Он набил кейс купюрами и поехал в Питер.
Возвращался в ночном поезде, и хоть в купе СВ он был один (купил оба места), заснуть не смог: слишком много эмоций. Подумал было шагнуть в картину прямо из купе, но жалко было разворачивать: уж очень надёжно упаковали.
И вот он дома. И вот он в картине. Как молоденький сиганул туда прямо с дивана, лишь только Галя вышла. Погода здесь как на заказ: ни жарко, ни холодно, ни душно, ни ветрено, не сыро, но и не слишком сухо. И свет приятный, успокаивающий: так бывает в конце августа ясным ранним вечером. Где-то поблизости играет радиола и голос, от которого ещё в детстве у него замирало сердце, поёт:
И вот он дома. И вот он в картине. Как молоденький сиганул туда прямо с дивана, лишь только Галя вышла. Погода здесь как на заказ: ни жарко, ни холодно, ни душно, ни ветрено, не сыро, но и не слишком сухо. И свет приятный, успокаивающий: так бывает в конце августа ясным ранним вечером. Где-то поблизости играет радиола и голос, от которого ещё в детстве у него замирало сердце, поёт:
День погас, и в золотой дали
Вечер лёг синей птицей на залив.
И закат, догорая, шлёт земле
Прощальный свой привет.
Танго «Над заливом». Да, оно. Значит, он правильно догадался, что на картине именно залив.
Сразу после войны и какое-то время потом во дворе по вечерам молодёжь танцевала под радиолу. Он специально не засыпал, пока не исполнят танго «Над заливом». Его заводили всегда под конец. Он почему-то представлял себе певицу в виде крестовой дамы из материной колоды (мать иногда гадала на себя). Но у матери крестовая дама была замусоленная, а та, что ему представлялась, блестела, как новенькая; белые пальчики, обведённые чёрным, сжимают стебелёк цветка, похожего на тюльпан, но не тюльпан, а какой-то, наверное, сказочный цветок; неподвижные глаза глядят куда-то, мимо всего, и только губы шевелятся: она ж поёт Он понимал, что это чушь, но всё равно было страшно. И вроде как сладко. И обидно, что она поёт не ему, а какому-то мужику:
Без меня не забывай меня,
Без меня не погаси в душе огня,
Будет ночь, и будет новая луна,
Нас будет ждать она.
Купальщица стояла в своей обычной позе. На этот раз он поздоровался с ней словами из танго «Над заливом»:
В этот час, волшебный час любви,
В первый раз меня любимым назови,
Подарю тебе все звёзды и луну,
Люблю тебя одну!
Он обращался к ней, поэтому вместо «меня любимой назови» спел «меня любимым назови», а вместо «подари ты мне все звёзды и луну, люби меня одну» «подарю тебе все звёзды и луну, люблю тебя одну».
ОНА, как всегда теперь, приветливо помахала ему рукой.
Между тем, в картине стемнело, а небо покрылось звёздами. Именно покрылось: потому что их высыпало столько, что самого неба не стало видно. Откуда-то сбоку выкатилась полная луна, и через залив пролегла лунная дорожка. Его неудержимо потянуло поплыть по этой дорожке. Он прекрасно понимал, что с его больным сердцем лучше не плавать, но рискнул. Однако ноги никак не могли погрузиться в воду. Убедившись, что все попытки бесполезны, он попробовал сделать шаг и почувствовал под собой опору, правда, не такую, как земля или пол, но тоже вполне надёжную.
Лунная дорожка продолжилась внутри грота. Он шёл по ней, пока не оказался перед дверью, которой раньше там не было. И всё-таки эта дверь была ему почему-то знакома. Он уже видел её много раз. Это абсолютно точно. Ну, конечно! Это ж дверь в Славкину квартиру! А вот и звонок, тот самый, фигурный золотистый
Он позвонил.
Дверь открылась. Но почему за ней вместо прихожей луг. Трава на нём коротенькая, густая, яркая. В ней желтеют одуванчики. На лугу расстелена бордовая плюшевая скатерть, а на ней расположились Славкины родители. Отец скрестил ноги по-турецки и курит папиросу; мать лежит на боку, эффектно выпятив бедро, и, не торопясь, снимает фантик с шоколадной конфеты «Белочка». Рядом стоит Славка и лыбится во всю свою круглую рожицу. Все трое выглядят как в тот день, когда он первый раз пришёл к ним домой. У Славки в руке бутерброд: полсайки с маслом и толстым куском докторской колбасы, густо намазанной горчицей. Знакомый бутерброд. Когда они учились в шестом классе, Славка отдал ему точно такой же, хотя и сам хотел жрать. В то утро мать поругалась с соседкой, а та со злости выложила ему правду-матку насчёт отца: что тот никакой не лётчик-испытатель, а что мать нагуляла его незнамо от кого. Он, понятное дело, расстроился, ходил целый день с опущенной от стыда головой, и Славка, хоть и не знал, в чём дело, понял, что он переживает, и чтоб утешить отдал свой бутерброд.
Славка протягивает ему бутерброд и напевает:
Ты, пацан, не забывай меня.
Не забуду, шепчет он и замечает неподалёку жаккардовое покрывало с материной кровати. На покрывале сидит, разувшись, мать (босоножки аккуратно поставила рядом на траву). Она наряжена в единственное за всю её жизнь красивое платье из крепдешина: по бордовому фону гроздья белой сирени, зелёные листья и розовые розочки. На шее у неё бусы из синего чешского стекла. На голове венок из одуванчиков. Она молодая и очень даже хорошенькая. Как он мог этого не замечать? Хотя, что с пацана возьмёшь
Мать ласково смотрит на него и поёт:
Ты, сынок, не забывай меня,
Без меня, не забывай, сынок, меня
Он бы к ней подошёл, посидели бы вместе, сказал бы ей, наконец, какая она симпатичная женщина, да сесть там некуда: с ней на покрывале куча народу, в основном, женщины с фабрики. Они болтают, смеются, пьют молоко из толстых стеклянных бутылок (видно, выдали за вредность).
