Постель была застелена, ему показалось, что кто-то лежит на ней. Вытянув ладонь, он осторожно дотронулся до одеяла. Оно было мягким. Вадим надавил сильнее одеяло продавилось до самого матраца. Никого.
Сознание постепенно возвращалось, память не спешила. Глаза привыкали к темноте. Стало ясно, откуда доносился храп с печи. Кто-то, тяжело и грузно сопя, спал там. Рядом с кроватью стоял стул, на нём валялась одежда Вадим сделал к ней два нетвёрдых шага. Да, она, его собственная.
Ну ладно хоть вещи здесь, буркнул он вслух.
Собственный голос звучал странно. Хриплый, осевший, ржавый. Он негромко прокашлялся, очищая от незримого кома сухую гортань. Гортань не очистилась, зато сухость её стала настолько вдруг явной, что сделалось просто невыносимо. Он облизал непослушным языком внутренности рта и губы, но стало только хуже иссохшее чрево не увлажнилось, а лишь болезненно засвербело.
Влага всё же выделилась минутой позже, но оказалась густой и тяжёлой. Вадим уселся на стул получилось это громко и скрипуче. Он замер. Произведённый им шум не остался не замеченным: печной обладатель храпа заворочался, кашлянул пару раз и задышал ещё тяжелее прежнего. Кроме этого донеслись звуки из соседней комнаты. Это был скрип металлической кровати, а ещё чьё-то сонное бормотание. Вадим опустил голову в ладони.
Чёрт возьми, чёрт возьми, шептал он, я же не хотел больше. Я же зарок давал, я же знаю, что от этого хуже. Что же было? Почему ничего не помню, я же помнил раньше.
Вадим! донеслось вдруг с печи. Это ты бормочешь?
Кто там? поднял голову Вадим.
Не узнаёшь? усмехнулся голос.
Я где вообще нахожусь?
Голос хрипло хохотнул.
А ты подумай!
Я не могу думать, у меня голова раскалывается.
Голова? Это плохо. У меня вот голова редко раскалывается. Обычно без головы всё проходит. Зато блевать тянет.
Иван! сдавленно крикнул Вадим. Ты что ль это?
Голос засмеялся.
А кто ещё!
Что я у тебя делаю?
Ночуешь, что ты делаешь
А почему я у тебя ночую?
Потому что домой не смог уйти.
Чёрт, держался за голову Вадим, как же мне плохо!
Пелена облаков сгустилась в это время. Расплывчатый свет луны не виднелся больше. Пространство за окнами было черно и уныло.
У тебя где здесь попить можно? спросил Вадим.
У печки ведро стоит с водой. Только аккуратнее, не шуми, а то Надьку с детьми разбудишь. Она вчера и так на нас неласково смотрела.
Вадим поднялся со стула и побрёл к ведру. Шёл, вытянув руки. Каждый шаг давался с трудом. Ведро он нашёл быстро, но рядом не оказалось ничего, чем бы можно было зачерпнуть воду. Он попытался отпить прямо из ведра, но поднять его сил не хватило.
Иван, кружки никакой нет?
На столе поищи. Или в шкафчике створку открой.
Вадим открыл дверцу подвесного шкафа, кончиками пальцев нащупал стакан. Зачерпнул им из ведра и махом выпил. Зачерпнул ещё раз и пил уже медленне, короткими, но яростными глотками.
Вадим открыл дверцу подвесного шкафа, кончиками пальцев нащупал стакан. Зачерпнул им из ведра и махом выпил. Зачерпнул ещё раз и пил уже медленне, короткими, но яростными глотками.
Той же нетвёрдой походкой он вернулся к кровати.
Ты зачем меня напоил?
Хе, хмыкнул Иван, напоил его! Тебя и уговаривать не пришлось.
Этого не может быть. Я не мог так просто напиться.
Ну, отказывался поначалу. А потом, бутылку раздавили когда, сам к Машке побежал.
Я к Машке бегал?
Угу. Два пузыря взял. Один недопили немного. Похмелись, легче станет.
О, горе мне, горе
Похмелись. Легче будет, говорю тебе.
Не, не буду. Я ссать хочу, как тут пройти?
Как везде. Иди на двор, там найдешь. На мосту только осторожней, не свались.
