Сугробин
Приехал я как-то с приятелем в родную деревню показать, как жил в прошлой жизни. Поставил машину в проулке, чтобы не мешать другим, идем по улицам, я ему показываю: здесь это было, здесь то, а здесь вот и до сих пор стоит, только покосилось Никого уж из одноклассников, дружков детства и юности, в деревне не осталось: кто, как мои родители, сам помер, кто спился, кто повесился, у кого, слава Богу, все сложилось и потому они, конечно, не в деревне живут. То есть встретить знакомого совершенно невозможно, никакого риска, что разоблачат тебя, даже если соврешь.
И вдруг навстречу идет существо такое: не то баба, не то мужик, в старую телогрейку запахнутое (дело было зимой не лютой, но все-таки сибирской), в такой же старой козьей шали на голове, из-под телогрейки юбка, из-под юбки валенки. Рост при этом под два метра. А на морде усы густые, черные, и реденькая такая, не в пример усам, бородка. Приятель аж остановился что за чудо такое! Чудо с нами поравнялось, пристально на меня посмотрело и вдруг поздоровалось писклявым таким голосом:
Здравствуй, Саша! Давно не приезжал.
Тут я его (это был все-таки он) узнал. Ответил, остановился, поговорили немного кто недавно умер, кто уехал, как деревня живет. «Хреново живет, конечно, как все деревни». Покурили я угостил. Односельчанин нет-нет да поглядит на приятеля моего, а тот всё ничего понять не может, и на лице его растерянность и недоумение.
Ладно, пропищало дискантом чудо, затоптало окурок и засмеялось тоненько, пойду, а то друг твой совсем от страха ё нется. Ты ему расскажи уж, а то спать ночами не будет что за чудо ему привиделось, станет думать. Ну, давай, покудова.
И пошел.
Приятель дико посмотрел ему вслед, потом выжидательно на меня.
Ну?..
О, это история! Ну, слушай
* * *
Дело было в эпоху холодной войны и железного занавеса, в пору правления бровастого генсека. Не знаете, что такое железный занавес и холодная война? Ну, погуглите. И с бровастым генсеком, если не знаете кто это, гугл тоже поможет. Он, гугл, все знает, как КГБ в старые времена. Я кратенько поясню: холодная война это когда мы были против всех (кроме тех, кого кормили с ладони), а железный занавес это чтобы никто не видел, что у нас внутри. Примерно как сейчас или как скоро будет, только тогда еще в каждом доме было проводное радио, и мы возбуждали себя по утрам гимном тем же, что теперь, только с другими словами.
Историю эту я помню хорошо потому, что был в то время уже не мальчиком и даже не юношей: отслужил в армии и вернулся в деревню, работал трактористом. Деревня наша назовем ее Березовка, потому как в Сибири у нас этих Березовок не то что в каждой области и каждом крае в каждом районе по нескольку штук случается. Так вот. В нашей Березовке был совхоз. Худенький такой совхозишко, в три отделения, одно другого краше. Не везло совхозу с директорами: то пьяница, то вор, то всё вместе. Глядя на директоров, и народ вел себя так же: пил и воровал. За все время существования хозяйства, до самой кончины советской власти, случился один нормальный директор: не пил, не воровал и народ к тому же призывал. На несворованные деньги успел построить целую новую улицу казенных двухквартирных домиков. Народ вроде встрепенулся, поверил в него, о работе вспомнил, о деле, стал заново руки к делу приспосабливать Его парторг сожрал, скотина. Парторг был вечный, неснимаемый, ему вороватые и пьяные директора нравились больше, чем трезвые и честные. При тех он себе жизнь устроил, дом отгрохал, а при этом даже кабинет не мог толком оформить: новый директор его в другой кабинет пересадил, поменьше и поскромнее. Старый был с мраморными статуями и персональным туалетом.
У трезвого и честного директора была одна страстишка: бабы. Сам-то он еще жениться не успел, хотя было ему вокруг сорока, но что-то не получилось, не сложилась как-то жизнь в этой части. Он и тешил себя, как в книжках пишут, случайными связями, не превращая эти связи в брачные узы. Но и здесь тоже вел себя честно: обихаживал незамужних или разведенных. Или вдов, которые в деревне тоже были. Повальное пьянство без жертв не обходится.
Да ему и обихаживать не надо было: мужик видный, чернобровый, черноусый, и имя Владлен. Понятно, в честь кого. Бабы к нему сами и липли, чуть не очередь занимали. И вот одна вдовушка попалась вредная, решила его на себе женить, а он не хотел никак, и вообще понимал, что зря с ней связался. Больно уж вредная и корыстная. Бабенка по блату устроила себе справку о беременности, пришла к парторгу, пустила слезу, тот настучал кому надо по партийной линии, пока разобрались что к чему, директора убрали. Из партии не погнали, но перевели в другой совхоз от греха. Бабенкину хитрость разоблачили и пригрозили. Та загрустила: дура, хоть временный мужик был, а теперь? И другие бабы ей коварства не простили, стали обходить ее.
В совхоз прислали нового директора, задубевшего от профессионального пьянства, он в первый день позвал парторга, закрыл дверь и они напились за знакомство. Все пошло, как всегда.
Но не о том история.
В совхозе был бригадир, тракторист-комбайнер, звали его Федор Михалыч. Как Достоевского. Только фамилия была Сугробин. Он и был здоровенный, как сибирский сугроб. Он один в совхозе исправно работал при всех директорах, не пил, не воровал и бригаду держал навытяжку. Неплохо зарабатывал, жена его торговала в хозмаге (не знаете, что такое хозмаг? Гугл в помощь!), растили троих ребятишек-погодков и думали родить четвертого Не случилось.
Но не о том история.
В совхозе был бригадир, тракторист-комбайнер, звали его Федор Михалыч. Как Достоевского. Только фамилия была Сугробин. Он и был здоровенный, как сибирский сугроб. Он один в совхозе исправно работал при всех директорах, не пил, не воровал и бригаду держал навытяжку. Неплохо зарабатывал, жена его торговала в хозмаге (не знаете, что такое хозмаг? Гугл в помощь!), растили троих ребятишек-погодков и думали родить четвертого Не случилось.
Как-то утром, причесываясь перед зеркалом и любуясь своим сильным голым торсом, Федор Михалыч вдруг заметил, что у него соски на груди как-то странно набухли, как будто воспалились. «Застудил где или инфекция какая?» других мыслей не родилось. Покачал головой: пройдет. Мужик он был здоровый, отродясь ничем, кроме простуды, не болел, потому ничего не боялся и скоро забыл о том, что видел в зеркале.
В другой раз тоже утром, бреясь опять же перед зеркалом, он хотел помочь радиоточке допеть гимн и неожиданно заорал пронзительным дискантом. Жена испуганно выглянула из кухни:
Чего это, Федя? Это ты, что ли?
Федор Михалыч смущенно пожал плечами, откашлялся.
Да вроде я, сказал уже нормальным голосом и успокоился. Не знаю может, в горло что попало.
По субботам Федор Михалыч, как большинство мужиков в деревне, ходил в общественную баню с парилкой. Была и своя баня, но общественная отдельное удовольствие. Парилка там место общения, мужской клуб. Там рассказывали сальные анекдоты, но и делились взглядами на жизнь. А после баньки продолжали обмениваться взглядами в буфете, который находился здесь же, в соседнем с кассой помещении. Там продавали ядреный брусничный морс и, конечно, разливное пиво. Вот и в ту субботу Федор Михалыч собрал, как обычно, специально для бани назначенную балетку маленький чемоданчик с замком, пошел в баню, предвкушая удовольствие и от парилки с веничком нес его под мышкой, веники он заготавливал самолично на весь год, летом, в сезон, и от общения с мужиками. Раздеваясь, услышал сзади, у соседней кабинки:
Мать-перемать! Ну что за дура, ей-богу! ругался на чем свет стоит Сергей Иванович Мельников, совхозный токарь, грузный квадратный мужик. Ну смотрите, что она мне положила! он тряс перед собой большими женскими трусами. Перепутала, дура! А я теперь как? Ну и снова матерился забористо.
Мужики ржали. Вдруг, отсмеявшись, один из них сказал, внимательно глядя на Федора Михалыча:
Слышь, Михалыч, может, они тебе подойдут? Чего-то сиськи у тебя отросли, как у бабы.
Мужики снова заржали. Федор Михалыч хотел было приласкать шутника своей могучей рукой, но передумал. Баня как-никак, суббота праздник почти. Но мылся и даже парился уже без привычного удовольствия. И то и дело ловил на себе любопытные взгляды. А еще заметил, что как-то стеснялся. Неловко почему-то было ему, что вокруг голые мужики, и он среди них тоже голый. Пиво пить не стал, сразу пошел домой, хмурый и озадаченный.
Дома, однако, выпил привычные сто граммов, закусил, выкурил две папиросы и как-то рассосалось, забылось, мир снова стал добрым и привычным. И косой, украдкой, изучающий взгляд жены тоже не заметил. Не обратил внимания. Мы часто не замечаем как на нас смотрят наши близкие. Очень уж они привычны, слишком уж близки.
Ночью перед сном Федор Михалыч почувствовал нежность к жене.
Мы ж хотели с тобой четвертого?
Жена была не против. А он посопел и ничего не смог. Это случилось впервые за много лет их жизни. Ошарашенный, оглушенный первой в жизни неудачей, Федор Михалыч, натянув трусы, пошел в кухню курить. Дети спали в дальней комнате.
Жена вышла к нему, села напротив, посмотрела на него прямо. Свет не зажигали, только луна бросала косой луч на клеенку стола.