Вскоре после того на куртаге, бывшем у Густава Бирона, находилось много дам чрезмерно разрумяненных. Придворные, зная случившееся с Кульковским и желая ему посмеяться, спрашивали:
Которая ему кажется пригожее других?
Он отвечал:
Этого сказать не могу, потому что в живописи я не искусен.
Но когда об одном живописце говорили с сожалением, что он пишет прекрасные портреты, а дети у него очень непригожи, то Кульковский сказал:
Что же тут удивительного: портреты он делает днём
Одна престарелая вдова, любя Кульковского, оставила ему после смерти свою богатую деревню. Но молодая племянница этой госпожи начала с ним спор за такой подарок, не по праву ему доставшийся.
Государь мой! сказала она ему в суде, вам досталась эта деревня за очень дешевую цену!
Кульковский отвечал ей:
Сударыня! Если угодно, я вам её с удовольствием уступлю за ту же самую цену.
Один подьячий сказал Кульковскому, что соперница его перенесла свое дело в другой приказ.
Пусть переносит хоть в ад, отвечал он, мой поверенный за деньги и туда за ним пойдет!
Профессор элоквенции Василий Кириллович Тредиаковский также показывал свои стихи Кульковскому. Однажды он поймал его во дворце и, от скуки, предложил прочесть целую песнь из своей поэмы «Тилемахида».
Которые тебе, Кульковский, из стихов больше нравятся? спросил он, окончив чтение.
Те, которых ты еще не читал1 отвечал Кульковский.
Кульковский ухаживал за пригожей и миловидной девицею. Однажды, в разговорах, сказала она ему, что хочет знать ту особу, которую он более всего любит. Кульковский долго отговаривался и наконец, в удовлетворение её любопытства, обещал прислать ей портрет той особы. Утром получила она от Кульковского сверток с небольшим зеркалом и, поглядевшись, узнала его любовь к ней.
Однажды Бирон спросил Кульковского:
Что думают обо мне россияне?
Вас, Ваша Светлость, отвечал он, одни считают Богом, другие сатаною и никто человеком.
Прежний сослуживец Кульковского поручик Гладков, сидя на ассамблее с маркизом де ля Шетарди, хвастался ему о своих успехах в обращении с женщинами. Последний, наскучив его самохвальством, встал и, не говоря ни слова, ушел.
Обиженный поручик Гладков, обращаясь к Кульковскому, сказал:
Я думал, что господин маркиз не глуп, а выходит, что он рта разинуть не умеет.
Ну и врешь! сказал Кульковский, я сам видел, как он во время твоих рассказов раз двадцать зевнул.
Другой сослуживец Кульковского был офицер по фамилии Гунд, что в переводе с немецкого языка на русский значит собака. Две очень тощие старухи как то раз перессорились из-за него и чуть не подрались.
Кульковский сказал при этом:
Часто мне случалось видеть, что собаки грызутся за кость, но в первый раз вижу, что кости грызутся за собаку.
Пожилая госпожа, будучи в обществе, уверяла, что ей не более сорока лет от роду. Кульковский, хорошо зная, что ей уже за пятьдесят, сказал:
Можно ей поверить, потому что она больше десяти лет в этом уверяет.
Известный генерал Д. (А. А. фон Девиц) на восьмидесятом году от роду женился на молоденькой и прехорошенькой немке из города Риги. Будучи знаком с Кульковским, писал он к нему из этого города о своей женитьбе, прибавляя при этом:
Конечно, я уже не могу надеяться иметь наследников.
Кульковский ему отвечал:
Конечно, надеяться вы не можете, но всегда должны опасаться, что они будут.
Сам Кульковский часто посещал одну вдову, к которой ходил и один из его приятелей, лишившийся ноги под Очаковом, а потому имевший вместо нее деревяшку.
Когда вдова показалась с плодом, то Кульковский сказал приятелю:
Смотри, братец, ежели ребенок родится с деревяшкою, то я тебе и другую ногу перешибу.
