Белый китель - Аркадий Застырец 2 стр.

Сколько в тебе нераскрывшихся летом бутонов?
Жёлтых и красных, с неровно-бордовой каймой,
Белых тюльпанов и иссиня-чёрных пионов
Кто из них твой и который единственно мой?

Мало ли платья скрывают твои гардеробы?
Лифов и юбок, жакетов, ажурных чулок
Что ты носила во время прилежной учёбы?
Что надевала на ритмики первый урок?

В тысячу лет невозможно твои переулки
Все осмотреть, а ещё тупики и дворы,
Или в часах сосчитать шестерёнки и втулки,
Съехав под утро на утлой фанере с горы.

Роман всегда кончается синицей
В конце, увы, не водятся орлы.
Синицей? Нет, хотел сказать  страницей,
А вылетела птица из пчелы.

Пчела  поди пойми, какого пола,
И, в сущности, попробуй отличить
От времени прошедшего глагола,
В инфинитиве будущего «пчить».

Пчела, пчела, все глазоньки пропчела
Опять ошибка. Плакала? Ждала?
В окно, тоскуя, пристально глядела?
Сжав жало, закусила удила?

Но нету, нету жала у девицы 
Есть волосы, на пальцах  ноготки
Цветы такие? Сердце веселится,
Чуть зацветут на кончиках руки!

А после-то что станет с лепестками?
Когда она на счёт их оборвёт,
Жестоко зацепляя ноготками:
«Не любит, любит, плюнет и пошлёт»

Поняв, что больше никому на свете я не нужен,
Что мама любит не меня, а так тут одного,
К тому же я воздушно худ и, кажется, простужен,
И смысла мне не придаёт земное естество 

Я молча к озеру пошёл, сыскал худую лодку,
В песок коленями, толкнул и прыгнул на корму,
Желая без вести загнать себя в земную глотку,
В прохладу ихтиотеней, в корней лилейных тьму.

Я грёб без вёсел  то рукой, то щепкой бесполезной,
Я шёл озёрной глубине в средину, внепротык,
Вдобавок ливень хлестанул своей хернёй железной,
Внезапной, точно лось в лесу или далёкий крик.

Я грёб отчаянно, за мной
сквозь тень прибрежной тины

Уже рванули, в грязь швырнув одежду второпях 
Кто  точно я не разглядел: архангелы? Мужчины?
Сверкала сфера тех минут, что убивают страх.

Потом, когда вода своё, казалось, отплясала
И в лодку ровно до краёв проникла глубина,
Меня на берег принесли, и мама зарыдала,
И сердце двинула в тиски бессмертная вина.

Роман всегда кончается синицей
В конце, увы, не водятся орлы.
Синицей? Нет, хотел сказать  страницей,
А вылетела птица из пчелы.

Пчела  поди пойми, какого пола,
И, в сущности, попробуй отличить
От времени прошедшего глагола,
В инфинитиве будущего «пчить».

Пчела, пчела, все глазоньки пропчела
Опять ошибка. Плакала? Ждала?
В окно, тоскуя, пристально глядела?
Сжав жало, закусила удила?

Но нету, нету жала у девицы 
Есть волосы, на пальцах  ноготки
Цветы такие? Сердце веселится,
Чуть зацветут на кончиках руки!

А после-то что станет с лепестками?
Когда она на счёт их оборвёт,
Жестоко зацепляя ноготками:
«Не любит, любит, плюнет и пошлёт»

Поняв, что больше никому на свете я не нужен,
Что мама любит не меня, а так тут одного,
К тому же я воздушно худ и, кажется, простужен,
И смысла мне не придаёт земное естество 

Я молча к озеру пошёл, сыскал худую лодку,
В песок коленями, толкнул и прыгнул на корму,
Желая без вести загнать себя в земную глотку,
В прохладу ихтиотеней, в корней лилейных тьму.

Я грёб без вёсел  то рукой, то щепкой бесполезной,
Я шёл озёрной глубине в средину, внепротык,
Вдобавок ливень хлестанул своей хернёй железной,
Внезапной, точно лось в лесу или далёкий крик.

