А Хемингуэй Юфиму, конечно, понадобился не для того, чтобы выудить цитату о пустоте. Здесь он искал другое место:
« Не спорьте со мной, Хемингуэй. Это ни к чему не приведет. Хозяин гаража прав: вы все потерянное поколение.
Позже, когда я написал свой первый роман, я пытался как-то сопоставить фразу, услышанную мисс Стайн в гараже, со словами Экклезиаста Я думал о мисс Стайн, о Шервуде Андерсоне, и об эгоизме, и о том, что лучше духовная лень или дисциплина. Интересно, подумал я, кто же из нас потерянное поколение? Тут я подошел к Клозери-де-Лила: свет падал на моего старого друга статую маршала Нея, и тень деревьев ложилась на бронзу его обнаженной сабли, стоит совсем один, и за ним никого! И я подумал, что все поколения в какой-то степени потерянные, так было и так будет, и зашел в Лила, чтобы ему не было так одиноко, и прежде чем пойти домой, в комнату над лесопилкой, выпил холодного пива».
Позже, когда я написал свой первый роман, я пытался как-то сопоставить фразу, услышанную мисс Стайн в гараже, со словами Экклезиаста Я думал о мисс Стайн, о Шервуде Андерсоне, и об эгоизме, и о том, что лучше духовная лень или дисциплина. Интересно, подумал я, кто же из нас потерянное поколение? Тут я подошел к Клозери-де-Лила: свет падал на моего старого друга статую маршала Нея, и тень деревьев ложилась на бронзу его обнаженной сабли, стоит совсем один, и за ним никого! И я подумал, что все поколения в какой-то степени потерянные, так было и так будет, и зашел в Лила, чтобы ему не было так одиноко, и прежде чем пойти домой, в комнату над лесопилкой, выпил холодного пива».
Юфим перечитал выписанную цитату, почесал затылок: «Длинновато. Да простит меня читатель за столь пространную выдержку, но только так я смог, наконец, добраться до кафе в Париже, о котором уже очень давно задумал написать рассказ».
Однако, если честно, идею рассказа ему подкинул отнюдь не Хемингуэй. Ведь впервые о кафе «Клозери-де-Лила» он прочел не у него.
Тогда же, в юности, Сания прочел книгу воспоминаний Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Там и упоминаются «Лила», «Ротонда» и другие парижские кафе и ресторанчики, где собирались голодные и нищие поэты и художники, съезжавшиеся в этот город мечты со всех концов света с тайным желанием «положить его к своим ногам».
Увы, это удавалось далеко не всем, но те, кому удалось, кто не спился, не умер от наркотиков, голода и холода, шли к этой цели разными путями. Впрочем, гибель от пороков или несчастных случаев необязательно вела к забвению и безвестности, иногда и наоборот, и к некоторым именам в этой трагической цепочке Юфим еще вернется в своем рассказе.
« Но что ты все-таки ищешь, чего добиваешься, Орасио?
Права на жительство.
Здесь?
Это метафора. А поскольку Париж тоже метафора (я слышал, ты сам говорил), то мои желания вполне естественны
У тебя в голове, упорствовал Грегоровиус, засела идея имперского величия. Ты говоришь право на жительство, право на город? Да нет, право властвовать над городом. А досада твоя от незалеченного честолюбия. Ты ехал сюда и думал, что у площади Дофин тебя ждет твоя статуя в полный рост»
Юфим Сания выписал эту цитату из «Игры в классики» Хулио Кортасара, потому что хотел объяснить себе, почему молодые люди, когда приходит срок, покидают свои провинциальные насиженные места, даже если чувствуют там себя вполне комфортно, и устремляются в столичные города, в полную неизвестность, готовые терпеть лишения, лишь бы удовлетворить свои честолюбивые амбиции. Явление это интернациональное. В начале века амбициозные молодые интеллектуалы-американцы рвались в Париж покорять мир. Об этом у того же Хемингуэя немало сказано.
Живя за «железным занавесом» в Советской стране, молодые честолюбцы вроде Сании о Париже, конечно, не мечтали, верхом их амбициозных вожделений могли стать лишь Москва и Ленинград. Не имея ни денег, ни связей, они бросали все и ехали в столицы с одним реальным шансом из тысячи: стать студентом престижного вуза.
О счастливчик Юфим Сания: из тысяч таких же честолюбивых и амбициозных молодых людей, рванувших в Питер наудачу, попал в десятки тех, кому повезло. Еще бы! Стать студентом ЛГУ имени Жданова, да к тому же философского факультета «это ли не цель желанная?», как восклицал юный Гамлет. Ведь таких факультетов тогда по всему Советскому Союзу было штуки четыре.
Какой о Боже! безнадежно старою казалась мне бородка эта в инее.
Да было ли студенчество с гитарою? Не миф ли Менделеевская линия?
Но, вновь воскреснув, грустная элегия веселую мне юность возвратила:
вдоль здания Трезиньевских коллегий до двери альма-матер проводила.
Вновь молодость, прекрасная и сильная, ворвалась в память: все там впереди. О, до бесстыдства, солнечная линия, в грядущее дерзающих веди!
И сам себе казался я удачливым, сорвавшим свой счастливейший билет:
мое мышленье так переиначит он мудрейший философский факультет.
Увы! Не знал я в вузе элитарном тогда еще об истине простой: что дух свободы, мир тоталитарный несовместимы И в стране застой
Потом Сания снова остановил этот рассказ и стал вновь внимательно читать Хемингуэя и Эренбурга, а еще московского писателя и философа Владимира Кантора, написавшего про Париж и «Лилу» и разочарованного тем, что знаменитое интернациональное кафе теперь стало американским:
«А хемингуэевский Париж, квартира на улице Кардинала Лемуана, кафе Клозери-де-Лила, в котором он писал свои рассказы и которое стало теперь американским кафе американская музыка, этажерки с книгами американских авторов, портреты президентов». (Звезда 6-2007.)
