор времени скомкан.
Неприступно стоит Куш-Кая.
 Это кто там хромает с котомкой?
 Это я,  говорю,  это я!..

Опять на море шторм и неуют,
опять звереет ветер одичалый,
горят иллюминаторы кают
большого теплохода у причала.
Он, как магнит, притягивает взгляд
к надстройкам и радарам за трубою;
я не забыл, как пару лет назад
в круизе отдыхали мы с тобою.
И музыка слышна, и вроде джаз,
и вроде даже хоровое пенье,
луна отполирована, как таз
для варки алычового варенья.
Вздыхает бухта, и во тьму маяк
лучи бросает, лунный свет на крышах,
через Горсад пойду неспешно я к
театру Чехова, чтоб прочитать афиши.
Огней так много в ялтинской ночи,
что стал желанным сумрак для поэта:
сверчки ночные эти скрипачи
в кустах не умолкают до рассвета.
А ветер в море бесится, он псих,
барашки гонит он, валы пихает,
врываясь ненароком в этот стих
и вырваться не в силах, он стихает.
А потому что грозный Аю-Даг
сбил спесь с него, что, в общем-то, не странно,
и звёзды эти скопища бродяг
поразбрелись по кромкам гор туманных.
Когда заря позолотит восток
и потянусь, превозмогая лень, я,
в могучих кронах истинный восторг
охватит в Ялте птичье населенье.
И окна заблестят, начнёт светать,
и, как гласит народная примета,
весь шторм ночной тихонько, словно тать,
за мысом Ай-Тодор исчезнет где-то