XXXIV
Если сейчас Литомину не икалось, то, значит, нет на свете ни сверхъестественности, ни сверхсправедливости! Уже три дня дождь средней паршивости замачивал наши бренные тела и скудные вещички. Палатка, позабыв о своем наиглавнейшем предназначении, текла, как добротное исправное сито, и мы чувствовали себя в ней отважными исследователями морских глубин, путешествующими в батискафе. Хотя, чёрт, в нём-то сухо! Нет, скорее всего, мы находились на подбитой подводной лодке, и час полного затопления был близок!
Вероятно, в наших злоключениях был виноват я, так как именно меня посетила мысль начинать работу с самого дальнего, самого трудного хода. Эта мыслишка пришла в мою неумную голову не просто так, но под действием поскрёбываний зависти, которую я испытывал, глядя на моих друзей, бурно проводивших досуг в обществе Любочки и Тосечки. Но я бы, может, ещё потерпел не один день их идиллию, да они сами всё испортили. Испортили не со зла, а с благими намерениями, но всем хорошо известно, куда ведёт дорога, замастыренная из этих самых намерений! В общем, четыре счастливых придурка, решив, что я невероятно тоскую, притащили мне подружку, после знакомства с которой я и решил валить как можно дальше и как можно быстрее! А поскольку я не самый большой женоненавистник на свете, то можете себе представить, какова была та, которой предстояло скрасить моё одиночество!
Костёр шипел и дымил, сырые дрова пузырились влагой, но единственное утешение в такую погоду чайник всё же работало исправно.
Серж, а давай рванём домой! грея руки о кружку с чаем, предложил Андрюха.
Домой? переспросил я. В Ленинград, что ли?
Да какой, на фиг, Ленинград! В Семигороднюю.
Я молча достал двухкилометровую карту (это не величина её, а масштаб) и поманил пальцем Андрюху:
Вот, смотри. До Семигородней двадцать вёрст, и всё без дороги. Да что я тебе говорю, ты лучше меня знаешь.
Знаю, знаю! Но тут так холодно и мокро, а там, у них (Андрюха мечтательно закатил глаза), так тепло и сухо!
Ну подумай, если ТАМ у них сухо, то какое же может быть удовольствие?
Да как это како начал было Андрей, но запнулся, врубившись в истинный смысл моих слов. Ну не надо, не надо подкалывать. И вообще, это не я, а Любка отыскала ту прелестницу. Думаешь, мне она понравилась? Мы тебе найдём другую, самую лучшую в Семигородней!
Спасибо, но я и сам, кажется, не парализованный импотент, страдающий старческим слабоумием и недержанием мочевого пузыря! Найду, коль понадобится.
Спасибо, но я и сам, кажется, не парализованный импотент, страдающий старческим слабоумием и недержанием мочевого пузыря! Найду, коль понадобится.
Хватит вам трепаться, давайте решать, неожиданно для нас, так увлёкшихся волнующей темой, влез Мишка. Так идём или не идём?
Как хотите, махнул я рукой. Если вас прельщает двадцатикилометровое путешествие под дождём по хлюпкому болоту и непричёсанному лесу да с последующим возвратом в это же место, то пожалуйста! Но если
Хрена с два стали дослушивать меня до конца эти сексуально озабоченные молодчики! И откуда силы-то взялись? И палатка, и все остальные шмутки были распиханы по рюкзакам в мгновение ока! Ну точь-в-точь, как в фильме «Три плюс два». И так же, как в том фильме, я спросил их, впрягшихся в рюкзаки и готовых скакать галопом хоть к чёрту в зад:
Всё собрали?
Да всё, всё!
Значит, всё?
Ну хватит издеваться! Андрюха притоптывал, как арабский скакун, вернее, как жеребец-производитель, которому намекнули на скорую работёнку. Всё! Всё собрали!
А инструменты? ехидно и подленько заулыбался я.
О-о-о-о, чёрт! взвыл Андрюха и сбросил с себя рюкзак, который смачно чавкнул, упав в лужу.
Дело в том, что до инструментов было километр с хвостиком. Мы их оставили там, где закрепили не пройденный ход, как и делали неоднократно в лесу воров нет, по крайней мер тех, кто ворует вещи.
И вдруг Андрюха засиял:
А давай их оставим, всё равно возвращаться.
Хорошо, немного подумав, согласился я, но если, по каким-либо причинам, нам возвращаться сюда не придётся, то за инструментами ты пойдёшь один. Ладно?
Да пойдём, Андрей, сходим, хлопнул Мишка по плечу своего единострадальца. Лучше сейчас пару километров пробежать, чем потом сорок утаптывать.
Когда они ушли, я стал размышлять, как побыстрее доделать трудный ход, справедливо полагая, что, пройдя эти два километра и окончательно промокнув, казановы порядочно порастеряют свой сексуальный аппетит.
Эх, как я был молод и наивен!
Вставай, а то примёрзнешь! заорал Андрюха бодро и громогласно. Вперёд, труба зовёт!
Я посмотрел на него грустно, осознав, что идти всё же придётся, но нашёл силы, чтобы пошутить:
Это какая тебя зовёт труба? Уж не фаллопиева ли?
Что это за труба такая? посмотрел на меня Мишка в недоумении.
А это ты у Тосечки спроси, ответил я ему, с содроганием натягивая мокрый рюкзак.
Если это что-то из истории, то навряд ли, она историю плохо знает.
Когда я от смеха упал, то рюкзак надавил мне на темечко, отчего лицо погрузилось в лужицу, и вместо хохота раздалось бодрое бульканье.
