Яков остался в комнате, растерянно думая: «Людям-то какое дело до нас. Даже дядя Михаило кулаком под бок советует». Но рубашку не выдали.
По углам зашушукали старухи, как запечные тараканы, негромко, но так, чтобы слышно было:
Не будет добра. Порченая девка.
Жених сурочен. Сглазу. В городе его жид испортил.
Михаил не на шутку рассердился на Якова. Чуть в глаза не плюнул. Василий и Варвара ехидно улыбались.
Три ночи убаюкивал Яков на коленях Клавдю, не обращая внимания ни на шушуканье, ни на обиды Михаила, ни на открытые насмешки родни. Но вот нагружены подводы с приданым: сундуками, шубами, холстами. К саням были привязаны овцы, лошадь, корова-первотёлок. Среди родни начался скандал. Василий считал себя кровно обиженным, хотя до этого радовался обильному приданному.
На бедность нашу кинули ворох тряпок, овец паршивых, да тёлку порченную. Нате, мол, да стыд покройте дочери-то гулящей.
Подскочил Яков, схватил отца в охапку, кинул его в сани и крепко ударил лошадей. Собравшаяся толпа любопытных заливалась хохотом.
Славно разделался!..
Ой, не будет счастья
Горница
Всё как-то не по-людски ты, Яша, делаешь. Говорить, да судить о нас люди будут.
Пусть судят. Посудят, посудят, да на каторгу не сошлют.
Но ошибся Яков.
Он предполагал построить свою жизнь по образцам, прочитанным в книгах, по беседам своего учителя. Но их ждала каторга, убивающая лучшие человеческие чувства.
Молодые поселились в горнице, которая была мастерской Якова. Тут же был поставлен стол и небывалое в селе кровать с простынями, подушками, тогда как обычно спали на полатях вповалку. Горница была чисто убрана.
Еще задолго до приезда молодой готовил Яков горницу. Мать, наблюдая хлопоты сына, ревниво ворчала:
Значит, вроде как барыню привезёшь? Может, нам и заходить сюда не дозволит твоя краля?
Брось, матушка, просто вам мешать не хочу. Об одном прошу: не обижай Клавдю. Ведь сама ты горя натерпелась, должна сочувствовать.
Так, так, натерпелась от мужа, так ещё от барыни терпеть придётся.
Она ушла, плюнув и хлопнув дверью.
Приехав после свадьбы, Яков привёл Клавдю в горницу. Клавдя скинула зипун и не знала, что ей делать.
Вот наша горница, Клаша.
Хорошо у тебя, Яша.
Не у меня, а у нас, Клашуня.
Яков схватил Клавдю на руки, и закружил её по комнате. Но тут приехали отец и мать. Долго возились во дворе, прибирая скотину, определяя место приведённому скоту. Потом втаскивали сундуки, носили холсты, берда, новины. Яков вышел помочь отцу, но он кинулся на него с кнутом. Яков схватил его за отворот зипуна и произнес спокойно и решительно:
Будя, батя, не замай. Не тронь ни меня, ни Клашу, а то, свят бог, доведёшь до греха.
Слабосильный отец не смел связываться с сыном, но затаил зло против снохи. Мать не могла примириться с тем, что свекровь не властна над снохой, что молодая жена Якова будет жить счастливее её. Это чужое счастье не давало ей покоя. В первый же вечер она заявила:
Матушка-барыня, не в горенке жить ты приехала. На стол приготовить надобно, скот обиходить, воды принести. Не буду я, старуха, на тебя, барыню, работать.
И Клавдя горячо взялась за работу, надеясь трудом сыскать расположение свекрови. Но на каждом шагу она слышала упреки и тихий шёпот: «Порченая Беспутная».
В первую ночь она плакала горькими слезами, припав к груди мужа. Яков утешал её. Ласки мужа успокаивали Клавдю. Она была счастлива его любовью, её успокаивала его сила и решимость.
В эту ночь она стала его женой.
В эту ночь она стала его женой.
Потянулись серые дни. Свекровь ворчала по малейшему поводу, подгоняя сноху. Зимой пала корова. Это несчастье было приписано Клавде, её «дурному глазу».
Только в горнице она встречала ласку и забывала около Якова все горести дневных неурядиц. Но Якову часто приходилось отлучаться на работы, на завод с обозом, на обжиг угля и заготовку дров. В это время жизнь Клавди становилась невыносимой. Как она ни старалась, всюду её встречали упреки дикие, бессмысленные, тяжёлые, как удары.
Несколько раз Яков просил отца отпустить его с Клавдей на заработки, обещая высылать ему деньги, но отец не давал паспорт.
Что же, выкормили, вырастили, а теперь, на старости лет, бросить хотите? Ведьма эта тебя подговаривает.
Но вот гроза, пронесшаяся над страной, захватила и глухие села, коснулась и семьи Якова.
Был объявлен рекрутский набор, и Яков попал в солдаты.
Вот уже подводы с новобранцами скрылись за стеной леса, а Клавдя всё ещё билась головой о мёрзлую дорогу. Но вот она почувствовала удар в бок:
Ну, будя вылеживаться, корова. Домой ступай. Рабить кто за тебя будет?
Сдерживая рыдания, Клавдя давала скоту корм. Но слёзы хлынули, когда она начала доить коров. Подоив, она с трудом поднялась и, припав на спину корове, завыла и дала волю слезам. Закончив уборку по дому, она вошла в горницу, но здесь всё изменилось: на кровати в лаптях и зипуне лежал пьяный свёкор, а свекровь поила тёплым молоком сосунка-телёнка, привязанного к Яшиному верстаку.
Ну, матушка-барыня, можешь на полати лечь. Будя, побарствовала.
Трудная глава
He любили отец и мать рассказывать о том времени, когда Яков был в солдатах.
Горька полынь-трава, а горше её служба царская.
Началось с мордобоя. По всякому поводу в зубы. Да разве нужен был повод? Выходит утром офицер к роте, сразу видно, что здорово вечером выпили. Глаза кровью налились, лицо помятое, ну и начинает отводить душеньку на солдатах. Да и не то обидно, что бьют. Били и раньше, покрепче офицерского, душу мутит, что я здоровый парень, один из первых силачей в роте, а должен стоять навытяжку, да ещё требуют, чтобы голова не моталась от удара.
Уйдет офицер свой брат, солдаты, изводить начнут. Бойкие да удалые насмешками изведут. А над чем смеялись? Найдут причину, в которой и не виноват. Татар да евреев высмеивали за то, что «басурманы» Мордвы да чуваши люди не наши. Так и на области делиться начали. Область над областью издевается: пензенские толстопятые, пермские солёные уши, а уж вятским доставалось наособицу:
Эй, ты, вятский. Ваши вятски ребята хватски, семеро одного не боятся. А как вы корову на баню тащили? А как, братцы, вятские крестный ход встречали?..
И, кривляясь, на вятском диалекте разыгрывали сцену:
Заньцо!
Цо?
Звони в колокольцё.
Зацем?
Богородицю ведут. В энотовой шубе и кольцё в губе.
Вначале Яков пытался доказать, что он один семерых не боится, но драться он не любил. Уйдёт в сторону и думает, где же она, хорошая, красивая жизнь, о которой учитель рассказывал. Вспоминалась книга Водовозова. Вот в Японию бы попасть, в страну восходящего солнца. С Японией мир. Может, удастся увидеть эту чудесную страну?..
Но не попал Яков в страну восходящего солнца.
За Челябинском поставили Якова часовым в тамбур офицерского вагона. Всю ночь простоял он на сорокаградусном морозе, ветер от движения поезда пронизывал насквозь, а когда сменился, у него началась горячка.
Очнулся он через несколько недель в омском госпитале. Пролежал четыре месяца. Болезнь дала осложнение на слух. Выписали его по чистой. И поехал Яков домой.
Тяжело было. Но эта тяжесть соскоблила с него деревенскую простоту. Перестал он быть вятским увальнем.
