Мам, я гулять!
Оденься!
Сережка не спорил. Вязаная шапка и верхняя меховая, две шерстяные кофты, колготки, рейтузы и ватные штаны, шуба и черные «летные» унты быстро не побегаешь, зато с санок не больно падать.
Улица охолонула ледяным туманом. Видно было метров на пять. Сквозь туманную вату тарахтели двигатели грузовиков, их не глушили на ночь. Сережка направился знакомым путем к школе.
В серой громаде школы горели только три нижних окна. С крыльца скатилась тень и замахала руками:
Серый!
Женька! Сережка засмеялся и побежал навстречу, ведь это Женька лучший друг, лучше не бывает. Айда на горку!
Слушай сюды, колобок, внутри которого скрывался щуплый Женька, жарко зашептал: Я, короче, на градусник не посмотрел и пришел в пустую школу. Думал домой, а тут сантехник тот, с бородой, из пятого дома. Говорит, прорыв трубы под школой ночью был. Усек?
Сережка усек. Из-за вечной мерзлоты дома в Якутске строили на сваях. Между землей и первым этажом пустота, перемежающаяся лабиринтом труб, укутанных в слой стекловаты. Если труба прорывалась, пустота заполнялась причудливыми ледяными пещерами, норами и сталактитами. Лед закупоривал дыры, и трубы никто не чинил. Первыми найти ледяное царство было невероятной удачей.
Лишь бы Авдошин не пронюхал, он уже тут с двумя лбами из шестого «б» ошивался. Айда?
Пригибаясь и заваливаясь в сугробы, друзья добрались до угла и протиснулись под бетонные сваи. За ночь под школой образовалась настоящая ледяная крепость. Они скатывались с желобов, пролезали в лихо закрученные норы, штурмовали полированные торосы. Наконец, примерно под кабинетом биологии, достигли просторной белой пещеры королевской залы ледяной крепости. Прорыв трубы был где-то рядом, так как лед местами был не совсем крепок уже не вода, но еще и не твердость льда.
Серый, давай тут будет наше место. Можно играть до самого вечера, а потом ко мне, мать в больнице на дежурстве до ночи, Женек в восторге озирался на причудливые ледяные наросты, заполнявшие пещеру, смотри, скульптуры!
Давай! А вон мамонт, а то жираф.
Ага! А там смотри, как будто кабина и крыло самолета твоего папки, видишь?
Угу. Только папка не приедет на каникулы.
В пещере сразу стало зябко.
Да он вообще, значит, больше не приедет, он же вахтовый, Женькин голос был ледяным. Мой тоже приезжал-приезжал, а потом не приехал.
Это твой не приехал, а мой приедет! Сережа толкнул Женьку, тот оступился и съехал унтами в вязкую жижу, стремительно твердеющую на морозе. Белые Женькины оленьи унты, расшитые бисером, единственная его добротная одежда, вмерзли по щиколотки.
Что ты наделал, меня мать убьет как вернется с дежурства, она эти унты доставала знаешь как?
Не плачь, Женька, нельзя! Давай помогу, давай, тяни! Сережа дергал Женьку за ноги, но унты не поддавались.
Да я бы лучше с Авдошиным пошел! Женька сдался и заревел, глаза покрывались коркой льда, на носу разрастались сосульки.
Женька вылез из унт, они быстро и молча выбрались из школы. Женька отвернулся и побежал к дому, благо жил за углом, только замелькали снежные носки.
Сережа проскользнул в квартиру. Его окутало душистое тепло. Мама вышла, обняла его:
Сережа проскользнул в квартиру. Его окутало душистое тепло. Мама вышла, обняла его:
Знаешь, я решила, что у нас все равно будет праздник. Покушай, а потом, смотри, я испекла пирог с брусникой и нашла-таки банку сгущенки.
Мама, папа никогда не вернется, Сережа уткнулся в мягкий мамин живот и заплакал, он вахтовый.
Кто это никогда не вернется?
На пороге стоял большой и меховой папа.
Я решил, к черту эту экспедицию. У нас Новый год, каникулы, кто будет делать чудеса, если не я? он прижал Сережку, поцеловал в лохматую макушку. На, это тебе новые унты, как ты хотел, белые с бисером, вместо твоих старых летных. Один диспетчер отказался, оказия вышла.
Папа протянул мешок.
Пойдемте кушать, еда на столе.
Мам, пап, Сережка оглянулся на обнявшихся родителей, Можно я до вечера к Женьке? У него мать на дежурстве.
Давай, но не дольше девяти.
Сережка оделся и выбежал за дверь.
Свет! крикнула мама. Подошла к двери, щелкнула выключателем. Мешка с унтами в прихожей больше не было.
Юлия Орлова
Надя
Монотонная осень, ускоряясь, пролетала за окном, не цепляла взгляда. Сквозь дрему я почувствовала запах детства. В этой поздней электричке пахло пирожками жареные, толщиной с сосиску, девять рублей пачка, обернутая целлофаном, их можно было купить в пекарне у поликлиники.
Недалеко от меня сидела грузная женщина, по виду лет под 40. Глядя в окно или скользя взглядом по окружающим, она доставала пирожки из пакета и один за одним отправляла в рот.
На ее крепкие ноги, почти полностью скрытые длинной шерстяной юбкой, были надеты вязаные носки, поверх ботинок калоши. Вместо пальто мешковатый, бесформенный ватник, вероятно, с чужого плеча. Голова, туго обернутая серым пуховым платком, казалась очень маленькой; губы и нос расплылись, потеряли контуры.
В этой женщине я с трудом узнала мою Наденьку подругу, которую так обожала в юности и с которой мы так неотвратимо разошлись почти 30 лет назад.
Губы и пальцы Наденьки лоснились от масла, она не закрывала рта, когда жевала.
Я сделала вид, что не узнала ее.
Наденька пришла к нам в пятом классе. Ее отца, военного, перевели в районную часть. С мамой, папой и бабушкой они поселились в старом деревянном доме на окраине города.
С расстояния времени, будто глазами, полными слез, вижу ее бесплотной, нереальной, без всего лишнего без всего дурного.
Тонкая, воздушная, улыбчивая, Наденька не ходила порхала, очаровывала всех. Всегда хорошо, аккуратно одета: большие газовые банты на белых тонких косичках, пастельные блузки с рукавами-воланами, плиссированные юбки. Мама одевала ее как фею.
Наша классная Виктория Маркеловна сразу усадила Наденьку на первую парту. Учителя и те редкие тройки ставили ей по-доброму, с улыбкой, никогда не прикрикивали на нее.
Только физкультурница старая тетка с мочалкой блондинистого парика и угольными бровями косо смотрела на Наденьку: «У нее ж фиалки в голове!» Нам и этот образ казался волшебным, как все, связанное с Наденькой, хотя значил он совсем другое.
В хоре Наденька была первым сопрано. Она очень любила солировать чистым, некрепким голоском в «Аве Мария». Я из альтов тянула шею, с восхищением глядела на эту хрупкую девочку. А ее, казалось, в эти минуты не было с нами.
Мы с Наденькой очень скоро подружились. Иначе и быть не могло мое чувство к ней было сродни обожанию воспитанниц институтов благородных девиц.
Лето после пятого класса мы провели вместе в ее доме изучали содержимое чердака, оставленное старыми владельцами, перерисовывали в альбомы изгибы цветных наличников, запускали змеев. Для меня это лето было самым настоящим, последним в детстве, полным солнца и любви.
Родители Наденьки погибли в один день разбились на машине такой же пустой, глухой осенью. Мы только начали шестой класс.
Так получилось, что опознавала их не бабушка, а Наденька: бабушка была на почте, получала пенсию. В непонятной спешке, из теплого выходного утра девочку привезли в морг и завели к родителям.
В класс она после этого больше не пришла. Бабушка грозилась подать на полицейских в суд, шумела и плакала от горя и ярости, а пока забрала Наденьку из школы. Несколько месяцев девочка провела под наблюдением психиатра. Поговаривали, что на время ее отдали в психо-неврологический интернат, но точно это до сих пор не известно.
В седьмом классе Наденьку снова привели в школу.
Я была очень рада ей не видела ее с того самого дня, когда Виктория Маркеловна быстро вывела ее из класса.
Здравствуй, Наденька! сказала я, нерешительно подходя к ней.
Она не узнала меня.
Я же
Я не стала называть своего имени. Такого большого горя страшно было коснуться.
Боженька тебе поможет, только и сказала Наденька, глядя мимо меня и улыбаясь. Наверное, эти слова говорила бабушка, в очередной раз ночью прижимая к большой груди лицо с раскрытым в крике детским ротиком.
Больная девочка с чужими подростками, долго она не продержалась.
Спустя пару дней после возвращения в школу ее вызвали на уроке. Вместо того, чтобы отвечать заданное, Наденька, в черных брюках и бирюзовой водолазке, плотно облегавших маленькую фигурку, с жидкими незаплетенными волосами вдоль лица, запела «Аве Мария». Голос ее стал полнее до краев налился горем. Горе проглядывало где-то глубоко в глазах никто так и не смог его оттуда вытащить.
Катя, Наденькина соседка по парте, всхлипнула. Остальные сидели молча.
Наденьку забрали, не дожидаясь окончания урока. Позже ее отдали в вечернюю школу.
Лешка Вареный, Леший звезда класса, начинающий поэт, написал свое лучшее стихотворение в прозе «Надины крылья». Члены комиссии на районном литературном конкурсе обливались слезами Надина история облетела округу и отдали Лешему первый приз. Только наша Виктория Маркеловна почему-то не стала голосовать.
Александра Подольская
Мальчики
Тяжело любить, сказал он, наблюдая за тем как я, ворча, стаскивала велик с крыльца.
Какой «любить»? Что тяжело-то? думала я.
Мы поехали кататься к прудам, он умчался куда-то вперед, а у меня застряла штанина в колесе. Долго ковырялась с колесом, пыхтела и злилась.
Потом никак не могла его найти, думала все. Но нашла. Ругалась.
Я могу жить только на природе, где трава настоящая, деревья. В городе плохо, тут ничего нет, говорил он.
Как-то он пригласил меня в гости. Хотел угостить морковным пирогом собственного приготовления и показать свои изобретения из старых стульев и каких-то железяк. Сказал, чтобы я не волновалась он отвезет меня на велосипеде, на перекладине, туда и обратно. А как на перекладине? Как на нее сядешь-то? Жопа отвалится. Но я уселась как-то, схватилась за руль, зажмурилась, и мы поехали по дли-и-инному Укмергскому шоссе. Мимо проносились машины и автобусы, а мы ехали, ехали.
Был вечер. Над нами светили фонари. Мы пели на два голоса канон Бетховена: «Signor Abbate! io sono, io sono, io sono ammalato. Santo Padre! vieni e date mi la benedizione, la benedizione». На мосту я сказала: «Подожди, давай постоим тут чуть-чуть, посмотрим». Там внизу вдоль шоссе мигали бесконечные желтые светофоры, такая световая дорожка получалась, забыть не могу. Очень красиво. До ночи так и простояли, как завороженные.