Почти впритык к материному покрывалу лежит одеяло, пошитое из пёстрых лоскутков. Говорят, теперь такие одеяла в моде, а раньше их по бедности мастерили в деревнях. Одеяло это до того длинное и широкое, что могло бы попасть в книгу рекордов Гиннеса. И народу на нём целая толпа. Люди сидят, лежат, прохаживаются, некоторые читают книги или газеты, некоторые танцуют под магнитофон. Человек тридцать построились и поют хором песню «Вечерний звон». Он смотрит на этих людей и понимает, что каждого уже когда-то встречал: одних в транспорте, других во Дворце Культуры, третьих на Гордянском рынке, остальных ещё где-то. Он и не подозревал, что помнит их всех. Они машут ему, улыбаются. Похоже, и они помнят его.
Луг какой-то бескрайний. И куда ни глянь всюду разостланы скатерти, покрывала, одеяла, ковры, куски ткани, куски плёнки. И везде отдыхают компании. Он бродит между этими компаниями, и трава приятно пружинит под ногами.
Но что это? Как это? Он глазам своим не верит!
На голубом пикейном одеяле пируют все его любовницы, включая женщину из Ульяновска, Лёшину мать. Отсутствует только Маргарита Петровна. Они о чём-то весело, дружелюбно щебечут, с аппетитом кушают и выпивают. Чего только у них нет! По всему одеялу расставлены вазы с виноградом, гранатами, грушами, киви, бананами, апельсинами, грейпфрутами, манго и ещё какими-то фруктами, названий которых он не знает. Между вазами длинные блюда с домашними закусками; супницы с ароматными супами, бутылки с красными и белыми винами.
Дружным хором женщины поют:
Пусть ночь плывёт над водой молодою луною.
Пусть самой яркой звездой будет наша любовь.
Приветливыми жестами они приглашают присоединиться.
Он растроган. Да, именно растроган. Раньше он такого за собой не замечал. Он хочет сказать им всем что-нибудь хорошее, но что-то заставляет его идти дальше.
Вот знакомый персидский ковёр семнадцатого века, а на нём, за тульским самоваром девятнадцатого века пьют чай из гарднеровских чашек и курят «Фемину» продавщицы Арбатского комиссионного магазина. И директор с ними.
Без меня не забывай меня
роскошным меццо-сопрано выводит Нина Захаровна. А Людмила Петровна и Ирина Николаевна подхватывают:
Без меня не погаси в душе огня!
В его душе словно бы и в самом деле взметнулся вдруг огонь и болезненно обжёг сердце.
А, может, обожгла мысль: «Как мог я не пойти к ней на кремацию!»
Ерунда всё это, Вовик, ерунда,
Не печалься, только помни нас всегда,
пропела Нина Захаровна и выпустила ему в лицо приятный дымок. Сквозь этот дымок он ничего не видит, но продолжает идти по лугу и слышит звенящий от романтического чувства слабенький голосишко Мелисанды:
Хорошо, что ты меня нашёл,
Хорошо, что о любви мне говоришь,
Хорошо, что ты в глаза мои глядишь,
Мне так легко с тобой!
Опять болезненный ожог
Но боль быстро проходит. Остаётся что-то вроде умиления. Тоже, прямо скажем, новое для него чувство.
Тем временем, дымок от сигареты Нины Захаровны рассеивается. Теперь он видит свою бывшую супругу. Она сидит на допотопной, побитой молью шали с поблекшими от времени розами и георгинами, а с ней Генриетта Леопольдовна, Корделия Вениаминовна и старик, который купил у них «Купальщицу». Они пьют «Советское шампанское» и закусывают пирожными «корзиночка». Увидев его, они поднимают бокалы.
Батя, окликает его голос Алексея.
Он оборачивается. Лёшка! Живой! Только во лбу дырочка. Лежит себе, полёживает на шкуре белого медведя, а в каждой руке по фужеру «Хеннесси».
Узнаёшь фужерчики, батя? говорит Алексей.
Да. Фужеры из моего кабинета.
Ага. Точняк. Помнишь, как мы с тобой пили из них за нашу судьбоносную встречу?
Конечно, помню шепчет он (громко говорить почему-то не получается).
Давай за встречу, предлагает Лёша.
Он берёт у сына из рук фужер, хочет чокнуться.
Не надо, батя, говорит Лёшка, выпьем не чокаясь.
Ага. Точняк. Помнишь, как мы с тобой пили из них за нашу судьбоносную встречу?
Конечно, помню шепчет он (громко говорить почему-то не получается).
Давай за встречу, предлагает Лёша.
Он берёт у сына из рук фужер, хочет чокнуться.
Не надо, батя, говорит Лёшка, выпьем не чокаясь.
Выпили.
Лёшка пропел:
Хорошо, что я тебя нашёл.
А он и не знал, что у сына такой красивый баритон.
Ровное, мягкое тепло заполняет всё его существо, и такая охватывает лень, что пальцы не хотят ничего держать, и фужер беззвучно падает в траву.
Всё нормальненько, Владимир Алексеевич! Лежите спокойненько, отдыхайте, сейчас сделаем укольчик, вызовем скорую, и всё будет у нас тип-топчик, слышит он голос медсестры Гали. Значит, и она здесь. Но почему он её не видит? И почему она сказала «лежите», когда он стоит? Он чувствует, что она над ним наклонилась, и, неожиданно для самого себя, прошептал: