Белый китель - Аркадий Застырец 3 стр.

Вот лестница, зеркальные перила.
Куда она? В какую высь ведёт,
Закутанная в сурик и белила?
С трудом преодолев один пролёт,

Гляжу  в тени лепнины потолочной
И штор, бордовых, точно винегрет,
Нет никого  лишь в золото-барочной
Фальшивой раме  Ленина портрет.

Мне кажется, что времени потоки
Застыли там в кошмаре и тепле,
Как все мои грядущие уроки 
На холодом расписанном стекле.

Полвека  и в дальние страны
Как будто меня занесло
Бывало, подъемные краны,
Как цапли, стучали в стекло,

И, строя великое в малом
От вечности на волосок,
В средину двора самосвалом
Речной завозили песок.

За играми  ссоры и драки
Там были, любовь и вражда,
Из внешнего мира собаки,
Ища, залетали туда.

На сливочно-круглой верёвке
Там простыни сохли в жару,
Из форточек запах готовки
Заботливо шёл поутру;

В межствольном июня с июлем
Натянут был тощий гамак,
И серым прожорливым гулям
Крошили мы хлеб натощак.

Водою священного Ганга,
Горбатый, как сказочный гном,
Там дворник из чёрного шланга
Окатывал клумбу и дом.

Твердили мне свыше:  Готовься
Прилежно к тому и сему!
Но времени не было вовсе
Взросленью дано моему.

Поскольку отправлено было
Всё время в полуденный пруд,
Где лилий зелёная жила
И стаями рыбы снуют,

Где дрожью застыли стрекозы
В подсолнечной ряби сквозной
И мыслей тревожных занозы
Не лезут под воду за мной.

Математика, математика,
Моему уму мать и мачеха.
То резиночка, то кристалл она,
Светлой памяти Марья Паална.

В седине глава  точно в облаке
Дырка в бублике, абрис в облике,
Окончательно бесконечная,
Мука мучная, рвань заплечная!

Всё б ей циферки, буквы, чёрточки,
То на цыпочки, то на корточки,
Пальцы холодно замелованы,
В классе мальчики не целованы.

Вычисления конокрадские,
Звуки точные, суки адские,
Графы-графики, игры-игорки,
В душном трафике  иксы, игреки.

Треугольники деревянные,
Все мы  школьники окаянные,
Математикой перевязаны,
Мать и мачехой впрок наказаны.

Так и видится, так и плачется,
Всё одно и то ж, не иначится.
Всё зима-метель заоконная,
В животе  любовь незаконная,

Не мычит умок и не телится
Ох, не сжалится та, что целится!
Но, приваренный райским деревом,
Марья Паална, я не верю вам!

В Калужской филармонии
В подвале стынет клеть.
Ни тени в ней агонии:
Чему там умереть?

Но видятся мне издали
Сквозь толщу миль и стен
Вещей отцовских призраки,
Захваченные в плен.

Они живьём томились там,
Закинуты в тюрьму,
И в сумраке извилистом
Являлись моему

Желанью завидущему
Из фибровых глубин,
Подростку неимущему,
Как бедный бедуин.

От шёпота, от эха ли
Взлетает холодок 
Ведь сорок лет, как съехали
На юг-юго-восток

И, вскоре вознесённые,
На горнем этаже
Царили многозвонные,
Как яйца Фаберже.

Цвели святые образы
На солнце и в тени,
Куски древесной обрези,
Наросты, корни, пни,

Родные фотографии
И книжек тесный ряд
Ничтожны эпитафии,
Когда слова горят

И, в памяти бесплотные,
Беззвучные во рту,
Летают беспилотные,
Как листья на мосту.

Как лилии в Японии 
Не выговорить впредь.
В Калужской филармонии
В подвале стынет клеть

Вдоволь дышится  горный озон.
Вверх и вдаль  расстояние в кубе.
Начинается зимний сезон
В нашем массовом аэроклубе.

Парусина от ветра гудит,
С ночи верх отворён тёмно-синий,
На морозе алмазно горит
Фюзеляжа и крыл алюминий.

