Я, как и несколько лет назад, пришел завтра. Ступени скрипели все так же подозрительно и недоброжелательно. Я насторожился. И не зря.
В кабинете редакторши (кабинет-то остался прежний, в котором она еще замшей сиживала), кроме нее, сидел еще Иван Юрьевич Кононенко, матерый, опытный журналист-сельхозник. Про Ивана Юрьевича ходили легенды: будто он по одному внешнему виду каравая мог отличить из какой муки тот был испечен, а по срезу говядины сказать чем коровушку кормили при жизни и на каком году ее этой жизни лишили.
И еще кое-чем был знаменит Иван Юрьевич Кононенко в журналистских кругах. Он никогда не писал газетный материал объемом меньше, чем на полосу. На работу он всегда приходил, неся с собой в портфеле литровую банку бражки, ставил ее в стол и писал, отхлебывая. К концу дня был весел и непринужден. Впрочем, материалы его выходили добротные, в них невозможно было найти фактических ошибок, и поэтому районные аграрии, со многими из которых он был на «ты», его уважали.
Вот такой человек теперь сидел передо мной и улыбался блаженно.
Здорово! Иван Юрьевич встал, протянул руку. Садись, поговорим.
Редакторша сказала:
Я на минутку к корректорам! и вышла.
Ничего еще не понимая, я все-таки забеспокоился.
Я тут случайно в наборе твой рассказ увидел задумчиво сказал Иван Юрьевич и замолчал. Он рассматривало меня некоторое время, потом взял гранки (гранки! мой рассказ уже был набран, уже был готов пойти к читателям!), положил их перед собой.
Давай я тут некоторые избранные места прочту, обсудим.
Я начал заводиться.
А чего обсуждать-то? Все с натуры писано. Не подходит рассказ ну, пусть мне редактор об этом скажет, я в другое место отнесу в журнал отправлю.
Ну, можно и так, весело сказал Кононенко и вдруг засмеялся. Слушай, а ты правда не читал у Марка Твена «Как я редактировал сельскохозяйственную газету», нет?
Не читал и не собираюсь! ответил я раздраженно. Сатира-юмор это не мое, я считаю, жизнь заслуживает серьезного к ней отношения!
Кононенко изумленно уставился на меня.
Жизнь заслуживает серьезного отношения? Ну, старик, ничего смешнее я еще не слышал Ладно, черт с тобой, он убрал ухмылку. Давай тогда говорить серьезно. Вот у тебя тут есть портреты мужиков очень колоритные. Они же сельские, мужики-то эти, так я понимаю? Ну, они у тебя тут трактористы, дояры, скотники
Я кивнул согласно.
Сельские.
И они такие передовики производства в основном, да?
Ну да. Это чтобы контраст построить: типа передовики производства на работе а вот бытовая ситуация, соблазн небольшой и они уже ведут себя, как
Ну да, ну да, как скоты! весело закончил Кононенко и опять почему-то засмеялся. Но тут же снова посерьезнел. Тут у тебя один передовик «с бородой ежиком» кстати, как это «борода ежиком»? Ну, неважно. Так он у тебя экономит в сезон на тракторе ДТ-75 тонну бензина. Крутой мужик. Кстати, трактор ДТ-75 работает не на бензине, а на дизельном топливе, которое в просторечии называют соляркой. Да ладно, пускай и это неважно. Но вот тут дояр есть шедевр! Доска почета по нему плачет и выставка достижений Он у тебя доит от одной коровы по центнеру молока за раз. Ну, в Израиле, я читал, действительно случается годовой надой до 12000 литров от коровы, делим на месяц, получаем 1000, делим на количество дней ну, центнер-то все равно не выходит! А мы не в Израиле, в Сибири. Ты бы хоть поинтересовался у кого. Да хоть у меня.
Иван Юрьевич как-то враз утратил веселье, говорил он со мной, скорее, уже грустно. А я, пристыженный и бездарный, сидел перед ним дурак-дураком.
Ну, больше тебя мучить не буду, только одно вот еще замечание. У тебя герой-то, Петрович, откуда деньги на пиво взял от вырученной картошки?
Так сдают же картошку-то, каждый год сдают, сам видел
Сдают, согласился Кононенко. Верю, что видел. В календарь смотрел когда видел-то? У тебя в рассказе дело происходит в середине июня. Картошку у нас когда копают, в Сибири? Эх он безнадежно и как-то обиженно даже махнул рукой. Отдал мне полосу с гранками рассказа если сначала мне запах типографской краски казался приятным и обнадеживающим, теперь краска неприятно воняла, и больше ничего. Ты свой рассказ в таком виде никому больше не показывай. Я добрый. Другие побить могут.
Я вышел из редакции, оглушенный, пристыженный, униженный кем? чем? собственной бездарностью и глупостью. Понятно было, что после такого дебюта меня не возьмут в эту газету даже курьером. Лить мне пожизненно бетон, класть кривую кирпичную кладку (она у меня получалась исключительно кривая), писать графоманские строчки ночами: «Даль голубая, синь бесконечная, Травы в слезинках росы Здравствуй, Сибирь, моя, добрая, вечная, Я твой хозяин и сын!» было у меня такое стихотворение
«Напиться, что ли?» подумал я и побрел к магазину, где торговали вином. Вчера на стройке выдали получку, и деньги у меня были.
А в магазин завезли пиво. Его продавали из деревянной бочки. Сверху был ввинчен специальный кран, и пиво разливали в банки, бидоны. Мужики толпились, очередь была человек сорок. И вдруг меня осенило: «Вот он, момент искупления!» Почему «искупления»? А шут его знает! Но так я подумал тогда.