Добирался домой где поездом, где пешком, где на попутных подводах. Ночевал у добрых людей. Иногда останавливался заработать. Почти через год пришел он в Вятку.
Клавде было еще тяжелей.
Свёкор скоро начал под пьяную руку бить Клавдю смертным боем. Осталась она беременной, но от побоев родила на седьмом месяце. Прожил Ефимушка несколько дней и умер. Виновата оказалась Клавдя. И от жалости к умершему ребёнку, свекор, после похорон и поминок избил Клавдю. Свекровь всё ущипнуть старалась, оставляя синяки на теле:
Вишь, мясо-то нагуляла, корова ленивая. Приехала-то совсем хилая, а теперь до мяса не ущипнешь.
Вишь, мясо-то нагуляла, корова ленивая. Приехала-то совсем хилая, а теперь до мяса не ущипнешь.
Подрос брат Якова Оська. Приставать начал. Однажды подкараулил Оська Клавдю в сенках, когда она шла с подойником молока, схватил ее. Загремел подойник, выбежала свекровь:
Вот девка-то гулящая. И здесь нашла себе.
Свёкор вступился за честь семьи. Сшиб Клавдю кулаком с ног, заголил ей тело и долго бил ногой в живот.
Долго ходила Клавдя согнувшись, а выздоровела, опять Оська приставать стал:
Не карёжься, дура, выходи в ригу, не то изведу.
Всё это пришлось вытерпеть. Иногда убегала она от пьяного свёкра в коровник и грелась около коров, смачивая их пахучую шерсть слезами обиды и безысходного горя.
Однажды ночью раздался стук в окно горницы. Тихонько так постучали, а словно в сердце Клавдино ударили.
Отопри, Клашенька.
Соскочила Клавдя с палатей. Тут и свекор со свекровью засуетились.
Ах, ты, мати божия, богородица пречистая. Яшенька вернулся.
Вошел Яков в избу. Кинулась к нему Клавдя и отскочила. Совсем незнакомое лицо: скуластое, пушистой бородой обложено. Только когда зажгли лучину, увидела Клавдя знакомые ласковые глаза. Вцепилась в яшкины плечи. Взял её Яков на руки, усадил, как малое дитя на колени, и всё горе вылилось слезами на яшкину грудь.
Отец с матерью убрали свою постель с Яшкиной кровати и постелили его постель. Отнёс Яков на постель Клавдю. Ночь промелькнула, день заиграл ярким солнцем, а Яков всё ещё не мог выпустить из рук свою драгоценную ношу.
Мать подала завтрак и позвала Якова. Поели молча. Потом достал Яков из котомки платок цветастый матери, картуз высокий отцу, портмонет с замком Оське, Заискивающими, унизительными выражениями они благодарили Якова, чувствуя в нём человека.
Как сошлись пути
столяра и графа
Была Речь Посполитая. Были великие лыцари. Было великое царство Польское «вид можа до можа». Были великие паны. Был сейм, где любой пан мог крикнуть: «Не позволим!», и вопросы законодательства страны решались булатным клинком в поединке. Украсив противника шрамом, паны отправлялись в имение, подавали друг другу руку, устраивали продолжительную попойку и любовались своим благородством.
Но сапог Николая I тяжело наступил на царство Польское. После Венского конгресса Польша стала провинцией Российской империи. Органический статут 1832 года упразднил сейм и войско Речи Посполитой. С этого времени польские паны стали идти в ногу с быдлом, которое именовало себя пролетариатом и училось марксистской науке интернационализма и диктатуры пролетариата. Паны и быдло состояли в одной партии ППС и делились на «правицу» и «левицу», но считали себя частью одного тела. «Правица» хотела самоопределения Польского государства, а «левица» требовала всего. «Правица» сверкала именами прославленных родовых панов: Даниковского, Пилсудского, Грабовского, Дмовского. В «левице» было ничем не прославленное быдло: Мартин Каспржак, Роза Люксембург, Юлиан Мархлевский, Феликс Дзержинский.