Зачем? спросили чуть ли не хором Абу и бомж.
Чтобы переспать с тобой и бросить.
Все весело рассмеялись. Он же немного привстал и улыбнулся.
Я, кажется, знаю, как меня зовут, натужно проговорил и снова сел в свое домашнее уютное кресло на колесиках.
Давай, жги, Сидоркин уверенно похлопал его по плечу и наклонился, чтобы подобрать упавший руль Абу. Только теперь он увидел за его спиной два маленьких белых крылышка.
Сидоркин, а у вас перья сквозь майку прорастают, неуверенно прошептал он и попробовал улыбнуться.
Я, в отличие от вас, господа, возвращаюсь домой, увлеченно декламировал темноволосый, но об этом позже. Вы, кажется, вспомнили свое имя?
Я не уверен, но, кажется, меня зовут он снова закрыл глаза и поморщился. Так что там про русскую совесть?
Да пес с ней, с совестью, наконец раскрыл рот бомж, лучше пусть Абу еще раз расскажет.
Абу взял у Сидоркина руль и, улыбнувшись, начал:
Ее отец всегда был против наших отношений. И вот я решил ее украсть. В тех местах, где я жил, это вполне приемлемая форма общения с родственниками. Я нарядился в доктора и подъехал к дому ее отца на машине скорой помощи. Вошел, представился и вежливо спросил: «Где больная?». Моя любовь сразу все поняла и начала мне подыгрывать. Я осмотрел ее, проверил пульс и измерил давление. В итоге я заявил, что больной нужна госпитализация. Мы вышли из дома в сопровождении ее отца и братьев. Ноги у меня дрожали, и сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я усадил ее в машину, и тут мой друг, что вызвался помочь мне, подложил мне свинью. Дело в том, что он сподобился подвезти брачующуюся еврейскую парочку. Они чинно восседали на передних сиденьях. Невеста улыбалась и весело рассматривала пейзаж за окном. Он гладил ее руку и что-то рассказывал. «Что за хуйня», крикнул озадаченный отец. И наш план был обречен на провал.
Все опять расхохотались.
А где мы находимся? спросил он.
В нигде! отозвался Абу и положил свой руль себе на колени.
Пусть лучше Сидоркин расскажет, сказал бомж, у него складно получается. А то у Абу очень емко и по существу. Как байка в бане на полке.
Вы же знаете, что я еще тот рассказчик, начал извиняться Сидоркин, при жизни за мной один писатель записывал.
Так вы прочтите, предложил бомж, а мы послушаем, не каждый день ангела слушать приходится.
Так вы ангел, Сидоркин? спросил он и похлопал по спинке его стула.
С такими крылышками пока нет. Вот отращу, тогда
Давай, не томи публику, осадил его Абу. У тебя же, как и у любого высшего существа на Земле, по-любому цель была?
Может, и была, погрустнел темноволосый, только кто же скажет, какая?
А ты рассказывай, как записывал. Ты же записывал?
Сидоркин почесал крылья и достал из-за пазухи скомканные листы бумаги. Аккуратно развернул их, разгладил уверенной рукой и надел непонятно откуда взявшиеся очки.
На душе свойственный только русским декаданс, степенно и с аккуратностью начал читать Сидоркин. По измученному русскому полю, пропахшему пылью и травой, как по лону моей израненной души, уходило вдаль разбитое войско Петлюры. Изорванное, изношенное и потасканное. С болью в сердце и огромной надеждой в помышлениях. Одни просто грустно плетутся за обозами. Другие еще заливают в глотки мутную жидкость из бутылей. Кто-то поет. Ровно и протяжно, переходя на фальцет. Солнце садится, комары одолевают. И все это мой внутренний мир. И я, усталый и безнадежный, возможно, отстану от этого пафосного обоза. От этого рванья и пьяни, еще вчера желавших свободно изъясняться в демократических баталиях с либеральным подтекстом в незамысловатых предложениях, а сегодня идущих в никуда по этой томной русской степи. Куда следуют они? Кто они? И есть в этом всем что-то мое. И в этом всем я и есть. И хочется отстать и, упав в сеновал, уснуть вместе с солнцем в этой степи. Столько лет прожил, а зачем? Для чего? Кому?
О чем это? спросил Абу.
Не перебивай, нервно сказал бомж, это же про внутренние переживания, сейчас про жизнь начнется.
Вот он идет. Совершенно трезвый и счастливый. Не гнущийся под ветром перемен. Не унывающий от радости или скуки. Не помнящий зла и не хранящий за пазухой камня. Просто идущий по улице человек. Так просто, что даже не интересно. Этот человек я. Или: этот человек я?
Давай, Сидоркин, подначивал его бомж, валяй.
Но тут зазвонил телефон. Причем он так настойчиво тарахтел, что Сидоркин отложил лист бумаги и, спокойно послушав, передал трубку ему.
Это вас, тихо сказал он.
Алло, нерешительно сказал я и встал с перевернутой постели. Подушка почему-то была у меня в ногах. Одеяло на полу, а простынь так крепко обвила мою правую ногу, как будто я крутился всю ночь волчком, не переставая. Левой я аккуратно начал высвобождаться из плена.
Привет, послышалось из трубки, это был Саня, звоню тебе, чтобы сказать спасибо за деньги.
Значит, Герда перечислила тебе бабосиков? оживился я и пошел на кухню, чтобы попить воды.
Да, скучно ответил он, только вот они вряд ли мне пригодятся. А так, конечно, ты по-пацански поступил. Спасибо тебе.
Что-то я не совсем понимаю тебя, Санек, сказал я. Ты что, встречаешься с дочерью Онассиса? А как же твой адюльтер?