Рядом со мной булькал Андрюха.
А Мишка укоризненно начал головой:
Эх, дети, дети! Вам бы только пошалить!
В ответ мы забулькали еще интенсивней.
XXXV
Если есть такой человек, которому нравится лежать в больнице, то пусть придёт в любое время суток и плюнет мне в рожу!
Так, примерно, я думал о больничном времяпровождении до того, как мы с Андрюхой попали в семигороднинскую больницу.
Если сказать, что мы здесь очутились случайно, то это значит оклеветать меня, хрупкую игрушку в лапах фортуны, но обелить Андрюху с Мишкой, которые и являются лапам (причём, не всегда чистыми) этой самой пресловутой фортуны. Пережди мы промозглую сырость у тлеющего костра и в текущей палатке, максимум, что мы получили бы это сопливые носы и осипшие глотки, Но нет, где там! В некоторых же просто бурлят и выплёскивают через край природные инстинкты и разудалая бесшабашность! И вот он, закономерный итог незрелости ума: стёртые по задницу (ну, если честно, то просто до мяса!) ноги плюс сопливые носы и осипшие глотки, а моя правая нога к тому же насквозь пропорота гвоздём! Но главное: в больнице мы с Андрюхой вдвоём, Мишке хоть бы хны он цел, сух и звонок! Если после этого кто-то скажет, что существует справедливость, то я ему не пожму руку даже в том случае, если он меня снимет с электрического стула за две миллисекунды до включения рубильника!
Отмахав двадцать километров мокрыми и промёрзшими, мы только дома увидели плоды своего героического перехода стёртые в кровь ноги у меня и у Андрюхи. Но появление Любки и Тоси с сумкой еды и выпивона заставило позабыть нас о таких пустяках. А зря! Через два дня, пролетевших весело и бестолково, ножки наши опухли, загноились, а ночью, ближе к рассвету, мощные клыки боли впивались в них жадно и вожделенно, без устали кромсая и теребя свою добычу.
На третий день, когда алкоголь уже перестал глушить нашу зубастую мучительницу, к нам завалился наш сосед Биокрин. Его так прозвали за особое пристрастие к этой спиртосодержащей жидкости, предназначенной для протирания различных поверхностей. Но Биокрин с особым удовольствием, не могущем быть понятым человеку нормальному, ею полировал лишь поверхности пищевода да желудка. Увидев наши мерзкие нижние конечности, он побелел, схватил со стола бутылку вина, высосал её в семь секунд и заорал:
Всё, конец! У вас же гангрена!
И тогда мы, полупьяные полудурки, струхнув, поплелись в больницу. По пути я где-то нашёл торчащий гвоздь и конечно же наступил на него (скорее всего, этот оголённый гвоздь был единственным в Семигородней).
В больнице работали нормальные люди и они попытались, что вполне понятно, отослать двух пьяных, грязных, небритых и нестриженных идиотов в место их изначального естественного появления, но, когда я сунул в нос медсестре свою ногу, истекающую кровью и грязью, она в сердцах плюнула:
Идите в душ и отмокайте, да ещё попытайтесь отрезветь, или я вас выгоню к чёртовой матери!
Первый день мы кайфовали: кровати с чистым бельём, телевизор, медсестрички, постоянно желающие взглянуть на наши попки (но, увы, не для того, чтоб ими полюбоваться, а для всем известного садистского действа прокалывания толстенной иглой и вливания какой-то плесени), и трёхразовое, хоть и скудное питание!
Я в своей палате (в одну нас с Андрюхой не пустили!) познакомился с Костей здоровенным бугаём-флегматиком и втирал ему и остальным сопалатникам всякие бредни о наших героических буднях, о весёлой житухе, о прекрасном Ленинграде. И, если трудовые подвиги ни в ком интереса не вызывали, то Питер это была та тема, развивая которую, я мог слышать жужжание мухи в столовой!
Андрюха в своей палате, кстати, занимался тем же. Но, в отличие от меня, упиравшего на достопримечательности города и его историю, мой друг разглагольствовал о своих лихих похождениях в бомонде Ленинграда, в частности, в его прекрасной половине.
Этими рассказами, а ещё вином и тушёнкой, которыми нас щедро снабжали Любка, Тоська и Мишка, мы заслужили всеобщее уважение.
Но разве бывает бочка мёда без черпачка дегтя? Что-то я не встречал!
Шесть утра. Глаза мои открываются сами собой, и я вижу то, что и должен видеть: чёрные, прямые волосы, обрамляющие полное личико, чёрные строгие глаза, пухлые, алые от природы, губы, красивая просто огромная! грудь и руки, беленькие, маленькие, но держащие большущий шприц и ватку, источающую аромат хорошего спирта. Это Анечка, медсестричка, и она явно ко мне неравнодушна, потому что с утра до ночи колет и колет меня, никому не доверяя. Но есть, право, что-то магическое в её ладонях, которыми она нежно поглаживает мои ягодицы после каждого укола, и та боль, с которой пенициллин вливается в меня, разрывая мышечную ткань, становится всё терпимее и терпимее и, наконец, перерастает в приятное пощипывание. Тогда я, как бы невзначай, переворачиваюсь на спину, и взгляд Анечки наталкивается на другой орган моего тела. Она смущается, румянец молнией пробивает пухлые щёчки, а руки осторожно натягивают на меня одеяло. Потом Анечка поворачивается и, цокая каблучками туфелек, спешно выходит из палаты.