Когда вернулась на занятия в институт, выяснилось, что всех первокурсников отправили в колхоз «на свёклу», а она как бы и не у дел. Собственно, это она потом только поняла, что ей, с одной стороны, крупно повезло: она не в поле, продуваемом остервенелым стеклянным ветром, и не выковыривает из земли намертво схваченную первым морозом свёклу, ту, что вовремя не убрали, а потом, спохватившись, бросили на ударный фронт девчонок с тяжеленными ломами. С другой, не совсем приятной стороны, в этой жуткой битве за урожай её однокурсники здорово сплотились, все передружились, а она осталась совсем одна со своими комплексами, завихрениями и обидами. Впрочем, их тогда осталось двое: она и Вика, девчонка из их группы, постарше Женьки и в чём-то опытнее. Именно она и была свидетельницей Женькиного триумфа на экзамене по математике и тогда подумала: «Только бы с этой занудой в одну группу не попасть!» В одной группе они и оказались, да еще и подружились, два нечаянных одиночества.
Когда их послали собирать свёклу во второй раз после ноябрьских праздников, после обязательной демонстрации и небольшой праздничной передышки они с Викой уже были вместе. Вместе поселились на квартире у глухого дедка и даже спали на одной кровати: так было теплее и пошептаться удобнее, пока остальные дрыхнут, сморенные бессмысленным трудом на свекольной ниве. Женька буквально смотрела Вике в рот. Та рассказывала ей о своем парне, с которым не только целовалась, но и занималась тем самым сексом, о котором Женька имела самое смутное представление. Женька парня этого видела: он провожал Вику в колхоз, тискал её огромными ручищами и слюнявил мокрыми, пухлыми губами. Женьке он не понравился. Она представляла себе человека, с которым можно разделить постель, как-то по-другому. Как дети пририсовывают портретам в учебниках усы и бороды, так и она мысленно к портрету какого-нибудь знаменитого артиста приставляла другой нос, примеряла глаза, меняла их выражение, лепила губы, подбородок и, получив то, что нравилось безоговорочно, удовлетворённо складывала новый образ в уголок своей памяти, чтобы через какое-то время благополучно забыть о нём и начать «работать» над новым. «Так и старой девой можно остаться», грустила Женька, в свои восемнадцать лет чувствуя себя черепахой Тортилой, нашедшей золотой ключик, но не сумевшей отыскать заветную дверцу и открыть её
Чтобы скоротать долгие осенние вечера, оставшиеся свободными от добывания так необходимой родному государству сахарной свёклы, они с Викой начали писать роман под названием «Заяц в детстве не труслив». Это был роман о зайцах, об их нелёгкой судьбе и разных жизненных коллизиях, из которых они всякий раз с честью выходили. Закончить его им не удалось: всё то же родное государство наконец-то вспомнило, что будущим инженерам неплохо было бы в свободное от полевых работ время посидеть и на лекциях, чтобы набраться инженерного ума-разума и применить его потом на благо опять же государства. Поэтому их всех срочно вывезли в город, невыковырянная свёкла осталась в поле, а вместе с ней туда вмёрзло Женькино детское чувство влюбленности во всех и каждого, и стала проступать, освобождаясь от пелёнок, какая-то житейская мудрость и определённость. Хотелось чего-то высокого и чистого. Очень высокого и очень чистого. Не было ни того, ни другого.
Мишу она впервые увидела в автобусе, который вёз только что испеченных первокурсников на сбор огурцов. Сидели рядом, перебросились парой фраз он был с другого факультета, и Женьку не заинтересовал. Она тогда только что «нарисовала» новое лицо: мужественное, с резким грубым носом и жёсткими губами, ориентировалась на него и вокруг никого не замечала.
В тот момент, когда он окликнул её у института, Женькина замёрзшая было в свекольном поле детсадовская восторженность вот уже полгода как оттаяла и настойчиво давала о себе знать прежним, забытым состоянием лёгкой увлечённости, требовавшим какого-то выхода в виде необременительного романа.
Он поцеловал Женьку на третий день их нового знакомства. Стоял рядом, что-то говорил, вдруг замолчал, и когда она удивленно оглянулась, взял её лицо в ладони, притянул к себе и закрыл своим ртом Женькины губы, на которых так и застрял невысказанный вопрос.
Ты пахнешь молоком, Миша уткнулся носом в Женькину шею, и пока она, ошеломлённая, думала, как ей положено отреагировать, снова тихо прикоснулся губами к её губам как-то по-другому, словно нарочито неумело.
Я молоко не люблю, пробормотала Женька, так и не определив свою линию поведения и решив оставить это на потом. Она словно видела себя со стороны и пыталась примерить на себя это новое состояние, как перед зеркалом примеряют только что купленное платье.
Она стала ждать встреч с Мишей, все глубже проникаясь осознанием того, что ждёт и не его вовсе, а того момента, когда он возьмёт её лицо в свои ладони и закроет своими губами её вопрошающий рот, и все вопросы превратятся в ответы и закивают, как китайские болванчики: «Да! Да! Да!» Женька не могла определить своего отношения к этому парню, долго копаться в себе не хотела боялась доковыряться до чего-то болезненного и стыдного, а потому решила считать, что влюблена, и этот статус показался ей приятным и удобным. Женька не знала, как надолго она в нем задержится, и не очень представляла, что будет потом, когда она решится с ним, с этим статусом, расстаться. В том, что это случится, она не сомневалась, и заранее обдумывала пути к отступлению, отыскивая и в самом Мише, и в его поведении неприятные ей черты, вывешивая их, как флаги на домах к годовщине революции, в уголках своего сознания, чтобы они напоминали о несовершенстве её поклонника и не позволили ей привыкнуть к нему. Флагов было мало. Их катастрофически не хватало для того, чтобы с чистой совестью отпраздновать освобождение, как когда-то она отпраздновала освобождение от Борькиного страдальческого взгляда.
