Естественное положение вещей. стихотворения - Андрей Драгунов 4 стр.

Нет ничего, что можно передать
в наследство, т. е. сохранить на память 
диван, картина, книги и кровать,
промятая  хранимая веками.
Лишь пара стопок списанных страниц 
всё, что в подарок может пригодиться,
в отсутствии знакомых с детства лиц,
если опять чего-то не случится,
не сбудется. В распахнутую дверь
заходит солнце  может, по ошибке 
не разобрав, кто жив ещё теперь,
раздаривая милые улыбки
направо и налево. Меж вещей
осталась пыль и что-то от хозяев,
уехавших куда-то  без затей,
но кто-нибудь, конечно, всё исправит,
всё выправит, сотрёт с комода пыль 
чтоб ни следа от жизни не осталось.
И девочка, которую забыл,
чтоб больше никогда не повстречалась.

Ниоткуда никто, никуда  чтобы просто забыть,
то есть, просто не помнить, как выглядят или зовутся
те, которым до времени вышло  не быть
в перечислении и в сохранившихся лицах,
где-то в альбомах, на выцветших фото уже,
став лишь отметиной, или простой закорючкой
в скорбных тетрадях, что спрятаны на этаже
между вещами, где жил в связи с долгой отлучкой
из этих мест и лишился угла и добра
от самых близких, уже не надеясь на выбор
между немыслимым завтра и вечным вчера,
спрятанным так глубоко, что его и не видно,
как и тебя самого из-за старых вещей 
до неприличия старых и кем-то забытых,
век коротающих свой в тишине этажей
старого дома, живого ещё на открытках.

И даже запись в книге мертвецов
не гарантирует, как грамота, вернуться 
куда-нибудь уже, в конце концов,
где по дороге нужно обернуться
и там остаться, чтобы на века.
Там, где темно и изредка лишь свечи,
горящие, как у вора рука
крадущего, крадущая беспечно
всё, что лежит, покуда впереди
не «светит» клетка или что похуже,
лежащее, как камень на груди,
как груз на шее, что с петлёй потуже
или чего гляди  в затылок дробь 
не уберёг себя  так будь доволен 
и если приберёт тебя Господь 
обрадуйся тому, что там свободен.

Вот снова время новых мудрецов 
какая-нибудь мелочь станет важной,
как что-нибудь на память  от отцов,
из памяти клеёнчато-бумажной,
то есть, расписанной, как буквами листы
после дождя, растекшись между клеток
и за поля, как в школе, что пусты
в такое время. Не боясь отметок,
гуляют школьники, и некуда спешить,
пока не прозвенел звонок от Бога,
чей «колокольный зуммер» заменить
не в силах сторож, ждущий у порога.

Спустя больше года, любимая, слышу твой голос,
мне говорящий, что завтра случится чудо 
вернутся все те, кто были уже знакомы 
лишь отлучились И облако ниоткуда
тоже  туда же, чтобы уже остаться
точкой в пейзаже, размытой слезой и ветром,
где-нибудь между брошенных в поле станций
с правом  не выжить, а как-нибудь оглядеться
между столбами, что бьют по хребту дорогу 
может быть, сжалятся, но, видимо, не удаётся.
И только твой голос, звучащий уже по-другому 
всё, что спасает, и что до конца остаётся.

Вот снова время новых мудрецов 
какая-нибудь мелочь станет важной,
как что-нибудь на память  от отцов,
из памяти клеёнчато-бумажной,
то есть, расписанной, как буквами листы
после дождя, растекшись между клеток
и за поля, как в школе, что пусты
в такое время. Не боясь отметок,
гуляют школьники, и некуда спешить,
пока не прозвенел звонок от Бога,
чей «колокольный зуммер» заменить
не в силах сторож, ждущий у порога.

Спустя больше года, любимая, слышу твой голос,
мне говорящий, что завтра случится чудо 
вернутся все те, кто были уже знакомы 
лишь отлучились И облако ниоткуда
тоже  туда же, чтобы уже остаться
точкой в пейзаже, размытой слезой и ветром,
где-нибудь между брошенных в поле станций
с правом  не выжить, а как-нибудь оглядеться
между столбами, что бьют по хребту дорогу 
может быть, сжалятся, но, видимо, не удаётся.
И только твой голос, звучащий уже по-другому 
всё, что спасает, и что до конца остаётся.

Переехать, что ли, в деревню  растить картошку?
Или капусту квасить в сырых подвалах.
Разливать самогон по бутылкам, пить понемножку,
пропадая в беспамятстве, чего ранее не бывало.
Или, может, лучше вымысел без остатка,
без надежды на лучшее? Чем так страдает память,
зарываясь в прошлое, туда  до времён упадка,
во времена, где всё, что хотел, сбывалось.
Но, увы  развалины лишь  достоянье жизни 
и в глухой деревне, и даже в Москве кабацкой,
но, пока соревнуется птица с полётом мысли 
жизнь не выглядит вовсе совсем дурацкой 
никакой вообще, покуда звучит дыханье,
ровным воздухом перебивая воздух,
нарушая тем самым естественное молчанье,
становясь немного вымыслом тоже.

Прислушиваюсь к тиканью часов,
когда уже за полночь, и соседи
давно все спят, и звук, в конце концов, 
лишь от часов и оттого  длиннее 
в ушную раковину, будто вор в карман,
ощупывая редкие минуты,
как мелочь на проезд, как мой диван 
последнее пристанище, как будто.
И я бы рад не слушать этот звук,
но он не унимается, покуда
за дверью не раздастся первый стук
и не случится утреннее чудо 
я снова пережил и эту ночь 
в который раз не сгинул на диване.
И в следующей как-нибудь помочь
мне сможет мелочь на проезд в кармане.

