У меня очень чуткий сон. Часто это изнуряет. Нет, это неплохо, когда ты слышишь, как кто-то поднимается по лестнице, проходит мимо двери. Но слышать, как в замок с хрустом вставляется ключ этажом ниже Автоматически посмотрел на часы полночь. Отлично! Проспал часов 5 и не замёрз!.. Всё-же ботинки надо было снять Теперь можно. Лёжа прислушиваюсь, что меня разбудило? Со стороны окна слышится движение. Кто-то явно подтягивается на жестяном карнизике. Ин-нтересно Медленно встаю в темноте, беру в руки стул, отхожу в угол окна. Постучали пальцами по стеклу. Ин-н-нтересненько Беззвучно приближаюсь, тихо открываю задвижку, отхожу. Окно толкнули и обеими руками повисли на раме. Отхожу ещё дальше в угол. В фрамугу, с трудом, на пузе, чертыхаясь и сопя, вползает что-то косматое. По причёске и запаху вижу вроде бы девушка. Инти-ре
Не включайте свет!, весело шепчет незнакомка, я Анжела, ик! Здраст Тфу, ёп!.. Ой!,
далее следует звук падения, словно с подоконника сбросили мешок со свежей рыбой. Анжела встаёт, тихонько матерится, смеясь, оправляет мини-юбку:
Здравствуйте. Вам женщина нужна?
Колоссальный по колориту запах наполняет морозный воздух моего VIP-а. Безбожный перегар, сдобренный девичьим потом, густо и бездарно замаскирован косметикой. Я поднимаю брови показалось, что ли? Нет. Не показалось от неё действительно пахнет говном. Анжела понимающе хихикнула и согнув толстую ляжку, словно в «чарльстоне», осмотрела подошву:
Тфу, блин. На говно наступила!..
Откровенно толстая, ярко рыжая, размалёванная девка лет двадцати, в роккерской куртке и ссадиной в дырке на белой коленке.
Не в силах разговаривать, я улыбаюсь вежливо и молча, отрицательно качаю головой, приглашая Анжелу к двери.
А пиво есть?
Качаю интенсивнее, открываю дверь, приглашая Анжелу выйти.
А пиво есть?
Качаю интенсивнее, открываю дверь, приглашая Анжелу выйти.
Козёл
Больше Анжела не приходила, а я так и уехал больной
****
Yelloy box
По коридору всё время тянется такая звонкая тишина, что если не производить каждые две-три минуты какой-либо шум (не скрипнуть кроватью, или не зашуршать жёсткой, словно фанера, простынёй) эта тишина, набирая обороты от монотонного шипения, переходит к такому грохоту в ушах, что страх постепенно наваливается и задерживает дыхание, сдавливая сверху, и прижимая тебя к железной сетке кровати. Из-за боязни именно этого страха, и слышатся сквозь сотни раз окрашенные решётки дверных проёмов, что выводят в прохладный лабиринт коридора, звуки из невидимых мною соседних палат.