Много ты понимаешь в адюльтерах. Сколько их у тебя было-то?
Ну
А толк? он явно о чем-то намекал.
Слушай, дружище, о каком толке ты толкуешь?
Просто в могилу-то эти деньги не унесешь, спокойно ответил Саня и замолчал.
Постой-постой, закричал я, в какую еще могилу? Да и с каких это пор ты начал заниматься святостью? Еще скажи, что ты все деньги пожертвовал пенсионному фонду.
Хухуендия это все, устало констатировал он, а потом, выдержав паузу, тихо спросил: Ты уже в люстре?
Что? глупо спросил я.
Если разговариваешь со мной, значит, так и есть. Значит, уже должен понять. Сидоркину привет передавай.
Да что ты несешь-то, дружище? закричал я и очнулся.
Свет уже оставил мою голову и поднялся к потолку. Я все так же стоял у сцены в оперном зале и смотрел наверх. Рядом стоял Рабинович. Заиграла музыка, это был тот самый мотив с парома. Откуда-то неожиданно появилась Герда. Она была в голубом обворожительном платье с оторочкой из горностая. Ее обнаженная спина, и этот бокал-колба с коктейлем. В голове снова зашумело. Из-за ее спины показался Сергеич. Он был все с той же тростью и улыбался так, будто мы с ним и не расставались.
Познакомься, представила его Герда, капитан парома собственной персоной, при этом она галантно присела в реверансе, и весь зал последовал ее примеру. Все здесь кланялись ему, моему ночному гостю и благодетелю. Он широко улыбался и галантно кланялся в отместку.
Что тут вообще происходит? глупо спросил я. У меня был вид потерявшегося щенка. Герда уверенно взяла меня за руку и предложила мне свой коктейль.
Глотни, это тебя расслабит.
Я сделал невинный глоточек и обомлел. Коктейль был настолько противным и невкусным, что меня удивило, как Герда пила его с таким выражением удовлетворения. Зато он отрезвил мой ум и вернул дар речи.
Так кто-то объяснит мне?
В это время все аккуратно расселись и занавес открылся. Оркестр грянул, и Герда посмотрела на меня так, будто я не понимал и не осознавал самых элементарных вещей.
Что все это означает? я яростно одернул ее за локоть.
Все же очень просто, ответила она, усаживая меня между собой и Сергеичем, даже проще, чем ты думаешь.
Глава восьмая
На кладбище
Погружаться в воспоминания это как закидывать удочку. Никогда не знаешь, да и никто не скажет, что придется выудить из этой бездны. Иногда это пыльца. Та, что осталась от раздавленных бабочек. И ничего не осталось от них. Ни засушенных крылышек между стеклышками, ни запаха лета. Только пыльца на пальцах. У любой любви есть времена года. Весна любви пьянит, отравляет и будоражит. Лето любви пылает жаром. Осень язвами раскрашивает все и вся. Зимой все умирает. Или засыпает до весны.
Иногда это череда слов:
Я помню, я верю, я знаю, я жду
Так тяжело они идут. Леска натягивается до звона в ушах. Удилище гнется и трещит. Но ты тащишь и
Я верю, я помню, я знаю, я жду
Иногда это краешек желтой от зависти луны. Она выглядывала из-за тучи, глядя только в твои глаза, которые ты прикрывала теплыми ладошками. И мир затаил дыхание, ожидая твоего выдоха. Завсегдатаи рыболовного мастерства знают, что такую ловят на хорошее вино, голландский сыр и отсутствие жизненной перспективы. А если плюнуть, махнуть рукой и хоть трава не расти, то можно и четверть выудить, и даже половину. Конечно, это нонсенс, и это в поваренных книгах не зарегистрировано, но на каждой приличной кухне вам поведают о данном факте, как о незатейливой данности в нашей обыкновенной бытности.
Иногда это череда слов:
Я помню, я верю, я знаю, я жду
Так тяжело они идут. Леска натягивается до звона в ушах. Удилище гнется и трещит. Но ты тащишь и
Я верю, я помню, я знаю, я жду
Иногда это краешек желтой от зависти луны. Она выглядывала из-за тучи, глядя только в твои глаза, которые ты прикрывала теплыми ладошками. И мир затаил дыхание, ожидая твоего выдоха. Завсегдатаи рыболовного мастерства знают, что такую ловят на хорошее вино, голландский сыр и отсутствие жизненной перспективы. А если плюнуть, махнуть рукой и хоть трава не расти, то можно и четверть выудить, и даже половину. Конечно, это нонсенс, и это в поваренных книгах не зарегистрировано, но на каждой приличной кухне вам поведают о данном факте, как о незатейливой данности в нашей обыкновенной бытности.
Бывает, что и не клюет. Что же! Рыбалка дело хорошее, но на берегу и суше, и
А лучше (и к этому совету я призываю прислушаться) вообще забросить снасти подальше в кусты. Накормить свое прошлое остатками мотыля, запустить подальше червей. И, уверяю вас, без этого фосфора и незаменимых аминокислот вы не только проживете, но и обязательно возьметесь за написание своей поваренной книги.
Но без рыбы Совсем без рыбы.
Память отравляет. А особенно, если это память о женщинах.
Сергеич торжественно улыбнулся и закончил свой монолог. Как будто пробуя развеять таинственность происходящего. Свет совсем притих, и на сцене началось действие. В ее центр вышел аккуратно прилизанный конферансье во фраке и цилиндре.
Дамы и господа, сказал он торжественно, для нас сегодня согласилась петь сама госпожа Виктория.
Весь зал посмотрел в нашу сторону, и Герда встала. Ее голубое платье начало переливаться в опустившемся луче света, и она неспешно поднялась на сцену. Заиграла музыка, и Герда начала петь.