Вася, отпусти его! Ты видишь он безумный. Немедленный отпусти!
Я поворачиваюсь:
«Безумный», говоришь?..
Вася, отпусти его! Ты видишь он безумный. Немедленный отпусти!
Я поворачиваюсь:
«Безумный», говоришь?..
А я вижу, как в это же время, наперекор спокойного течения Тибра, змеёй огибающего с севера Ватиканское поле, мимо садов цезаря в сторону Рима медленно двигалась армада. Триста быстроходных боевых галер, трубя вестовыми медными трубами, угрожая нерасторопным рыбакам и зевакам по обе стороны реки, возвещали о приближении триремы императора Тиберия. Двадцать два огромных, сияющих на солнце золотым убранством судна, ощетиненные лучниками и копьями солдат в лазоревых туниках, сопровождали гигантскую квинкверему старого прицепса, которая из дали напоминала голову золотого льва, украшенную красными лентами, наводящую суеверный ужас на рабов и жителей пригорода. Движимый против реки усилиями тысяч рабов, рядами закованных на пяти уровнях в кедровых недрах, корабль являл собой отдельный неведомый мир, мир из немыслимой роскоши, величия, страха и жестокости Цаммм!.. Скрежет. Цаммм!.. Так бьётся сердце исполинского корабля.
В передней части обеих бортов возле сторожевых башенок вниз ведут крепкие ступени. Счастье тебе, ведомый по ним, вернуться обратно! Ты пройдёшь в низкую нишу, и закружит тебя тесная винтовая лестница. Ниже Ниже На одном из пяти ярусов палуб мрачный солдат подтолкнёт тебя рукою в сторону туда! И пройдёшь ты от лестницы в сторону, зайдя в жаркий и тёмный проём, и с непривычки обязательно схватишься за стену. Все хватаются. Нет, ты не падаешь. И корабль не накренился внезапно. Скрипящий пол длинного прохода вдоль стены тоже абсолютно ровный. Это чёрные лавки поперёк стенки борта, отдаляясь от вёсельных окон, постепенно задираются ступеньками к потолку, и ты невольно теряешь равновесие. На каждой такой ступени сидит один из восемнадцати прикованных гребцов. Голова ближнего к окошку находится на уровне босых ступней последнего, восемнадцатого. Вся группа на лавке держит за скобы гигантское весло, выходящее в окно, и крутит его по кругу. К лицу, вниз по груди к коленям, вверх от себя К лицу, вниз по груди к коленям По проходам ходят двадцать надсмотрщиков с плетями. Они громко покрикивают иногда на гребцов, угрожая и посвистывая плетью, изредка бросая ищущий взгляд в начало прохода. Там, озаряемый тонким лучиком света, в скрипучем кресле сидит изнемогающий от жары и скуки солдат. Потерев сильной рукой глаза, он приближает лицо к подлокотнику, хмурит брови, таращится, пытаясь рассмотреть что-то мелкое.
Что там у него?
Сними цепь. Пойди посмотри
Шутник
Тонкая, еле заметная в душном мраке струйка муравьёв беззвучно сочится, блестя натруженными спинами сквозь щель в полу, по ножке кресла, вдоль подлокотника на спинку, и далее по стене куда-то наверх, в темноту закопчённого потолка. Откуда они взялись? Корабль третий месяц идёт по реке Удивительно
Солдат с тоской и презрением смотрит то в ближнее окно на воду, то в синхронное движение небольших флажков на торцах рукояток вёсел. Вижу, вижу!.. Задрожал флажок, замешкался, сбил ритм Надсмотрщик спешит вдоль лавок, размахивает плетью сбоку, старается. Получай, лентяй!.. Опять размахивается. Не ты?.. Ну, тогда и ты, и сосед твой, получайте оба! Надсмотрщик старается, кричит, поглядывая украдкой на солдата в проходе. На обладание плети много желающих. Ох, и бдительно будет следить за твоею работой новичок! Умело сломает он твои пальцы о железную скобу, и будешь ты, негодный к работе, проткнутый мечом, выброшен прямо в твоё же окно. Скатишься ты вниз по вёслам, хватаясь руками, в живительную прохладу, и долго ещё будешь плыть в потоке за кораблём, оставляя кровавый след в бурной пасти Тибра. Так что бей на выдох, чтобы застонали под ударом, подтвердили твоё мастерство. А не то солдат поманит таких же как и ты, троих. Схватят тебя, наденут резво кольцо на ногу, и пойдёт солдат по проходу, разминая затёкшую спину, выбирая замену тебе.