Но ведь об этом писал и сам папа Хэм, когда уже при нем у кафе сменился владелец:
«Кафе переходит в другие руки, сказал Ивен. Новые владельцы хотят иметь более богатую клиентуру и собираются устроить здесь американский бар. На официантов наденут белые куртки и велят сбрить усы.
Андре и Жану? Не может быть.
Не может, но будет.
Жан носит усы всю жизнь. У него драгунские усы. Он служил в кавалерийском полку.
И все-таки он их сбреет».
Кафе считалось тогда одним из лучших в Париже. Круглые столики стояли в под сенью деревьев, неподалеку от статуи маршала Нея, а квадратные столики под тентами вдоль тротуара. Это было уютное и теплое кафе, и Хемингуэй, и Эренбург, описывая его, говорят об одном и том же.
Хемингуэй:
«Я повесил свой дождевик на вешалку, чтобы он просох, положил видавшую виды фетровую шляпу на полку поверх вешалки и заказал café au lait (кофе с молоком (франц.)) Официант принес кофе, я достал из кармана пиджака блокнот и карандаш и принялся писать».
Эренбург:
«Я ходил в кафе Клозери де лиля по-русски это означает Сиреневый хутор; никакой сирени там не было; зато можно было, заказав стакан кофе, попросить бумаги и писать пять-шесть часов (бумага отпускалась бесплатно)».
Когда-то здесь собирались поэты, и Хемингуэй описывает, как он встретил там одного из них:
«единственный поэт, которого я там видел, был Блэз Сандрар с изувеченным лицом боксера и пришпиленным к плечу пустым рукавом он сворачивал сигареты уцелевшей рукой и был хорошим собеседником, пока не напивался, и его вранье было намного интереснее правдивых историй, рассказываемых другими».
Хемингуэй упоминает еще Поля Фора, «которого я так никогда и не прочел». Эренбург об этом поэте вспоминает с подробностями:
«По вторникам в Клозери де лиля приходили французские писатели, главным образом, поэты; спорили о пользе или вреде научной поэзии, изобретенной Рене Гилем, восхищались фантазией Сен-Поль Ру, ругали издателя Меркюр де Франс. Однажды были устроены выборы: на трон принца поэзии посадили Поля Фора, красивого, черного как смоль автора многих тысяч баллад, полувеселых, полугрустных».
О своей голодной нищей жизни в Париже Эренбург вспоминает весело, с юмором, потому что был молод и счастлив. Деньги из дома он получал нерегулярно, жил скверно. Эмилио Серени говорил ему, что его покойная русская жена вспоминала: «Эренбург спал в молодости, покрывшись газетами». Это правда, в крохотной мастерской на улице Кампань-Премьер не было никакой мебели, кроме голого матраса на ножках. Отсутствовала даже печка. А один шведский художник «по пьяни» выбил стекла: «рвался в небо».
«Поверх тонкого одеяла и худого пальто я клал газеты».
Утром он уходил в кафе и до вечера сидел в тепле, писал и читал. Его мутило от голода, от самого запаха готовящейся пищи, бывало не ел по три-четыре дня. А когда приходили деньги из Москвы, он их быстро проедал с приятелями, которые так же голодали, как он.
«Помню удивительную ночь незадолго до войны. Заказные письма из России приносили под вечер; деньги присылали чеком на Лионский кредит. Я перевел для какого-то журнала рассказ Анри де Ренье; мне прислали десять рублей. Банк уже был закрыт. Нестерпимо хотелось есть. Мы пошли в маленький ресторан Свидание извозчиков, напротив вокзала Монпарнас: он был открыт круглые сутки. Я позвал двух приятелей. Названия блюд были написаны мелом на черной доске, и мы успели все испробовать ведь нужно было досидеть до утра, когда я мог получить деньги в банке (приятели должны были остаться в ресторане как заложники). Мы давно уже поужинали, подремали, позавтракали, пообедали; в шесть часов утра мы начали вторично завтракать, считая, что наступил новый день. Это была чудесная ночь!»
Удивительно, но говоря об одном и том же, оба писателя: и Хемингуэй, и Эренбург не могли тогда встретиться. Потому что один жил там до Первой мировой, а второй после:
«Он был моложе меня на восемь лет, и я удивился, когда он мне рассказал, как жил в Париже в начале двадцатых годов точь-в-точь как я на восемь лет раньше; сидел за чашкой кофе в Селекте рядом с Ротондой и мечтал о лишнем рогалике. Удивился я потому, что в 1922 году мне казалось, что героические времена Монпарнаса позади. Что в Селекте сидят богатые американские туристы. А там сидел голодный Хемигуэй, писал стихи и думал над своим первым романом».
Удивительно, но говоря об одном и том же, оба писателя: и Хемингуэй, и Эренбург не могли тогда встретиться. Потому что один жил там до Первой мировой, а второй после:
«Он был моложе меня на восемь лет, и я удивился, когда он мне рассказал, как жил в Париже в начале двадцатых годов точь-в-точь как я на восемь лет раньше; сидел за чашкой кофе в Селекте рядом с Ротондой и мечтал о лишнем рогалике. Удивился я потому, что в 1922 году мне казалось, что героические времена Монпарнаса позади. Что в Селекте сидят богатые американские туристы. А там сидел голодный Хемигуэй, писал стихи и думал над своим первым романом».