Двух кокеток, между собою поссорившихся, Кульковский спросил:
О чем вы бранитесь?
О честности, отвечали они.
Жаль, что вы взбесились из-за того, чего у вас нет, сказал он.
Кульковский однажды был на загородной прогулке, в веселой компании молоденьких и красивых девиц. Гуляя полем, они увидали молодого козленка.
Ах, какой миленький козленок! закричала одна из девиц, Посмотрите, Кульковский, у него еще и рогов нет.
Потому что он еще не женат, подхватил Кульковский.
Красивая собою и очень веселая девица, разговаривая с Кульковским, между прочим смеялась над многоженством, позволенным магометанам.
Они бы, сударыня, конечно, с радостью согласились иметь по одной жене, если бы все женщины были такие, как вы, сказал ей Кульковский.
При всей красоте своей и миловидности девица эта была очень худощава, поэтому и спрашивали Кульковского:
Что привязало его к такой сухопарой и разве не мог он найти пополнее?
Это правда, она худощава, отвечал он, но ведь от этого я ближе к ее сердцу и тем короче туда дорога.
Молодая и хорошенькая собою дама на бале у герцога Бирона сказала во время разговоров о дамских нарядах:
Нынче все стало так дорого, что скоро нам придется ходить нагими.
Ах, сударыня! подхватил Кульковский, это было бы самым лучшим нарядом.
На параде, во время смотра войск, при бывшей тесноте, мошенник, поместившись за Кульковским, отрезал пуговицы с его кафтана. Кульковский, заметив это н улучив время, отрезал у вора ухо.
Вор закричал:
Мое ухо.
А Кульковский:
Мон пуговицы!
На! Ha! вот твои пуговицы!
Вот и твое ухо!
Герцог Бирон послал однажды Кульковского быть вместо себя восприемником от купели сына одного камер-лакея. Кульковский исполнил это в точности, но когда докладывал о том Бнрону, то сей, будучи чем-то недоволен, назвал его ослом.
Не знаю, похож ли я на осла, сказал Кульковский, но знаю, что в этом случае я совершенно представлял вашу особу.
В то время когда Кульковский состоял при Бироне, почти все служебные должности, особенно же медицинские, вверялись только иностранцам, весьма часто вовсе не искусным.
Осмеивая этот обычай, Кульковский однажды сказал своему пуделю:
Неудача нам с тобой, мой Аспид: родись ты только за морем, быть бы тебе у нас коли не архиатером (главным врачом), то, верно, фельдмедикусом {главный врач при армии в походе).
Старик Кульковский, уже незадолго до кончины, пришел однажды рано утром к одной из молодых и очень пригожих оперных певиц.
Узнав о приходе Кульковского, она поспешила встать с постели, накинуть пеньюар и выйти к нему.
Вы видите, сказала она, для вас встают с постели.
Да, отвечал Кульковский вздыхая, но уже не для меня делают противное.
Елизаветинское правосудие
«Государыня (Елизавета Петровна), сказал он (генерал-полицмейстер А. Д. Татищев) придворным, съехавшимся во дворец, чрезвычайно огорчена донесениями, которые получает из внутренних губерний о многих побегах преступников. Она велела мне изыскать средство к пресечению сего зла: средство это у меня в кармане». «Какое?» вопросили его. «Вот оно», отвечал Татищев, вынимая новые штемпели для клеймения. «Теперь, продолжал он, если преступники и будут бегать, так легко их ловить». «Но, возразил ему один присутствовавший, бывают случаи, когда иногда невинный получает тяжкое наказание и потом невинность его обнаруживается: каким образом избавите вы его от поносительных знаков?» «Весьма удобным, отвечал Татищев с улыбкою, стоит только к словам вор прибавить еще на лице две литеры н и e». Тогда новые штемпели были разосланы по Империи
Князь Никита (Трубецкой) был с грехом пополам. Лопухиным, мужу и жене, урезали языки и в Сибирь сослали их по его милости; а когда воротили их из ссылки, то он из первых прибежал к немым с поздравлением о возвращении. По его же милости и Апраксина, фельдмаршала, паралич разбил. В Семилетнюю войну и он был главнокомандующим. Оттуда (за что, то их дело) перевезли его в Подзорный дворец, что у Трех Рук, и там был над ним кригерат[3], а презусом[4] в нем был князь Никита. Содержался Апраксин под присмотром капрала. Елизавета Петровна (такая добрая, что однажды, завидев гурт быков и на её вопрос, куда гнали, услышав, что гнали на бойню, велела воротить его на царскосельские свои луга, а деньги за весь гурт выдала из Кабинета), едучи в Петербург, заметила как-то Апраксина на крыльце Подзорного дворца и приказала немедля кончить его дело, и если не окажется ничего нового, то объявить ему тотчас и без доклада ей монаршую милость. Презус надоумил асессоров, что когда на допросе он скажет им «приступить к последнему», то это и будет значить объявить монаршую милость. «Что ж, господа, приступить бы к последнему?» Старик от этих слов затрясся, подумал, что станут пытать его, и скоро умер.