И Венера стоит, как всегда,
Во взрывном ослепительном роде 
Не богиня-планета-звезда,
Но пробоина в утреннем своде.

А на взлётной в слезах раздают
Поцелуи, цветы и объятья
Я уже несбиваемый, братья,
Мне уже ни к чему парашют.

На планёре прохлады фартовой
Я и так до земли долечу
Будто Нестеров с марки почтовой 
Хоть какая петля по плечу!

Даль под небом осенью виднее,
Первый снег  и в людях птичья прыть.
Чем поздней, тем в мире холоднее
И костры нужнее разводить.

И запасов, кажется, немного 
Соли, мёда, масла да крупы
Надобно ли больше у порога,
До разбега мёрзнущей тропы?

Всё равно выходим на рассвете
Под скалой на север по реке,
На зиму пустые выбрав сети.
Впроголодь и лучше  налегке!

В голове и на сердце яснее
И отнюдь дорога не длинней 
Не успеть сродниться даже с нею
Чем поздней, тем в мире холодней.

Прибило пух к живородящей,
И подорожник из земли
Взошёл для ссадины болящей:
 Сей миг прилепим, не скули.

Не хмель, пускаемый на пиво,
Не тёрн, омела и орех 
В России краем прёт крапива,
Почти по горло, как на грех.

Но и крапива тут едою
В нелёгком времени была,
И одуванчик с лебедою
Добро питали против зла.

И сок, добытый из берёзы,
И с тонкой удочки уха
Голодные смывали слёзы,
А сладкий корень лопуха

Лечил, отварен в родниковой,
Такой и эдакий недуг,
И  слава Богу!  всё по новой:
В избе любовь и в поле плуг.

На улице Аптекарской
и улице Ферганской
Живут себе, не ведая
ни горя, ни труда,
В необозримых зданиях
на высоте гигантской
Счастливые красивые
у чистого пруда

По улице Аптекарской
сквозь арки виадуков
Они летят  не нужен им
планёр и парашют 
И улицей Ферганскою
детей своих и внуков
В сады ведут фруктовые,
а в детский  не ведут.

Две эти чудо-улицы
обильно оцветованы,
А плюс  пестро от бабочек,
колибри и стрекоз,
Идёшь по ним и думаешь:
«Наверно заколдованы
Нечаянные заросли
бессонных тубероз»

Идёшь по ним и думаешь:
«Вот странные названия!»
Ведь нету на Аптекарской
ни клиник, ни аптек,
Поскольку на Аптекарской
телесные терзания,
А заодно душевные
осилены навек.

И на Ферганской  нате вам 
дороги мчат канатные,
В тенях надводных высятся
хоромы тишины
И рощи по обочинам,
и сосны неохватные,
Но всё это немыслимо
вдали от Ферганы.

Под утро мой торжественный кошмар,
Где призраки встречались, вдруг ударил
В оконное стекло колючим снегом,
И я упал, боясь, что разобьёт.

И пробудился, холод ощущая
Дрожащим мозгом всех моих костей,
И брёл к воде в отчаянной надежде,
Что призрака в моём жилище нет
И встретимся мы только за чертою,
Светящейся в тумане над рекой,
И осенью, не будущей конечно,
А той, что дальше утренней звезды,
Невидимой из улья городского.

Прилёг опять  согреться и уснуть.

Есть утлый дом у поминанья:
В том доме лестница скрипит,
Страницы книги без названья
Сквозняк прихожий шевелит

И шаг за шагом в тёмном свете
Свершаешь с тяжестью подъём 
Как бы вытягиваешь сети,
Где рыба бьёт о смерть хвостом

И проникаешь в жалкой вере,
Что это всё ещё не всё,
Через незапертые двери,
И сквозняком тебя несёт

Туда, туда, где подоконник
Не вырван в треск из-под окна,
Где мраморный шагает слоник
И в золотой накат стена,

Где стала следствием причина
В углу, пыли, не под замком
И старым швейная машина
Укрыта кружевным платком.

Есть утлый дом у поминанья:
В том доме лестница скрипит,
Страницы книги без названья
Сквозняк прихожий шевелит

И шаг за шагом в тёмном свете
Свершаешь с тяжестью подъём 
Как бы вытягиваешь сети,
Где рыба бьёт о смерть хвостом

И проникаешь в жалкой вере,
Что это всё ещё не всё,
Через незапертые двери,
И сквозняком тебя несёт

Туда, туда, где подоконник
Не вырван в треск из-под окна,
Где мраморный шагает слоник
И в золотой накат стена,

Где стала следствием причина
В углу, пыли, не под замком
И старым швейная машина
Укрыта кружевным платком.

До Доджсона, возможно, не дошло,
А нам издалека, из-за заслонки
Отлично видно белое весло
И кружева рассеяны и тонки,

И там, где он в плену сердитых глаз,
Вода стоит с кувшинками и тиной
И никогда обеда тихий час
Его безумной песни лебединой

Не оборвёт, и кроличья нора
Безвестности рыдающею тьмою
Не выведет любви из-под пера
Ни осенью грядущей, ни зимою,

Не выведет любви из-под моста,
Не выдюжив морали и проверки,
Лишь графикой ожившею с листа
Скользнут по водной глади водомерки,

Лишь, тая, воск стечёт под облака
С благопристойной свечки кипариса,
И очевидна нам издалека
В саду над книгой спящая Алиса

Добытчику реликтовых минут
Фарфора солеварня ляжет ситцем.
Сирень и лясы, Сольвейг и фаст-фуд,
Мигнув, решаешь долей не делиться.

Дымят в грозу прибрежные костры,
И ветер пахнет рисом или мясом,
И вьют в разгар электромишуры
Тайфуны Тарантино с тарантасом.

Такие здесь, когда придёт пора
Жары, невыносимой без колодца,
В громадном Подмосковье вечера,
Что и не то в корнях ещё совьётся.

Япония в Сергах или Пышме
Вдруг прорастает сахарными хокку;
Три пишем, а четырнадцать в уме 
Сонет не умещается за щёку.

Даёшься диву  как мы все сюда?
Как в тот сугроб свердловские снежинки,
Как серых туч флотилия-гряда 
Косым дождём за шкирку и в ботинки

На звук один от Бога отстоит,
Но «а» и «о» в гортани так близки,
Что если «а» Создатель говорит,
То слышат «о» простые рыбаки.

А если «о» исходит от Отца,
От слуха «а» не в силах отогнать 
Так в соснах заплутавшая овца
Зов пастыря не может не узнать.

Он позовёт  и с миром примирим 
На языке не то, что на уме 
Во здравии усердный пилигрим,
От боли измолившийся во тьме.

 Не отстоит на звук от Бога он, 
Мне возразят имеющие слух, 
Протяжной нотой, сложенной из двух,
Навеки с Богом он соединён.

В зге нездешних снегопадов 
Не Иванов и Петров 
Спит Аркадий Виноградов
Тих, и холоден, и нов.

Спит во мне не я  понятно? 
Ум немалый затаив,
Жить намеренный обратно 
Вот такой инфинитив.

Спит во мне, как в тёмной нише,
Но видать уже теперь:
Виноградов лучше, выше
Человек! А я-то  зверь.

Он с того начнёт, конечно,
Чем я кончу, истончась,
И продлит во тьму неспешно
Света солнечного вязь.

Он меня толчковой правой
Навсегда к земле нагнёт,
Гиперболой величавой
Крылья к небу развернёт,

Без греха и без ошибки,
Восхитительный в конце
Видишь белый блик улыбки
На его моём лице?

Спит пока, Бог весть на сколько
Дрёма эта взведена
Мне при нём не роль, а ролька
Перед сценой суждена.

Я  овал и оболочка,
Он же  порох и ядро,
Виноградов, ять и точка! 
Пишет вечное перо.

Женщина читает у окна,
Не видать, письмо там или книгу 
Мне видна одна её спина,
И стекло, подверженное сдвигу.

За стеклом  отсюда б разглядеть! 
Время года делится на пары;
Разливая золото и медь,
Вспыхивают осени пожары.