Подперев плечом тяжёлую дубовую дверь, Вадим с трудом открыл её и зашагал по тёмным сдавленным пустотам на задний двор. Там было тепло. Свинья, спавшая в своём закутке, проснулась от звука шагов и нервно, но негромко захрюкала, забиваясь в угол. Печальная бурёнка задумчиво жевала клок сена. Вадим закрыл за собой дверцу нужника, прикинул, где должно находится отверстие, и пустил в него струю. Попадание было верным.
Вернувшись в избу, он обнаружил Ивана сидящим за столом. Горела лампа, Иван резал малосольный огурец.
Жрать что-то захотелось, объявил он. Ты будешь?
Вадим подумал.
Можно немного.
Садись, похаваем.
Он присел.
Давай, допьём может? Иван показывал на остатки самогона в заткнутой газетной пробкой бутылке.
Нет, я не буду, замотал головой Вадим.
Чё так?
Не буду, не.
Выпей, легче станет.
Нет. Пей, если хочешь.
Иван вздохнул.
Ну, как знаешь. А я выпью, пожалуй.
Он дотянулся до бутылки, налил. Рюмка наполнилась до краёв, но в бутылке ещё плескалось немного.
Эх, как раз ведь на две рюмки! Давай, Вадь, не стесняйся.
Не хочу. Оставь себе на утро.
Ну ладно. Утром, действительно, захочется.
Он заткнул бутылку самодельной пробкой и поставил под стол. Потом опрокинул рюмку и поместил дольку огурца в рот. Вадим тоже потянулся за огурцом.
Иван жевал долго и сосредоточенно. Челюсти его, перемещаясь в однообразных движениях, рождали на щеках переливы желвак. Складки кожи мчались от скул до рта, исчезали здесь и возникали снова там же, у скул. Лицо у Ивана было небольшое, какое-то кривоватое, очень простое. Бесцветные волосы, узкий лоб, глубоко посаженные глаза, нос с остатками веснушек и маленький неровный рот. Когда-то давно Иван работал в кузнице помощником кузнеца, потом одно время рубил лес, а сейчас трудился электриком в соседнем селе. В данный же момент находится в отпуске. Как у всех не особо жалуемых на работе людей, отпуск приходился у него на осень.
Надежда не просыпалась? спросил его Вадим. Спросил просто так, лишь бы что сказать.
Не, спит. Девки тоже дрыхнут.
У тебя сколько их?
Трое.
У-у даёшь стране угля!
Старшей пятнадцать вот-вот.
Мы вчера, наверное, шумели тут.
Да нет, я бы не сказал.
Нет?
Нет, всё нормально было. Пришли, посидели. Ты отрубился потом, я тебя спать уложил. Чуть позже и сам лёг Всё цивильно.
Слушай-ка, а где вещи мои?
Вон, на стуле.
Нет, не те. Продукты. Которые в магазине купил.
А что у тебя было?
Хлеба было три буханки, консервы.
Консервы мы ели вчера какие-то, твои наверно. Хлеб тоже ели, правда не знаю чей Вот это что за сумка валяется.
Он нагнулся, подбирая что-то с пола.
Не твоя?
Моя. Только пустая что-то.
Нет, чё-то там есть.
Иван передал сумку Вадиму. Тот достал из неё буханку хлеба.
Буханка и гречка
О, и гречка!
А где ещё две буханки?
Ну, съели наверно.
Две буханки съели?
А что. Мы вчера много ели.
Вадим положил сумку на стул.
Ладно, хрен с ними.
Иван доставал из банки огурец. Вытащив, полез за другим.
И чё тебе только в городе не жилось, сказал он, протягивая один Вадиму.
Тот молчал.
Я бы вот, продолжал Иван, была б возможность, не задумываясь уехал.
Так езжай.
Э-э, не всё так просто. Я пытался, не раз даже. Но всегда что-то мешало. Только вроде соберёшься, всё уже, вот-вот уезжать, и вдруг на тебе! Мужик, которому дом продавал, отказывается в последний момент. В другой раз на заводе меня подвели. На арматурном. Возьмём, возьмём, говорят, а потом хоба-на: у нас сокращение идёт, своих всех увольняем, нам не до тебя. Так и не получается никак.