С трудом протолкавшись сквозь плотную железобетонную очередь («мужики, я только спросить, честное слово!») к продавщице, свирепой от внезапно навалившейся работы, я спросил:
Если я бочку куплю сколько стоить будет?
Та не поняла сначала, потом до нее дошло, что ей же меньше работы, она быстро посчитала, зарплаты моей хватило с лихвой и еще много осталось. Бочку по моей просьбе выкатили на площадь перед магазином («Ты только кран потом мне верни!» строго и счастливо наказала продавщица), я громко крикнул: «Мужики, угощаю, наливайте, пейте даром!» Поняли не сразу, а когда поняли пир пошел тут же, пить стали, не отходя, и по-новой становились в очередь. А я, довольный, со стороны наблюдал за всем. Даже желание выпить пропало: так стало мне хорошо.
Помаленьку бочка пустела, в толпе началось волнение. Стали друг друга отпихивать, ругаться начали. Я забеспокоился: «Мужики, да всем хватит, вы чего!» и тут же получил в ухо. Обернулся передо мной стоял невысокого роста мужичонка, и борода у него была ежиком, напрасно Кононенко говорил «так не бывает!» Всяко бывает. Мужичонка на меня злобно глядел и цедил сквозь зубы: «Провокатор! Я тебя, суку» и снова норовил дать мне в ухо.
Спас меня участковый. Видимо, его вызвала продавщица. Он подошел сразу ко мне, крепко взял под руку, отвел в сторону.
Ты пиво купил?
Я кивнул.
Пошли. Хулиганство оформлять будем.
В «обезъяннике», куда обычно собирали алкашей и бомжей, я сначала долго не мог прийти в себя от такого поворота собственного сюжета.
Я кивнул.
Пошли. Хулиганство оформлять будем.
В «обезъяннике», куда обычно собирали алкашей и бомжей, я сначала долго не мог прийти в себя от такого поворота собственного сюжета.
А потом стал смеяться. Я понял, что многого в этой жизни еще не знаю. И не только потому, что ничему и никогда не учился просто потому, что жизнь не вижу, хотя и смотрю на нее.
Я понял, что жизни, как любой науке, надо учиться.
И я стал учиться жизни.
Хренов
Фамилия его была Хренов. Звали Тихон. Родители были такие любили старые русские имена: Тихон, Краса (так звали его сестру). А нового ребенка собирались назвать Виолончель. Во-первых, потому, что доктора даже с новыми технологиями не смогли определить пол два разных сеанса дали разные, поло-противоположные результаты, а третий и вообще неприличный. Во-вторых потому, что бабушка и дедушка были музыкантами-виолончелистами. Хотя дедушка играл на барабане, кажется, но считалось на виолончели. Из уважения к бабушке: она умерла раньше.
Нового ребенка не получилось, получился выкидыш. Оказалось их было двое. Мама сильно переживала: как же для второго не придумали имя?! Так и скончалась, мучая себя. Отец ее недолго пережил: спился. Ну, что делать
В общем, Тихон Хренов.
В школе ему дали два прозвища: Тихон Хренников в честь известного композитора для тех, кто понимает, и Тихоня Хренов потому что не высовывался. Никогда руки не поднимал, к доске не просился, никогда не откликался на «Кто готов к ответу?». Но всегда все знал, причем знал на «пять», а отвечал на «четыре». Чтоб не высовываться.
Так и жил до выпускного класса Тихоней.
В выпускном или сразу после (очевидцы говорят разное) плоть его взбунтовалась, и он изнасиловал девочку. Ладно бы одноклассницу, а то ведь студентку, будущую медичку! Как он это сделал не рассказывал, не рассказывала и она. Только стыдливо роняла руки. История стала известна, его хотели посадить, но богатые родители девочки поставили условие: не станем настаивать, если женишься! Он подумал. Женитьба процесс обратимый, можно и развестись, в Советском Союзе живем. Согласился. И тут коса на камень: она сказала: «Я за него выйду только в гробу!» В смысле «В гробу я видала такого жениха!» Уперлась и ни в какую.
Свадьба не состоялась.
Ее родители, чтобы избежать кривотолков и сплетен благо, были богатые, переехали в другой город и другой регион. Вместе с ней, конечно. Следов и писем не оставили.
А он, немного подумав, понял: изнасиловал ту, без которой жить не может. Ну, что делать Он придумал что. Жить-то не может. Нашел веревку, пошел в лес
Его не сразу хватились: некому было хвататься. Сестра его еще раньше спуталась с каким-то турком и уехала. И пропала в Турции. Пошла по рукам, одни говорили. Другие что очень удачно устроилась и российских родственников потому не вспоминает: смазать свою жизнь боится.
Потом все-таки соседи обнаружили пустую квартиру, понаблюдали за ней ну, пустая, даже украсть нечего! И никто не приходит.
Заявили в милицию (тогда еще милиция была): пропал человек.
Стали искать нашли: болтается и уже припахивает. Даже сильно пахнет. Сняли, увезли в морг, вскрыли Понятно, умер от удушья но! Побочный диагноз: сифилис, и очень запущенный!
Если кто не знает, в старые времена (советскими их называли) сифилис был диагноз криминальный. Стали искать источник. По опросам получилось, что ни с кем, кроме той девочки Нины, он сношений не имел.
Стали искать девочку Нину. Всесоюзный розыск объявили!
Нашли
На могиле девочки Нины в далекой от описываемых событий республике написано: «Спи, наша девочка! Здесь тебя никто не потревожит»