Я грёб отчаянно, за мной
сквозь тень прибрежной тины

Уже рванули, в грязь швырнув одежду второпях 
Кто  точно я не разглядел: архангелы? Мужчины?
Сверкала сфера тех минут, что убивают страх.

Потом, когда вода своё, казалось, отплясала
И в лодку ровно до краёв проникла глубина,
Меня на берег принесли, и мама зарыдала,
И сердце двинула в тиски бессмертная вина.

Даже несколько вёсен и лет,
Даже несколько пряных недель,
Если честно оплачен билет
И дорожная вся канитель.

Посидим на дорожку  и вон,
Только хлопнет подъездная дверь,
Где-то взлётная или перрон,
Мы не рано ли? Время проверь.

Если ты непрерывно со мной,
В жёлтой блузе и белом платке,
Ветерок за прохладной спиной,
Без вещей, хороша налегке,

Если вышли, едва рассвело,
По асфальту с недавним дождём,
Потому что и утром тепло 
Хоть по лужам иди босиком,

Под воротами  мотоциклет,
Громче грома, по-птичьи крылат,
Оседлаем  и в порт, и привет,
И не знаю, когда мы назад.

Моему отцу

Ты обещал мне лес, поход,
Достал рюкзак бледно-зелёный
Был ночью дождь, а утро  вот:
Дома  как рафинад пилёный,

И откровенны небеса,
Как будто мы в открытом море,
Как нагота в невинном взоре 
Их ненаглядная краса.

Начав с невидимого дна,
Мы уложили всё в порядке
И отказались от палатки,
Решив вернуться дотемна.

Мы взяли кружки и ножи,
Крупу, армейскую тушёнку,
 А ложки?  Тоже положи.
И в жестяной коробке донку.

Галеты и цейлонский чай 
Полдня пропало в этих сборах
И в жарких спорах-разговорах 
Молчи, дурак, не отвечай!

И всё равно забыли спички,
Те, что не гаснут на ветру
Давно ушли все электрички,
Что намечались поутру.

Рюкзак набили под завязку,
Часы закатные сочли
И в завтра путь перенесли 
Как недосказанную сказку.

Но утром завтрашнего дня
Ушёл ты втайне без меня.

Тебе владенья ведом вкус
трёхмачтовым фрегатом,
Когда канатною смолой
дыхание полно
И грязноватым парусам,
как на небе заплатам,
Коли от палубы глядишь,
быть снежными дано.

Когда высокая волна
разломлена прозрачно
Твоих матросов  соль и дым! 
торжественным трудом,
И режет боцманский свисток
с оттяжечкой и смачно
Надежд невидимую нить
от берега, где дом.

А ты стоишь на высоте,
над брызгами и медным,
И, как положено, глядишь
в подзорную тудым
Или, на солнце наведя,
не ослеплён победным,
Его пытаешь высоту
секстантом золотым.

Вдохнув, читаешь, как псалтырь,
движение муссона,
И внятен паруса порыв
тебе, как пеший шаг.
И увидав за десять миль
рангоут галеона,
Велишь британский подымать
на чёрном гроте флаг.

Ты с вечера охотился за мною
Дорога мне едва была видна,
Когда, овит родильной пеленою,
Я вышел на закате, дотемна.

Я шёл и шёл  сугробами по пояс,
Звериной окровавленной тропой,
Лишь изредка, от боли беспокоясь,
Испрашивал тропу на водопой.

Не ведая лица грядущей ночи,
С короткого разбега я взлетал.
Ища путей полегче и короче,
Длинней и тяжелей себе стяжал 

По хоть куда чудовищным развилкам 
Направо бунт, налево ведовство 
Не чувствуя младенческим затылком
Дыхания живого Твоего.

Ты следуешь за мною неотступно,
И вижу я: наутро  даль светла 
Меня пронзит однажды целокупно
Твоей любви калёная стрела.

Когда пионеры во хвойном и вольном
Ложатся в отрядных на сон корпусах,
Они перед сном не заводам и войнам
Вручают себя через праведный страх,

А  кто с кулачком, в средостение вжатым,
Кто с шёпотом, стоном и звоном стекла 
Они отдаются красивым вожатым,
Опасным и взрослым, как в улье пчела.

Они отдаются их длинным ресницам,
Пилоткам и бантам, гофре и плиссе,
И после им снится, не вправе явиться,
Вожатая Саша на мокром шоссе,

Вожатая Таня в сиреневой майке
И чёрных трусах на зарядке-заре,
Чьи груди то в небо глядят без утайки,
То тонут в тени, как котята в ведре;

Командой в строю к поворотам неволя,
Вожатая Лена, чьи гольфы  как снег,
Вожатая Уля, вожатая Оля
А девочкам  только вожатый Олег.

Вменённые равнине и низине
Душой в обмен на ветра вещество,
В с утра холодной лодочной резине
Мы были живы все до одного.

До над костром консервов и печенья,
До краденой капусты на пути
Гребли мы против вечного теченья,
Чтоб на закате вовсе не грести.

И до и после скорое скольженье
Меж двух опор бетонного моста,
Ломая в тёмной глади отраженье,
Мне снилось раз, наверно, больше ста.

Склонялись ивы в воду берегами,
Курилась в поле солнечная гарь
И расширялся медленно, кругами
Мой сухопутный жалобный словарь.

Я забывал в извивах лабиринта
О примитивном правиле руки,
Не отличая лук от гиацинта
И лишь по вкусу  море от реки.

В семьдесят третьем году
между песком и травою
Я ли по небу иду
в драповом сером пальто?
Я ли рискую упасть
в города тьму с головою,
Точно в толпу акробат
из парусов шапито?

Точно ли это меня
в семьдесят третьем колене
Люди явили на свет,
мама с трудом родила,
Корь, и объяв, не взяла
в жарко-чудовищном крене
И скарлатина, сдавив,
дух испустить не дала?

Может ли быть, что со мной,
под руку, гибкая, рядом
Движешься, как тишина,
и не боясь высоты,
Мне уступаешь во всём 
шёпотом или же взглядом,
Или понурым кивком 
невероятная ты?

Мне ли открыты цветов
дикорастущих пещеры,
Где укрывается шмель
или пирует пчела?
И неужели меня,
полного меди и серы,
Не упустил ни на миг
ангел мой из-под крыла?

Как тяга медленной реки,
В своей громаде незаметна,
Вода к воде стремится тщетно
И тащит стрежнем топляки;

Как сила тонного песка,
Ползя по мертвенной Сахаре,
Сгоняет тень рассветной хмари,
Будь та хоть с бездну велика;

Как под стрехой тиха огня
Гряда, невидимая глазу,
Становится пожаром сразу,
Вдруг лопнувшим стеклом звеня 

Так вера в сердце день за днём
Растёт по скрупулу и грану,
Безверия латая рану
Грядущей радости дождём.

Теперь мой ход. До этой полосы
В песке, траве, асфальте и бетоне
Не я. Теперь наручные часы
Куплю себе наверно на «Озоне»,

Кроссовки «Найк» январской чистоты,
Велосипед с ручными тормозами,
И всё, и всё на свете, что не ты
Добыла кровью, потом и слезами.

Я всё куплю во сне и наяву,
Чем в юности мучительно увлёкся,
По правилам с абсурдом парадокса,
И всё, о чём от бедности реву.

Не оттого, что этого хочу 
Бессмысленны мои приобретенья, 
А потому, что так себя учу
Азам и мастерству пренебреженья.

Теперь мой ход. И я почти готов
Оставить мир предметов и желаний,
Как лев, содрав питательный покров,
Гиенам оставляет остов ланий.

Зачем-то я в июне вспоминаю
О ноябре, безмолвном и глухом
Когда меня  зачем, опять не знаю 
На целый день свезли в казённый дом.

Троллейбусом в предутреннюю темень,
В какой-то стародавний детский сад,
И я не вижу смысла в этой теме,
Не вписанной в покойный жизни ряд.

Не вижу, но мучительно пытаюсь
Хоть что-нибудь, хоть искру разглядеть
Вот я в фанерный шкафчик раздеваюсь,
Вот снег идёт, стараясь не шуметь,

Вот рисовая каша, тошнотворной
Громадой на тарелке разлеглась 
И я хворобой приторно-притворной
Её с моих долой желаю глаз