Справа тихо, но твёрдо кашлянут, слева истерично заёрзают сеткой. Через минуту, словно по очерёдной договорённости, громко и будто безмятежно вздохну, и тут же вздохну ещё раз, потому что получилось тихо, и, скорее всего, соседи не расслышали. С тревожным удивлением отмечаю, что красиво и сильно вздохнуть тело не в состоянии, и непонятный, не осмысливаемый физически объём времени изнурительно пытаюсь решить вопрос: как же в следующий раз произвести звук? Шлепком о тумбочку якобы прочитанной книги? Равнодушно-ленивым «э-хэ-хэ-хэ-хэ!..»? Сама палата, решётка, оконная рама, тумбочка, плинтус и шляпки гвоздей в плинтусе, всё покрыто толстой глазурью краски, зализано хлорными тряпками, затёрто обысками. На решётке слой, словно красили её не кистью, а опускали целиком в огромную ёмкость, а потом густой краске дали стекать. Петли претёрты временем, и ходят они беззвучно, лишь засов и внутренний замок решётки лязгают так, что эхо ещё долго потом мечется между жёлтых стен, лает в голове, заставляя втягивать шею глубоко в солнечное сплетение. Но эти режущие звуки ничто, в сравнении с колёсиком. Каждые четыре часа тихо и неизбежно сквозь решётку палаты липко втекает страх. Незаметно впитываясь в голову, он солёно ворочает языком, с трудом отлепляя его от нёба, заполняет тело необъяснимой тоской и отчаянием. Придавливает к кровати, всыпая в тело горячие, пыльные и солёные зёрна, забивая рот, уши, голову дребезгом капающих звуков, булькающих и множимых в черепе, искажаемых, нескончаемых, бесконечных, липких, липких Лёгкие тяжёлые. Лёгкие дышат, сердце бьётся, кровь бьёт в таз, словно из шприца, журчит в ушах, щиплет сухие глаза, смятые неродные веки. В коридоре птичкой поёт колёсико: «Уик! Уик!» К палате подводят хлипкую глазурную тележку в три яруса, накрытую квадратным накрахмаленным чехольчиком под размер. Всем достанется! Не спешите так. На тележке в дрожащих позванивающих рядках стеклянных напёрстков наболтана тёплая солёная гадость. Будто жёлтую солёную ягоду разжевали, но передумали, и сплюнули в мочу. Две таблетки, ещё одна длинная, колбасного цвета, а сверху горькая, аж не смешно, болтушка в напёрстке Проглотил, открыл рот, оттянув пальцами щёки, показал строгому санитару язык, свободен. Он выжидает минуту, пристально и мудро наблюдает. Строгий. Уик! Уик! Дальше по коридору. Тихо и деликатно. Медик. Как твои пальцы мне в рот поместились? Таблетки растворились не полностью, и глубоко за щекой жгут горьким творожком измученную десну. Выметая этот творожок сухим языком, вытираю губы уголком простыни, так как слюну выжать не удастся. Колбаска тоже плохо растворяется, но спрятать её во рту не получится. Обязательно цокнет по зубам, словно карамелька, выдаст. И стойкий, ни чем не пробиваемый вкус её, одуревающий своей горечью, словно хина, пропитает голову, и уже через минуту ни каких запахов и вкусов, кроме неё, кажется ты и не почувствуешь уже никогда. Терпеливо жду стервятников. Что принесут они сегодня, клиенты мои?
Ж-жах! Жах!!., засов лязгает неожиданно. Он не предупреждает бренчанием связки ключей, потому что её нет. К решётке подходят лишь с одним божеством длинным ключом на верёвочной петле, в которую ушком вдет линолеумный квадратик с синей чернильной цифрой «11». Решётка дрожит, предвкушая, хвостом виляет, облизываясь перед хозяином, скользит дугой, и, дрожа, замирает у стены. Одна птица остаётся в проёме, третья входит первой, за ней вторая. Белые птицы. Уже неделю А может две Чёрт его знает
Привычно отыскав взглядом кисти моих рук, Куралай убеждается в безопасности, и садится на край кровати. Полная, удивительно смуглая, белый халат, серьги красивые с рубинами. И зря ты так коротко острижена Сначала даже оторопь берёт: зачем при такой широкой физиономии такая короткая стрижка? Но несомненно начальство. Большая разница в сравнении с этими Повелителями колёсиков. На пальцах золото, губы в помаде, ногти стерильные. Сидит, а они стоят. Глаз не отводят. Вот попробуй сейчас тронь её. Просто в шутку ткни пальцем под ребро. Разорвут. Даже она остановить не успеет.
Ну? Как мы сегодня?, золото ледяное, Как головка у нас? Температура? Умница какой. Лекарство пьёшь? А? Как мы?
Не уходи ради бога! Посиди еще пять минут. И руку не убирай с моего лба. Вместе с Куралай в палату влетело что-то незаметное, но хорошее и доброе, аж глаза заслезились. Запах!
На уисэ ощь?, солёный язык почти не работает, но Куралай отлично всё понимает.
Да. На улице дождь. Откуда знаешь?
Умная баба. Стаж, не шутка Двое напряглись, переглянулись, успокоили друг-друга взглядами. У Васи кулаки красные. Зуб золотой круглый не по размеру. Рот плохо закрывается. На зубах никотина жменя. Рожа красная на фоне халата пылает, как пожарная машина.
Пока добрая Куралай слушает мой пульс, наслаждаюсь запахом дождевой воды от её тапочек.
В конце коридора, за последней локальной решёткой обитая жестью глазурная дверь. Под нею бетонная плита крыльца. Направо, вдоль облупленной побелки стены узкая дорожка. Поворот ещё раз направо мимо маленького, заросшего виноградом флигеля, где ночами курит Вася. Дальше бетонная прогулочная с сеткой. Двадцать на двадцать. Дальше и чуть левее бетонная тропка, украшенная клумбами побеленных автопокрышек с торчащими из них сухими ветками. Тропка ведёт к крошечному домику у ворот вдоль белого забора с колючей проволокой. В домике у окна круглые сутки курит грустный сержант. Вот именно у двери этого домика, на том месте, где когда-то лежала железная банзайка, чтобы оттирать от грязи обувь, и есть та квадратная лужа, в которой я давно уже промочил тогда обе ноги, и из которой теперь на тапочках Куралай принесла в палату этот чудный запах. В грязной лужице чуть колышутся несколько сухих листков карагача, пара сержантских спичек и разбухший фильтр от сигареты «Космос». Вся эта смесь легонько пахнула сквозь мощную стену болтушки, и наполнила палату тоскливым счастьем. Почти люблю тебя, Куралай!..
Не будешь кушать через шланг будешь.
Где вы, кольца золотые?..
Внутри горячего черепа солёные капли капают в темноту, идут по её поверхности бледно-зелёными кругами, перемешиваются, проходя сквозь друг-друга.
Хочешь шланг? Хочешь?
Голос мягкий, тёплый. Вася ближе подошёл. Запахло женской грудью и розовой пудрой. Это он санитаркин халат надел.
Хочешь?
Эт.
А почему не кушал? Надо кушать. Все кушал, а ты не кушал. Нельзя не кушать. Смотри, какая хорошая кушать.
Под воротником у Васи застиранные пятна крови. Одно маленькое, одно большое. Маленькое круглое. А большое кривое, как сапог. Эт я его вчера Головой На что-то похоже. На что?
Я главврач скажу, что ты не кушал.
Зелёные круги на чёрной смоле гудят, жирно плавятся, бегут к потолку в угол, там красиво преломляются, ползут, слабея и утоньшаясь по стене, уже совсем незаметные, застиранные, о плинтус плещут, на линолеум стекают. На Каспийское море похоже, вот на что. Почему под воротником? Из носа, наверное.
Скажу главврач?
Эт.
А почему не кушал?
Ихащу.
Надо кушать! Надо!.. Не будешь кушать через шланг будешь.
Куралай поднимает лицо на Васю:
Вася, где шланг?
Самым страшным является то, что этот тупой и добросовестный человек свято верит в медицинскую необходимость всех этих мерзких и тошных процедур. Этой скотской кормёжки, необходимости бритья с холодной водой тупым лезвием раз в неделю, и остального всего Ты сам-то знаешь, как это больно, когда насильно бреют с холодной мыльной водой, пахнущей мокрым веником, тупым ржавым лезвием раз в неделю? А голым ты в ванне пустой сидел, держась за края? Этим помазком можно глаза выколоть, гад! И не это страшно! Страшно то, что ты, хочу я, или «ихащу», всё равно выволочешь меня из палаты, обхватив сзади, словно связанный матрас, побежишь, сопя, и, вталкивая в тёмную душевую, обязательно дашь коленом под зад, хоть я совсем и не борюсь с тобой. Пока ты держишь меня, Вася сдерёт с меня пижаму, и бережно, словно невесту, положит в ледяную ванну. Пока ты держишь меня, он брезгливо набултыхает в помятой кружке рыжую пену, небрежно измажет ею, и, крепко держа то за одно, то за другое ухо, громко побреет, ошпарит шутя холодной водой, оденет, и погонит, словно корову на базар, пиная то меня под зад, то мои тапочки поочерёдно по полу