Даша: «А в Машкву мошно станет долететь?»
А то! Конечно.
Хасю крылышка. И хлопает в ладоши от привалившего счастья.
Надо говорить «хочу».
Даша старается: «Хочу крылышка».
Оля: «А мне дайте лапку»
Михейша: «Ногу, надо говорить. А зачем тебе чужая нога?»
Ногу, да. Я быстренько сбегаю в Петербург. Мне там свадебный билет надо взять.
Зачем билет? Замуж собралась?
ВанькеВстаньке надо и Петрушке. Они сделали предложение Мальвине.
Оба сразу?
Они любят Мальвинку.
А Мальвинка кого любит?
Обоих поровну.
Так не бывает.
Бывает, бывает! Оля почти плачет. Им много деток надо.
Взрослые смеются.
Да ладно, утешает Михейша, вгрызаясь в крыло. Попроси лошадевую ногу с копытом и подковой быстрее добежишь.
Правда, добегу?
Правдаправда!
Михайло! Опять детей заводишь! раздражается дед и хлопает шлепанцами об пол так нескучно, будто давит педали заевшего клавесина, смотри, а то я тебя с твоей правдойправдой по кусочкам разберу!
Михейша обиженно бросает кусок, растопыривает пальцы веером будто сушит, а сам поглядывает на Олю и Дашу и мелко покачивает руками, будто предназначенно для Оли и Даши: нате вот вам, мол, я не боюсь, а вам от меня сегодня достанется на орехи.
А теперь будем ломать вот эту ключичную косточку, и загадывать желания, предлагает Ленка, усердно оттирая руки об шейную салфетку, кто будет ломать?
Я, я, я!
От курочки не осталось ничего, даже доброта ее упакована в детские желудки и благополучно забыта.
Сломаем косточку, а остальное похороним.
Похороны хоть чего одна из частых детских игр. Дом почти на самом краю жилья, дорога на старое кладбище проходит мимо, и ни одни похороны не остаются без внимания.
Лучше Хвосту отдадим.
И поддадим. Собакам курицу не дают. Они могут подавиться. Это опять всезнающий Михейша. Деда, ну что, идем?
Всем спасибо за компашку, говорит дед и шумно поднимается с места. Кто со мной одевайтесь теплее. Голых и голодных не беру.
***
Покушал с ними, читатель? Понюхал только? Ну, извини, друг, в броньзаявке тебя не было. Ходи голодным в Кабинет: дальше, если желаешь, будем рассматривать интерьер. Стоит того. Не утомил еще? Ты дама простите, Вы дама? Мужик? Вау! Тут в начале рассчитано исключительно на сентиментальных дам. Костян и ты тут что ли? Я! Эдичка? А что, ну зашел на минутку. Иллиодорыч! Я! Борис! Я! Пантелеич! Я! Годунов? Годунов, твою мать! Молчание. Иван Ярославович? Ну я. Покрышкин, Порфирьич, Димон, Григорий, РазпутинДвапутин, Пелевин, Сорокин, Акунин? Наташки Таньки и вы тут?
Годунов запоздало: « А чего?»
Григорий недовольно: «Распутников я».
Наташка, Танька: «Тут мы!»
Вовка: «А что?»
Все равно, браво! Медаль вам!
Разнокалиберные книги там расставлены по стеллажам. Стеллажи сплошняком идут по галереям. Последние полки упираются в основание шатровых стропил. Галереи и стеллажи занимают весь периметр Кабинета, и только у широченного эркера уважительно разрывают свой массив.
Эркер, смахивающий на парковую ротонду, огранен витыми поярусными колоннками. На капителях ярусов раскрывают клювы и издают потусторонние звуки пернатые муляжи, прикрученные к колоннам тонкой проволокой.
Эркер, смахивающий на парковую ротонду, огранен витыми поярусными колоннками. На капителях ярусов раскрывают клювы и издают потусторонние звуки пернатые муляжи, прикрученные к колоннам тонкой проволокой.
Дотошный декоратор засунул в эркер живую Пальму.
Волосатая Пальма вылезает из кадки. Когдато пальма была маленькой, но теперь она в три обхвата детских рук и пытается вытолкнуть наружу потолок. Культурно себя вести она не умеет. В середине она множится на стеблевидные отростки. Ближе к потолку веткистеблилистья скрючиваются и начинают расти вниз. В эркере тесный южный курорт. Моря только нет.
Десяток лет позевывает и поглядывает Пальма в потные стекла. А там: то ли улица, то ли ободранный променад, то ли прогон для скота короче, в последней степени немилости рогатый, босоногий, штиблетный проспект.
Проспект? Полноте!
А вот тото и оното.
Проспектом этот отрезок пути называют не только местные люди: в Михейшином адресе тоже так написано.
Вот и недавний полицейский пример из Петербурга.
Ксиву (паспорт, значит) молодой человек!
Дает паспорт. Раз есть паспорт, значит, парень не из деревни: деревенским паспортов не дают.
НьюДжорск? Где это?
Ёкской губернии.
Аа.
(Не поверил.)
Тут пишут: Арочный проулок 41А повернуть и идти вдоль проспекта Бернандини на номер 127. Большой, что ли город?
Да так себе. Обыкновенный.
В маленьких городах проспектов не бывает. Да и улица не маленькая. 127. Черт! Да это как Невский. И арки там есть?
Михейша тут поеживает плечами, не желая полностью раскрываться. Есть одна.
Значит всетаки проспект, хоть и глиняный. Хоть дома на нем преимущественно деревянные. В Брокгаузе Джорки точно нет. Проверял один критик недавно. Там пишут: или город свыше трех тысяч жителей, или если в нем чтото есть любопытное. Ну что за город в три тысячи жителей? Позор Всея Руси.
Удивляется Пальма неизменяемому убожеству и вечной грязи удивительного этого проспекта.
Дождь: без деревянных мостков, проложенных вдоль сплошных оград и деревянных фасадов, вряд ли можно было бы пройти и не исчезнуть навечно человеку. Венеция, Весенька, Осенька отдыхают! А вот коровам хоть бы что: радостно вертя хвостами, в дождь и в жару бредет стадо то по грязи, то в пыли, по проспекту. Умело находит свои ворота. Окончательно растворяется стадо у высокого Строения нумер один бис. Это адрес церковки, колокольни и дома священника Алексия с задним палисадом и еще более задним хлевом, красиво выставившим свой единственный каменный зад уже на другую, пусть даже длиной в скошенный угол дома, улицу.
Улица «Заводчика», гласит табличка.
Что за Заводчик? Фамилия есть у Заводчика? Написали бы: «Заводчика Лошадей, Доильщика Коров, Пасечника Пчел, Дрессировщика Тигров такогото».
Эта дурацкая улица в одно кривое окно зачинает Площадь Соломенного Рынка. И это единственный адрес, по которому можно колесить вкруговую, не натыкаясь на заборы, на пни, на сосны, на свинарники и конюшни. Нет, сказочно богата всетаки богом забытая джорская деревняполугород! И грязь в этой части особенная: говорят, кроме угольной, в ней каолиновая пыль. И шапчонкито тут носят
Ну, понесло! Стоп на этом! Не о попе Алексии, и не о русском провинциальном строительстве речь. Погуляли. Мало? Порапора. Нехотя и голодно (нет на улице груш), но возвращаемся в дом ФедотаУчителя.
Разберем его дом с точки зрения искусств и строительных ремесел.
***
В стену, отделяющую КабинетЪ от Ресторана Восточного Вокзала, впломбирована огромная двустворчатая дверь неопределенного стиля и ужасного образца. Дверь в два этажа. Середина прорезана обходной галереей. Так что получается на внешний вид одна дверь, а фактически их две. Это отдельная архитектурная находка, гимн дверям и соборным порталам, лебединая песня театрального декоратора, марсельеза парадного триумвирата. Даже не песня победы, а триумф разбойного, буйного, умалишенного зодческого братства.
С некоторой поры а «пора» названа разбогатевшим на проданном учебнике дедом «второй ступенью домашней реинкарнации», дверные полотна толщиной едва ли не в полвершка замощены цветным стеклом. Куски стекляшек связаны между собой свинцовыми протяжками и образуют в совокупности растительный узор. Зовется это мудреное дело «родинцовским витражом». Родинцов давно спился, пишет портретики с прохожих, а витраж вот он: впежен как миленький.
Медные петли двери первого яруса, учитывая их толщину и количество, могли бы запросто удержать створки знаменитых Красных ворот, ведущих в Запретный город вместе со всем навешанным на них металлическим ассортиментом. Выдержали бы дедовы двери и пару китайских евнухов мордоворотной наружности, приклейся они для смеха катания на огромные, литого изготовления, дверные ручки.
Створки верхнего яруса двухэтажной двери значительно проще. Там простая перекрестная решетка с обыкновенными стеклами.
Что в этих кунштюктных дверях еще интересного? Пожалуй, а вернее даже на правах главной достопримечательности, весьма необычные барельефные обрамления косяков.
Вглядываемся, но понимаем не сразу. Блестящие обшлага черного дерева изрезаны рукой талантливейшего мастера. Но в момент данной заказной работы, видимо наширявшись видениями Босха, наш виртуоз сильно захворал головой.
Тут, подобно африканскому заповеднику, что распластался вокруг озера Виктория, или схоже удлиненному пятачку Ноева ковчега, помещен чудной зверинец, обитатели которого выстроились будто бы по безоговорочному намеку весталок в походную колонну.
Тут прилепились и вымеряют свой путь лапьими и копытными шагами объемные твари млеком, мясом и насекомыми питающиеся. Одни лесные, другие пустынные. Третьи жители саванн, тундр, степей, скалистых гор и плоскогорий. Они узнаваемы с первого взгляда, но отчегото все с серьезными отклонениями здоровья. Первые с незаконными крыльями, другие с излишним количеством горбов, клыков, ласт. Третьи поменялись кто головами, кто шкурами. Ктото продал ноздри, зато прикупил у соседа нелепый хвостище.
Криво вьющиеся ветви оседлали необычные воздушные персоны: они с клыками и бивнями вокруг клювов.
Под ними страшные морские каракатицы, снабженные человеческими лицами, с выпученными, как при бросании живьем в кипяток, глазами.
Всего многообразия дружного обмена зоологическими членами не перечесть.
Бегают все эти не имеющих законных имен гадоюды по наличникам и обкладкам; они вросли в плинтусы, возглавляют углы, жуют свои и чужие хвосты. И, весело улыбаясь, азартно впивают зубы друг в друга. И, скалясь домашними вампирами, добродушно попивают соседскую кровь.
Фигуры совершенно не кичатся натуральностью извлеченного резцом отображения. Они плюют на чудаковатый принцип подбора хороших друзей.
Соседствуют меж собой они так же спокойно и гармонично, как порой возлежат припрятанными для пользы дела и в ожидании волнительных сюрпризов противопехотные мины пограничной полосы.
И это еще не все: если приглядеться, то коекто из зверушек и чудоюд заняты ужасным делом: они беззастенчиво занимаются любовью. При этом заняты продвижением вовсе даже не своего рода.
Они сливаются телами с тварями иных нижних видов, словно пытаясь приумножить представленное разнообразие звериного, насекомого, пресмыкающегося, крылатого мира, грубо поломав дарвинские стереотипы умеренной и порядочной эволюции.
Проем увенчан надтреснутым фронтоном корытного дерева, явно позаимствованным из интерьера Схимника Заболотного. В центре фронтона карикатурный слоник с парусообразными ушами, опущенными безветрием, и с задранным кверху подобием хобота. А по сторонам его инициал из двух необъяснимых для чужеземных неучей букв. Игриво заоваленная древнерусская «С» со стручками гороха на поворотах добавочных линий вплетена в квадратнокитайскую «Ф, будто бы выполненную из размозженных в концах битьевых палок.