Шувалов, заспорив однажды с Ломоносовым, сказал сердито: «Мы отставим тебя от Академии». «Нет, возразил великий человек: разве что Академию отставите от меня».
Действительный тайный советник князь Иван Васильевич Одоевский, любимец Елизаветы, почитался в числе первейших лжецов. Остроумный сын его, Николай Иванович (умер в 1798 г.), шутя говорил, что отец его на исповеди отвечал: «и на тех лгах, иже аз не знах».
Шут И. А. Балакирев
Иван Емельянович Балакирев, сын бедного дворянина, был сперва стряпчим в Хутынском монастыре близ Новгорода, а потом, вытребованный в 1718 году, наравне с другими дворянами, в Петербург на службу, определен «к инженерному учению». В столице он случайно познакомился с царским любимцем камергером Монсом, понравился ему своим веселым характером, балагурством и находчивостью и сделался его домашним человеком. Монс, уже владевший тогда сердцем императрицы Екатерины I, доставил Балакиреву место камер-лакея, поручал ему выведывать и выслушивать придворные новости и разговоры и при его содействии продавал разным лицам свои услуги и заступничество. Прикинувшись шутом, бывший стряпчий сумел обратить на себя внимание Петра Великого и получил право острить и дурачиться в его присутствии. Однако Балакиреву недолго пришлось пользоваться выгодами своего нового положения. Арестованный в 1724 году вместе с Монсом, он подвергся пытке и за «разные плутовства» наказан нещадно батогами и сослан в Рогервик в крепостные работы. По вступлении на престол Екатерины I Балакирев был возвращен из ссылки и определен в Преображенский полк солдатом. Несмотря на все старания и хлопоты, он только в царствование Анны Ивановны попал снова ко двору и получил звание придворного шута. Наученный горьким опытом, Балакирев вел себя очень осторожно и заботился более всего о том, чтобы обеспечить себя на черный день. Анна Ивановна, по-видимому, благоволила к нему; по крайней мере когда в 1732 году Балакирев женился на дочери посадского Морозова и не получил обещанных ему в приданое 2000 руб императрица приказала немедленно и не принимая никаких отговорок «доправить» эти деньги с Морозова и отдать их Балакиреву. В другой раз он вздумал разыграть лотерею, и Анна Ивановна усердно хлопотала о раздаче билетов. «При сем посылаю вам, писала она в Москву С.А. Салтыкову, бумажку: Балакирев лошадь проигрывает в лот, и ты изволь в Москве приказать, чтоб подписались, кто хочет и сколько кто хочет, и ты пожалуй подпиши, а у нас все пишут». Здесь будет кстати заметить, что многочисленные анекдоты о Балакиреве, изданные несколько раз и во множестве экземпляров, большею частью выдуманы или заимствованы из польских книжек подобного же содержания. Ни один из современных Петру Великому писателей, рассказывая о царских забавах, даже не упоминает имени Балакирева.