Ялос-2016. Сборник Ялтинского международного литературно-музыкального фестиваля - Сборник 3 стр.

Асфоделий бенгальские вспышки,
за холмами даль неба бела,
балаклавские помнят мальчишки
субмарин у причалов тела.
Ах, о чем я? Когда это было?
Повзрослели. Хлебнули забот.
Но душа до сих пор не забыла
городок засекреченный тот[1].
Не найти его было на карте
на обычной, уж не обессудь,
это нынче в туристском азарте
на торпеды те можно взглянуть
Век сменил декорации споро,
новым веяньям не прекословь,
и Куприн проницательным взором
смотрит, щурясь, на яркую новь.
Генуэзская крепость на взгорье,
во дворах затенённых сирень,
и огромное Чёрное море
возле бухты вздыхает весь день.
Пыль веков на булыжниках дремлет.
Сохнут сети. Торгуют в лотке.
И какою-то тайною древней
всё пропитано здесь в городке.
Знойным солнцем залиты отроги,
пахнет мёдом, как будто от сот,
археолог, счастливый и строгий,
черепки, словно слитки, несёт.
Терракотовый срез по-над пляжем
в молочае, кремнистая вязь,
на горячую гальку приляжем,
поныряем под волны, резвясь.
Здесь гомеровской дышит строкою
окоём.
И средь бед и невзгод,
посреди потрясений, к покою
гладь зеркальная бухты зовёт

Тоской объятый и крамолой,
на стыке века с новым веком,
«Я лишь любовь считаю школой,
где учатся на человека!»[2]
Её окончить не смогу я,
в ней буду я учиться вечно,
урок пропущенный смакуя,
где объяснялась человечность.
А на короткой переменке,
себя представивши героем,
я попрошу конспект у Ленки,
падёт из-за которой Троя.
Пройдёт сторонкой Пенелопа,
взмахнёт Улисс плащом армейским
Но от всемирного потопа
есть дед Мазай и Ной библейский.
Орест с Пиладом мне по духу,
я чту Изольду и Тристана,
я всю библейскую чернуху
познаю, но любить не стану.
Иуда, Каин, дщери Лота,
Змей-искуситель Для престижу
всё можно до седьмого пота
зубрить, да пользы в том не вижу.
Посланье Павла к коринфянам
читал я как завет поэтам,
и губы пахли сладко-пряно
моей девчонки знойным летом.
И в школу эту принят будет
мой сын без блата и нажима:
в ней побеждённого не судят,
важнее честь в ней не нажива.
Поклявшись жизнь отдать всю музам,
коварство их познав при этом,
я лишь любовь считаю вузом,
в жизнь выпускающим поэтов!

Восточный ветер снова дождь принёс,
вновь беспорядки в княжестве астральном.
Зачем сосна, взобравшись на утёс,
одна стоит на монстре этом скальном?

Зачем от сосен стройных в стороне
плывёт в ночи, уж вы не обессудьте,
как странный иероглиф при луне
на звёздном небе с непонятной сутью?

Её ломают ветры, тучи гнут,
то град сечёт, то снег, то ливень льётся,
поэт настырный тоже тут как тут
с вопросами своими пристаёт всё.

Она стоит. Ствол искривлён слегка.
Но ветви словно крылья в бурю чаек:
то об неё споткнутся облака,
то синева её не замечает.

И сразу видно, как ей нелегко
и одиноко, колет ветви иней,
туман в ущелье сизою рекой
плывёт и растекается в низине.

Но, кроною на юг наклонена,
так держится за гибельное место,
как будто что-то ведает она,
что большинству из сосен неизвестно.

О, подожди, она ещё взлетит,
она докажет, трудно вырастая,
что счастлива, и ей метеорит
послал воздушный поцелуй, растаяв