Семья ещё мешает наверно?
Конечно. Один я бы сорвался, и всё. Вот как ты.
Не любишь ты, значит, Сомово.
Ты, я гляжу, большой любитель.
Мне здесь в общем-то нравится.
Ну конечно, почтальонши молодые
Да что вам всем сдалась она?!
Так ведь как же Интересно!
Мы с ней просто друзья.
Иван широко улыбнулся.
Друзья мотнул он головой.
Между прочим, она очень интересная девушка. Умная, начитанная.
Может быть. Хотя по мне Ну, симпатичная, симпатичная. Только себе на уме. В стороне от всех держится.
Ну и правильно. Не фиг с вами, дураками, дружбу водить.
С нами-то, дураками, ясно дело не фиг дружбу водить. Только кроме нас, дураков, никто здесь больше не водится.
Эй, алкаши! раздался крик из соседней комнаты. По новой начали?!
О-о, атас сморщился Иван.
Щас встану, разгоню вас!
Всё, Надь, всё, крикнул он жене. Мы уже ложимся.
Потом шепнул Вадиму:
Давай потихоньку закругляться
Да, да, покивал Вадим.
Он добрался до кровати и, скрипя пружинами, забрался под одеяло. Иван убрал со стола остатки еды, потушил лампу и полез на печь.
Спокойной ночи, сказал он, укладываясь.
Спокойной ночи, отозвался Вадим.
Пусть тебе приснится твоя любимая почтальонша.
Вадим поморщился. А потом подумал:
«Действительно, пусть».
Я вот тоже одна всегда люблю быть. Залезу куда-нибудь в тёмный угол и сижу там, прислушиваюсь. Мама жива была постоянно меня ругала. Найдёт где-нибудь за шкафом сама испугается, меня напугает. «Дурочка, шепчет, ты чего сюда забилась?!»
Сумерки, тяжесть опять иллюзия. Надо что-то одно, это метание давит. Теперь известно для того и делается. Разводы в означенном и тропы, уводят вдаль. По просекам, сквозь чащу ни лучика, ни блика, деревья черны, но голубая полоска имеется. Сверху. Чудно, как в сказке. Пожелаешь исполнится.
Сказка только не та, не ты желаешь.
Так ты с кем живешь сейчас? С дедом?
Нет, это папа мой.
Папа? Такой старый!
Ну да, старенький уже Просто они поздно с мамой поженились. Ей за тридцать было, а ему уже за сорок.
Тихий ужас, тайна она порождает фантазии. Контурами, вздохами. Фантазии ужасны, но зато свежие раньше не являлись. Перемалывается, смешивается, затем выстраивается заново на мгновение, но мгновение то дорого. Чувства бурлят, инстинкты явны и правдивы это блаженство.
Я его не люблю. Я вообще равнодушная. Даже мама когда умерла я не плакала. Мне бабки говорили: «Поплачь доченька, поплачь» А они в чёрном все, страшные такие, гадкие. Я их испугалась заплакала. Они: «Вот, умница, вот, маму как ей жалко». А мне и не жалко её было. Что-то тягостное пришло конечно, неприятное что-то но это не жалость, я точно знаю.
Потому что всё разделено. И даже не контактирует. Не может, сущности противоположны. Не противоположны даже, нет, противоположность это в одном целом, когда крайности. А здесь нет, не то. Свои границы, своё восприятие, своя суть. Кажется порой что слито видимо оберегает. Вглубь нельзя, но желание чрезмерно лезешь, и знаки не кажутся предупреждением. Ну а потом поздно уже.
Ты знаешь, Вадим!..
Что?
Вот я называю тебя Вадим и как-то мне это непривычно.
Из-за возраста?
Нет, не из-за возраста. Просто мне это напоминает что-то.
Хочется взять её за руку. Рассматривать пальчики, трогать ноготки, прикасаться губами. Ещё не унялось, ещё веет?
Мне тоже, когда Таня говорю, вспоминается что-то. Точнее мутнеет. Зыбкость какая-то, абсурдность. Вроде шагнёшь и сорвёшься.
Куда?
Не знаю В другое что-то.
Дома эти, небо, земля. Сбывается иногда, но ненадолго. Большей частью извне.