Я позабыл названия всех станций,
куда когда-то добирался раньше.
Теперь всё больше ходят иностранцы
по тем местам, не забираясь дальше
музейных мест  туда, где дикий вид
волнует сердце, где среди развалин
на берегу раскрошенный гранит
терзает глаз и оттого печален,
и оттого дороже новых стен
на прежнем месте  лучше уж руины,
не знающие этих перемен
вокруг себя с названьем слишком длинным.

Я держал на длинном поводке
свою жизнь, как будто спаниэля 
всё надеялся, что где-то вдалеке
слаще косточка  и не дрожишь спохмелья
мелкой рябью, выбивая дробь
пальцами, раскачивая плоскость
подоконника, страдая вновь и вновь
из-за новостей  какая пошлость
в сообщениях, в которых без труда
различима ложь и «тонкий юмор»
от правителей, которые всегда
отличались им. Вот только Юра
обошёлся как-то без него 
что в Империи никак не допустимо.
Подоконник тычется в окно.
Пальцы жжёт окурочек от «Примы».

По долгам расплатиться не хватит ни лет и ни сил 
это только так кажется, что всё кончается смертью,
и никто не предъявит к оплате того, что носил
до последней минуты в замызганном жёлтом конверте,
то есть, то, что досталось ещё при рождении в дар,
как на первом свидании, чтобы осталось на память,
на какое-то время, хотя бы пока до фанфар
остаются мгновения, чтобы потрогать руками,
то есть, просто  наощупь, когда, выбиваясь из сил,
приближаешься к стенке, которую и не потрогать,
как и всё остальное, чего за года напросил,
утоптав до суглинка свою и чужую дорогу.

Обитая в местности, где дождь, как медаль к юбилею,
начинаешь думать о том, что пора на отдых,
то есть, куда-нибудь к морю, где был расстрелян
целый мир  за равенство и свободу,
где вода смывает не только грехи и копоть
с обожжённой посуды  и всё остальное тоже,
заглушая волной любой недовольный ропот
о никчёмной жизни, что стала ещё дороже.
В этой местности время идёт на убыль 
как ни крути, но завтра уже случилось 
позавчера И в печке древесный уголь 
для украшения  не чтобы еда сварилась.
Здесь даже ветер в трубах гудит, как дома,
то есть, почти хозяин. Ни капли влаги,
даже ни облачка и сохнешь, как та солома
на прокорм скотине, увы, не в пример бумаге.
Здесь, где вода из крана  почти спасенье 
не вообще  от равенства и свободы,
от ерунды какой-нибудь, от невезенья.
Утром проснувшись  чувствуешь, что голодный,
и ставишь кофейник, готовишь облезлый завтрак,
чтобы совсем не сгинуть, не кануть в горе,
что наступает утром, почти внезапно,
как наводнение  только в другом просторе 
и как-то боком, чтоб не задеть строенья
и всё остальное, всплывшее в разговоре,
что недоступно глазу в момент старенья,
так и оставшись вымыслом, то есть  горем.
В этих краях любой может стать пейзажем 
не повезёт  украсит собой кладбище 
жалким портретом с датами или даже 
статуей в рост  эдак за десять тысяч
или ещё дороже  волна не смоет,
точно с кастрюли сажу  с песком и глиной.
Ветер, от сажи тоже, трубу отмоет,
чтоб жизнь не казалась длинной. Уж слишком длинной.

Где кончаются руки, и начинается тень?
На голой стене или там, где уже ограда? 
то есть, это, как бы помягче сказать  плетень
или любая другая изгородь в поле взгляда 
что вполне обозрима, куда достают глаза,
то есть, вполне доступна для обозренья,
для осязания глазом, как тот вокзал,
где пирожки и водка для продолженья
почти что  даром, но долог и тёмен путь 
и не хватает выпить. Всё, что в дорогу
было уложено  кончилось ни по чуть-чуть,
чтобы дожить до утра и не спать у порога
у проводницы  вот здесь начинается тень 
в узком пространстве, означенном только билетом
или другим проездным. Здесь кончается день,
но оставляет возможность доехать при этом.

Помнишь ли? Вспомнишь ли?  голос и руки
это писавшие, чтобы однажды
что-то случилось, чтобы разлуки,
нас разлучившие, стали бумажными 
всё пережившими  даже молчание,
то есть, забвение  слишком уж долгое 
дольше других заглушая звучание,
точно куплеты над высохшей Волгою.
Будешь ли помнить кафе, что на пристани,
где мы однажды с тобою обедали
после дождя, когда стулья не высохли,
и не считались с такими проблемами?
Ждали автобуса по расписанию 
и не дождавшись, пешком через поле мы 
за полночь  к дому, в полнейшем молчании,
рук не разняв от усталости Вспомним ли?

Что остаётся, когда закрывается дверь
за припозднившимся гостем? Посуда и пепел 
как бы на память о времени многих потерь
за сизым дымом, что утром становится светел 
утренней дымкой, как будто бы из-за угла,
с ближнего озера, спутав названия улиц,
прячась от глаз, попадая опять не туда,
пробуя выискать место, где мы разминулись
с тем припозднившимся гостем, который теперь
реже заходит, но помнит, конечно же  помнит
и горку пепла, и следом закрытую дверь.
Только опять его жду  и вчера, и сегодня.