Есть приметы успеха довольно простые,
их не зная, подводнику просто ни шага:
если к мысу Мартьян мчатся волны косые,
значит, под Аю-Дагом лютует штормяга.
Но зато полный штиль за горой этой славной
и полно зубарей с горбылями при этом,
я недаром в подводной охоте недавно
корифеем считался и авторитетом.
Я легко мог подкрасться к заветной кефали,
мог над гротом парить невесомо, как птица,
вы такую стратегию знали едва ли,
чтоб без всплесков нырнуть и на дне раствориться.
Невидимкою стать, стать ландшафтом подводным.
Осязать всеми нервами водные токи.
Этот спорт стал сегодня престижным и модным,
я же помню его зарожденья истоки.
Примитивные ласты. Ружьё-самоделка.
И вперёд! И до дрожи! Наивные дети!
Ах, каких лобанов мы встречали, где мелко,
где сейчас и бычков вездесущих не встретить.
Оплывали мысок золотые рыбёхи,
растворялись в глубинах коварнее глюка:
даже сделать задержку дыханья на вдохе,
по секрету скажу я вам, тоже наука.
Опыт рос по крупицам. Но в том-то и дело,
что себя утверждая в неведомом мире,
становилось уверенным ловкое тело,
становилась душа и богаче и шире.
А откуда бы это стремление к рифмам,
к этим (ох и нелёгким!) над словом победам:
если плавал ты в маске над солнечным рифом,
как о чуде таком всем другим не поведать?
Проза здесь отдыхает! Поэзию прозой
передать, что назвать тюбетейкой корону,
это так же нелепо, как, скажем, мимозу
предложить вам понюхать по телефону.
Мастерство и отвага! Везенье и удаль!
Фанатизм, наконец! Быть упёртым, как стоик!
А помехи внезапный штормяга ль, простуда ль,
это мелочи быта, о них и не стоит

Сане Антонову и друзьям подводным охотникам

От Фороса в Батилиман
самый близкий путь это водный.
Ломонос из породы лиан
земляничник оплёл мелкоплодный.
И поплыл я, минуя залив,
как фанатик подводного спорта,
подогретой водички залив
в «калипсо»[3] для тепла и комфорта.
Описательный сбавлю запал,
он в поэзии главный едва ли:
бьются волны у ласпинских скал
и несутся навстречу кефали.
Подстрелил сразу парочку влёт
и рулену, то бишь зеленуху,
на охоте мне часто везёт,
как друзья выражаются,  пруха!
Да не пруха, а точный расчёт,
глазомер и реакция зверя,
и, ныряя в таинственный грот,
в то, что вынырну, свято я верю.
О, какой там горбыль в темноте
и подвижки, как будто миражи,
передать ощущения те
не под силу поэзии даже.
Я всплываю, в глазах как туман,
тает он, словно призрак холодный:
от Фороса в Батилиман
самый близкий путь это водный.

Сане Антонову и друзьям подводным охотникам

От Фороса в Батилиман
самый близкий путь это водный.
Ломонос из породы лиан
земляничник оплёл мелкоплодный.
И поплыл я, минуя залив,
как фанатик подводного спорта,
подогретой водички залив
в «калипсо»[3] для тепла и комфорта.
Описательный сбавлю запал,
он в поэзии главный едва ли:
бьются волны у ласпинских скал
и несутся навстречу кефали.
Подстрелил сразу парочку влёт
и рулену, то бишь зеленуху,
на охоте мне часто везёт,
как друзья выражаются,  пруха!
Да не пруха, а точный расчёт,
глазомер и реакция зверя,
и, ныряя в таинственный грот,
в то, что вынырну, свято я верю.
О, какой там горбыль в темноте
и подвижки, как будто миражи,
передать ощущения те
не под силу поэзии даже.
Я всплываю, в глазах как туман,
тает он, словно призрак холодный:
от Фороса в Батилиман
самый близкий путь это водный.

Тарханкут ветряками махал нам не зря,
и не зря мы махнули сюда через дали:
цвет заливов его цвет небес сентября,
и кочуют по ним стаи жирной кефали.

Тайной веет туннель сквозь угрюмый Атлеш.
Коршун точка в зените!  вдруг начал снижаться.
У кургана античного срезана плешь
третий год археологи там копошатся.

И уже «жигулёнок» стоит у воды,
и уже нас качает бескрайнее лоно,
и стараются волны смыть наши следы,
то есть контуры ласт на песке раскалённом.

Мы плывём над песчаной поляною, где
вдруг калкан шевельнётся и станет незримым,
и медузы парят в суперчистой воде
парашютным десантом, теченьем сносимым

Золотых лобанов, что пасутся в камнях,
мы застанем врасплох, да не сможем взять каюсь!
и торпеды дельфинов проносятся ах!
чуть мористее, фыркая и улыбаясь

На закате вернёмся с добычею мы.
Как убоги, TV, твои шоу-экстримы!
Звёзды просто с кулак!  засияют из тьмы,
тарханкутские звёзды ни с чем несравнимы!

Знаю: дома, зимою, хлебнувши винца,
постараюсь в стихах описать это, либо
будут снова мерещиться степь без конца
и уютные бухты, пропахшие рыбой

Жизнь, как женщина, ох, вероломна
и хитра, даже смерти сильней:
если честно и если дословно
столько раз обманулся я в ней!
Обещала т а к и е успехи,
так манила призывно мальца;
оглянусь на печальные вехи,
нет, по-моему, вехам конца.
Дел несделанных поезд с прицепом,
лжеидей под завязку!  вагон,
и до станции с траурным крепом
остаётся всего перегон.
Остаётся всего ничего-то,
и ничто не исправить теперь,
у неверной судьбы стихоплёта
много в жизни обидных потерь.
Что ж, досталась такая планида,
жил, страдал, не стремился в уют,
но стихи, где воспета Таврида,
от забвения душу спасут.

П.Б.

Мне говорят порою, мол, я много
пишу. Зачем?.. И в солнечных лучах
вдруг зависть, как холодная минога,
зашевелится в сумрачных зрачках.
Чему завидовать? Стихам. Ну не смешно ли?
Скорей от доброхотов желчных прочь!..
Владеет парком аромат магнолий,
над морем кружит птицей тихой ночь.
И месяц романтическим каноэ
плывёт сквозь сад, где слышен тихий смех.
Мне непонятны те, кто вечно ноет,
кто поучать стремится вся и всех.
Им вдохновенье ночи недоступно,
они практичны аж до потрохов,
а в городе плывут ежеминутно
то строчки, то созвездия стихов.
Лови, вдыхай, а нет тогда смотри, как
рождается заря в ночной глуши,
и, я уверен, ты не сдержишь вскрика,
вдруг всё увидев зрением души.
Завидовать стихам? Ну не смешно ли?
Ну посмотри: до первых петухов
сквозь аромат и шелесты магнолий
мерцают нам созвездия стихов.
Лови, вдыхай а нет, ну что тут скажешь
знать, не дано, знать, сердце не горит.
И волны рассыпаются на пляже,
даря стихам стихии вольной ритм

Т.Е.

Сбитый с толку, внимаю тебе,
льстишь, смеёшься, как шлюха в притоне;
вещий ворон, как царь, на трубе
восседает, как будто на троне.
Знаю цену уловкам твоим,
мягки так, а по сути оковы;
все мы что-то до срока таим,
да не все на подлянки готовы.
Лесть твоя мне приятна опять,
но забыть ли гнилую изнанку,
так что много усилий не трать,
я не клюну опять на приманку.
Я учёный. А ворон дурак.
И поверю тебе, уж прости мне,
если свистнет подвыпивший рак
на Ай-Петри в четверг после ливней.
И не надо курить, и не на 
до всё щелкать своей зажигалкой,
не такие ещё имена
стали жертвами лести, а жалко.
Я-то знаю: тщеславной, тебе
снова хочется властью упиться.
Хмуро ворон молчит на трубе
поумневшая вещая птица.
Да уж ладно, пусть каркает, пусть,
лесть твоя мне приятна, и всё же
почему-то не радость, а грусть
ощущаю душою и кожей

Т.Е.

Сбитый с толку, внимаю тебе,
льстишь, смеёшься, как шлюха в притоне;
вещий ворон, как царь, на трубе
восседает, как будто на троне.
Знаю цену уловкам твоим,
мягки так, а по сути оковы;
все мы что-то до срока таим,
да не все на подлянки готовы.
Лесть твоя мне приятна опять,
но забыть ли гнилую изнанку,
так что много усилий не трать,
я не клюну опять на приманку.
Я учёный. А ворон дурак.
И поверю тебе, уж прости мне,
если свистнет подвыпивший рак
на Ай-Петри в четверг после ливней.
И не надо курить, и не на 
до всё щелкать своей зажигалкой,
не такие ещё имена
стали жертвами лести, а жалко.
Я-то знаю: тщеславной, тебе
снова хочется властью упиться.
Хмуро ворон молчит на трубе
поумневшая вещая птица.
Да уж ладно, пусть каркает, пусть,
лесть твоя мне приятна, и всё же
почему-то не радость, а грусть
ощущаю душою и кожей