Ее вибрации, сдерживаемые и переиначиваемые в дружескую гордость, непривычно колебались в раздраженных и сопротивляющихся голосовых связках.
Парочка зашевелилась и направились к двери.
А я же говорил когда-то, произносил задумчиво Леша, настойчиво направляемый к двери под локоть, насчет Тимоши. Талантливый, в сущности, художник. Но несчастный.
Двое, сопровождаемые толчками Лео, уже были почти возле двери, когда он повернулся и быстро проговорил:
Двое, сопровождаемые толчками Лео, уже были почти возле двери, когда он повернулся и быстро проговорил:
Мы зачем пришли к тебе? Возьмешь свои лучшие холсты. Поедешь с нами. К Вите.
Эту?
Эту не бери. Другие. Хоть штук десять. Посочнее там всякие. Натюрморты. Обнаженные натуры. Поцветнее. Только не кислые. У Вити изжога. На последних словах он загоготал, обняв со спины свою тощую, как кисточка, музу.
Я быстро скатал несколько рулонов, перехватил их резинками и, успев всунуть в рукава плаща только одну руку, скользя по пыльному полу, выбежал из квартиры. Потом, чуть замешкавшись, закрывая замок, поскакал вниз по лестнице за шумевшей внизу троицей.
9.
Витя был нашим «кружковским меценатом». Огромный, толстый, как гамбургер с постоянно торчавшей горчицей галстука и ветчиной незаправленной рубашки. От него пахло мясным потом, выделявшимся прозрачным соком на красной маленькой помидорине лысой башки. В девяностые он подвизался вышибалой в ночных клубах. Потом дорос до охранника будущего олигарха. Потом стоял во главе службы безопасности действующего олигарха. Пока того не посадили. А Витю тогда уже поставили новым олигархом на место бывшего. Продолжать стоять под защитой своих недавних коллег-охранников.
«Преемственность поколений, чё», басил он, кушая и отрыгивая, и снова кушая, и снова отрыгивая.
Вите, конечно, до мецената, как олигарху до святого. Искусство он не понимал и не любил. До тех пор, пока ему не показали, как можно трансформировать и надежно хранить сбережения в навечно присохшей к холстине разноцветной мазне. К тому же, устраивая выставки, он как-то удачно попадал под программу поддержки молодых талантов и миновал таким образом части налогов.
Лео был его «консультантом по искусству», к мнению которого он прислушивался безоговорочно и совершенно капитуляционно, беспомощно млея от одних только рыжих львиных бакенбардов.
Впрочем, Лео честно отрабатывал свои деньги, поставляя в коллекцию первоклассные картины неизвестных художников и тем самым спасая их. Но в запасниках местами хранилась и совершенная чушь, настоящая простоволосая бездарность.
Пока мы перескакивали между пробками из Замосворечья к высотке на Кудринской площади, улица обдала «форд», за рулем которого на манер Юры Деточкина согнулся Леша, освежающим июньским дождем. А обогнавшая поливальная машина надменно охлестала сметенной с мостовой грязью. Дождь промелькнул чистым, невинным прогалом в темной дорожной суете.
«Побывать у Вити» означало приглашение в новую, устроенную художническую жизнь. Продажа старых холстов и заказы на новые. Без критики, переделок и отбора. Попавшим в ближний круг гарантировалось твердое и слепое доверие. Что бы ни нарисовал богатый Витя купит.
Я раньше, конечно, никогда не бывал ни у Вити, ни в его «сталинской высотке».
Этот гигантский каменный, зашпиленный в небо удивительно равнобедренной звездой, торт запоминался с детства любому, кто бывал в близлежащих зоопарке или планетарии. Ниже звезды торчала тернистая решетка ограждения. И, без сомнения, именно ее пятиконечный образ, охраняемый острыми шипами, воплощался во фразе «Через тернии к звездам», которую повторяли поколения учителей доверчивым школьникам. Пожалуй, латинское per aspera ad astra звучало и тернистее, и правдивее, потому что мертвые языки не врут. Но звезда была одна, и на всех ее не хватало. Засыпая, я иногда предсталял, как сжимаю в ладони равнобедренные колкие наконечники. Словно сам был огромным, зараженный «гигантской болезнью» потолков, колонн и лепнины, виденных там же, в магазине этой высотки, на ее первом этаже.
Теперь я ожидал, что моя мечта схватить звезду на ее недосягаемом пике обретет какое-то воплощение. Хотя бы фигуральное.
Мы вошли не в центральный, а в левый боковой подъезд. Поднялись на четырнадцатый этаж. В длинных, широких холлах, покрытых плоским по-древнеегипетски рисунком паркета, ходившим ровными угловыми волнами, гнездились окладистые квадратные выемки дверей. Лакированные, темно-керамического цвета словно лицевые стороны библиотечных ящиков. А в них, соответствуя всему: пирамиде здания, замершим плоским волнам паркета, разлитым по всем этажам, ар-деко колонн и ступенчатым панелям потолков лежали в своих лже-гробницах лже-фараоны.
Перед лифтами половички». Напротив с подставками, похожими на секретер, впаяны в стены большие арочные театральные зеркала.
Возле одной двери, на стульях с подлокотниками, сторожевыми бульдогами сидели два Витиных охранника. Два огромных «зефирных человека» мощные, запеленутые мумии с детски-настырными, бульдожьими лицами. В каждом лице по гамбургеру.
Узнав Лео, один из них, прожевывая массу мяса, односложно промычал в рацию. Дверной замок щелкнул изнутри, дверь открылась, мы вошли.
10.
Витина квартира выходила окнами не на Садовое, а на Красную Пресню.
Видимо, из соображений большей безопасности.
Квартира в этом случае не просматривалась с улицы за отсутствием зданий подобной высоты.
Нас пригласили в боковую комнатку рядом с прихожей.
Здесь была спальня, кухня и место развлечения охраны.
Стояли пара кроватей, стол; и окно с ажурной, советской занавесочкой уходило в дробно застроенный простор.
Возле окна, мечтательно уткнувшись в угол, трехного растопырился небольшой телескоп.
В окно зеленой кольцевой проволочкой виднелся зоопарк. Мелкие, словно мушки в паутине, животные в клетках.
Жираф и росомаха, сказал внезапно появившийся в дверях охранник.
В полосатых трениках, плотном защитном пиджаке, вроде кителя, и в тапочках на зеленые носочки сорок пятого размера.
По утрам видно, как их кормят. Во, и он, вытянув шею, оторвал ото рта гамбургер, указав внешней стороной запястья куда-то вниз.
Мы не успели ничего увидать, потому что появился еще один строгий и без еды охранник, который повел нас к Вите.
Итак, перегруппированная троица художники плюс «мадам Лалик» поплыли вслед охране через узкий коридор по волнам неизменного паркета, который вторил звездчатому равнобедренному рисунку, венчавшему этот уголок московской вселенной.
Гостиная комната, где принимал Витя, Виктор Перфильев, олигарх «третьей гильдии», держатель всероссийской сети фаст-фуда, на удивление, была отделана очень стильно.
Низ в тонах кардинальско-красного цвета, верх в рассыпанной по потолку лаврово-зеленой листве деревца, ведшего свои стволы из огромной толсто-глиняной вазы возле окна. Стены побелены нарочито небрежно. Так что под известкой проглянуло бетонно-бесцветное основание. Доминанта стол, заправленный шикарной багряной скатертью, с рельефной плотной драпировкой возле пола. Вокруг стола задумчивые стулья, выгнувшие подлокотники, резные спинки и копытца оснований ножек в жеманном, похожем на растительное, витье.
К дальней стене прижат вплотную большой коричнево-кремовый секретер. С мягкими, словно не вырезанными, а выплавленными по углам узорами, как роспись сливками по торту.
И, наконец, люстра спускалась к столу на ржаво-красном анкере, с витым, как у рыбачьего бура, декоративным змеем по всей длине. Висящая прозрачным, пространным, хрустальным пауком с локтями, переходящими в пурпурный стеарин свечей.
Что касается дизайна самого олигарха, засевшего за столом в халате медвежьего цвета, то он был предсказуем настолько, насколько из образов всех предшествующих охранников, как из пазлов, можно было сложить нечто целое. Создавалось впечатление, что перед нами прошла галерея цирковых братьев-силачей, составивших гимнастическую фигуру, это и был их хозяин. Единственное, что отличало от них Витю круглые, как у Макаренко, очки. И на столе перед ним свежий The New York Times, конечно, на английском. И серебряный поднос с неистребимыми, похожими на россыпь белых грибов, гамбургерами.
Витя качнул головой, разрешая нам присесть, посмотрел поверх очков, приподняв колючие брови, топорщившиеся под стать короткой, взъерошенной после утреннего душа шерсти прически.
Лео представил нас хозяину квартиры. Оставшись стоять, когда мы присели, вытащил несколько рулонов, сложенных у меня между телом и правой рукой. Сдернул глухим струнным звуком резинку и развернул одну из картин, скатанную красками вверх.
Виктор Михайлович, вот новая картина одного нашего художника, он уважительно слегка наклонился в мою сторону, Тимофей Аляпкин. Талантливый, самобытный художник, долго пребывал в неизвестности. Что не мешало ему развиваться и идти вперед.
Затем быстро оглядел полотно сверху вниз, словно читая крупный шрифт, и что-то сообразив, приободрился.
Затем быстро оглядел полотно сверху вниз, словно читая крупный шрифт, и что-то сообразив, приободрился.
Эта картина написана в стиле кубизма.
Действительно, на холсте был изображен разноцветный ансамбль из большой круглой пирамиды, упавшей на бок, и меньших по размеру шаров. По четырем сторонам стояли кубики.
Следующая фраза заставила всех тревожно задуматься:
Это «Дама в яблоках». Дама, Лео шершаво обвел ногтем вокруг пирамиды, Яблоки, потыкал в «яблоки», т.е. в шары. Кровать аз, два, ри, чтыри, щелкнул на каждый счет возле квадратов. Аллюзия и переосмысление «Данаи» Рембрандта. Самое оригинальное, какое я видел.
Я посмотрел на Лео со страхом и восхищением.
Полотно мне попалось под руку случайно. Это был не самый лучший образец моего «кубизма». Раннего, я бы сказал. Выстраданного между ипохондриями. Названного «Шутка Арлекина». Имелась в виду судьба, бросающая игровые кости, под которыми подразумевались человеческие жизни.
«Дама в яблоках» несла в себе, конечно, более жизнеутверждающий подтекст. Особенно, если вспомнить рембрандтовскую обнаженную натуру.
Взгляды повернулись ко мне.
Я кивнул, словно проглотил сухой ком.
А вот здесь На этот раз судьба выбросила сине-серый пейзаж, на котором растиражированно поднимались оранжево-желтые столбы. Это, видимо, импрессионизм точно, подмосковные дачи прудики грачи улетают осень