«С Борькой мы не целовались!» догадывалась Женька, и эта разница перевешивала чашу весов в пользу Миши. Дальше всё произошло быстро и буднично. Его родители отправились в санаторий, квартира была в их распоряжении, они собирались в ней шумными компаниями в основном это были Мишины друзья пили вино, слушали до жути модных в те годы, сладкоголосых Smokie, умудряясь попутно чертить какие-то чертежи, сдавать коллоквиумы и курсовые. Версия, придуманная для мамы, критики не выдерживала, но какое-то время срабатывала: она живет в общаге, у Вики, по её лекциям готовится к зачетам. В последнюю ночь перед приездом родителей они наконец-то остались одни, налепили пельменей, пили отцовский коньяк из специальных широких рюмок, и Миша учил Женьку согревать напиток в ладонях. Потом они оказались на диване, и что было дальше, Женька помнила плохо. Она словно плыла по волнам, они иногда перекатывались у неё над головой, и тогда она начинала задыхаться, а когда выныривала, пыталась нашарить ногой дно, и это ей не удавалось. Бездна пугала её, и от страха, наверное, в животе стал расти большой колючий ком, и когда он взорвался, внутри сделалось звонко и пусто, только осталось сердце, потому что его было слышно так, будто оно превратилось в молоток и лупило что есть силы в грудь.
Женька сжалась в комок и заплакала. Ей стало так жалко своих ожиданий и предчувствий чего-то необыкновенного, которые больше не были чем-то заманчиво далёким, а проявились реальностью, грубой и чётко очерченной. Женьке не понравилось тонуть и захлёбываться, она не любила, когда под ногами не было дна, которого в любой момент можно было коснуться, встать и стоять, зарываясь ногами в песок так, что никакие волны тебе нипочём.
Детский сад, пробормотал Миша и закурил сигарету.
Женька сжалась в комок и заплакала. Ей стало так жалко своих ожиданий и предчувствий чего-то необыкновенного, которые больше не были чем-то заманчиво далёким, а проявились реальностью, грубой и чётко очерченной. Женьке не понравилось тонуть и захлёбываться, она не любила, когда под ногами не было дна, которого в любой момент можно было коснуться, встать и стоять, зарываясь ногами в песок так, что никакие волны тебе нипочём.
Детский сад, пробормотал Миша и закурил сигарету.
Ты меня любишь? спросила вдруг Женька, сама не понимая, зачем.
Да, ответил он, не повернув головы, словно губы его утверждали одно, а глаза другое, и посмотрев в них, можно было сразу определить, правду он говорит или лжёт.
Заяц в детстве не труслив, чётко сказала Женька, глядя в стену и запоминая рисунок ковра, как сложную формулу перед экзаменом.
Что? Ты о чём? он забеспокоился и попытался повернуть её лицом к себе. Она подчинилась он улыбался, и по его глазам уже нельзя было прочитать ни правды, ни неправды.
Всё в их отношениях будто бы осталось по-прежнему. Тот вечер они не вспоминали, встречались то у Женьки дома, то у Миши, ходили в гости к друзьям, в кино, на концерты. Как-то Миша обмолвился, что собирается летом в стройотряд, заработать денег. «На кольца», добавил уточняюще и посмотрел на Женьку.
Ты мне делаешь предложение? вскинула брови она.
Ага, засмеялся он. Как порядочный человек.
А если я откажусь?
Стоит ли? Мы будем счастливы и умрем в один день, и он снова умело запечатал её губы своими, и снова какой-то вопрос так и повис в воздухе и растворился в нём без следа.
Женьке чего-то не хватало в их отношениях, она всё время была настороже, как заяц в лесу, полном охотников и собак, и пыталась внутренним зрением поймать неуловимо ускользающий момент чужого лукавства. Ей это не удавалось, всё, как в детском калейдоскопе распадалось на мелкие стекляшки, и она покорно подчинялась более сильной воле, как в захваченных противником городах люди вынуждены подчиняться оккупантам. И удивлялась своей покорности.
Прошел ещё месяц. Он был никаким. Она так же мирно сосуществовала сама с собой, пока вдруг не обнаружила, что не всё-то в ней и ладно. Женька лихорадочно покопалась в памяти, кое-что подсчитала, охнула про себя, но решила в панику не впадать и никому о своих подозрениях не рассказывать. Мише в том числе.
А он приходил всё реже, отговариваясь делами на факультете, отводил в сторону глаза, и Женька опять не могла прочитать в них ту правду или неправду, которая ей не предназначалась. К концу второго месяца она жутко похудела: не от того, что её тошнило, и она мало ела, а, как ей казалось, от тяжелых, мучительных мыслей, которые заполняли не только голову, но и желудок, подступали комом к горлу и всё никак не могли оформиться в те слова, которые наконец-то вырвутся наружу и облегчат её существование. Женька скажет их ему и услышит в ответ Что? «Как порядочный человек» Она испуганно прижимала к губам кулачок, словно заталкивала назад рвущиеся наружу фразы, давилась ими, загоняла назад в желудок, и они тяжелым комком сворачивались где-то на самом дне.
Что с тобой происходит? настойчиво спрашивала мама.
Женька улыбалась, говорила что-то про тяжелые курсовые, уходила в свою комнату и там совершенно беззвучно ревела, ненавидя себя, свой живот и того, кто там уже находился.