Над потолком прохода на коротких цепях висит длинная медная кишка, проходящая над гребцами, соединённая перемычками сквозь пол с такими же медными полосами на каждом гребном ярусе с обоих бортов. Где-то на палубе, в небольшой каморке ближе к самой корме, под рулевыми мачтами, сидит счастливчик, в обязанности которого входит непрерывно бить по гнутой головке медной кишки железным пестом. Ударил, и пауза в девять секунд. Звук вибрирует по пластине, бежит по медной звонкой кишке вниз, убегая по ярусам. Цаммм!.. Вёсла дрожат в бурлящей воде. Цаммм!.. Вёсла медленно поднимаются вверх. И так часами, пока медь не стихнет, и лоснящиеся от пота и жира подёнщики не побегут торопливо по проходам, гремя горшками с варёными овощами. Ешь, гребец! Заработал!..
Над потолком прохода на коротких цепях висит длинная медная кишка, проходящая над гребцами, соединённая перемычками сквозь пол с такими же медными полосами на каждом гребном ярусе с обоих бортов. Где-то на палубе, в небольшой каморке ближе к самой корме, под рулевыми мачтами, сидит счастливчик, в обязанности которого входит непрерывно бить по гнутой головке медной кишки железным пестом. Ударил, и пауза в девять секунд. Звук вибрирует по пластине, бежит по медной звонкой кишке вниз, убегая по ярусам. Цаммм!.. Вёсла дрожат в бурлящей воде. Цаммм!.. Вёсла медленно поднимаются вверх. И так часами, пока медь не стихнет, и лоснящиеся от пота и жира подёнщики не побегут торопливо по проходам, гремя горшками с варёными овощами. Ешь, гребец! Заработал!..
На прямоугольном возвышении кормы квинкверемы, в окружении свиты, префектов и жрецов, на тяжёлом, почти полностью отлитом из золота октафоре, в ушитой жемчугом тоге, сияет золотым венцом император. Утомлённый и напуганный ненавистными лицемерами, хвалителями и певцами, специальным эдиктом он запретил под страхом смерти приближаться к нему на расстояние крика. И рядом теперь у его ног разрешено быть лишь врачевателю Хариклу-греку, преданному астрологу Фрасиллу, и кинику по имени Дахак, рабу из Персии, привезённому с острова Родос. Но ближе всех к прицепсу совсем не человек. Двухметровая толстая, одуревающая от избытка цыплят, старая змея Глосса. Совершенно белая, потная, с выпученными бледно-зелёными глазами без зрачков на маленькой острой головке с загнутой кверху мордой. Глоссу боятся, ненавидят, ею брезгуют до дрожи, и боготворят, как самого Императора Тиберия.
По настоятельной просьбе Верховного понтифика, располагавшиеся под первой палубой двадцать жрецов-фламинов и сотня гадателей уже запели свои призывные песни, расставив клети жертвенных птиц, амфоры, чаши и кадильницы пред алтарями. Девы-весталки, хранительницы неугасимого огня, преклонили колени, серой безропотной стайкой окружив алтарь Юпитера, стройным пением возвещая небеса о жертвоприношении.
На обширном возвышении, прямо перед гахабусом понтифика, несколько авгуров, запрокинув головы, высматривают в небе птиц, по полёту определяя знаки знамений. Некоторые из жрецов, желая удостовериться лично в правильности знаков, бережно вынимали из клетей голубей и цыплят, кормили их с рук, внимательно наблюдая за поведением птиц. Чуть поодаль наголо остриженный гаруспик также выведывал у птицы расположение богов. Держа цыплёнка спиной на ладонях, жрец задумчиво ощупывал его, запуская пальцы в перья, под крылья, мычал, поглядывая на небо. Потом он садился на корточки, и, держа птицу за вытянутое крыло, осторожно наступал босой ногой на другое. Подняв свободной рукой кривой серп жреческого ножа с круглой рукоятью, гаруспик под трепыхание птицы просил милости у Юпитера, посвящая жертву мудрости бога. Затем, раздвинув перья, он делал медленный разрез, окунал пальцы в небольшую глиняную чашу с маслом, и с хрустом запускал пальцы в чрево птицы. Там, в горячих судорогах угасающей пульсирующей жизни, настойчивые пальцы сосредоточенно ощупывали внутренности, раздвигая и разрывая плоть, поглаживали трепещущее сердце. Нащупав печень, жрец осторожно подтягивал её наружу, и, умело прокрутив, передавливал ногтями слюдяные спайки, отрывая печень от птицы. Поднеся кровавый сгусток к глазам, жрец растирал печень пальцами, нюхал и рассматривал её на свет. Как порой пугала меня эта радость в глазах безумца! В раздвоенной книзу печени птицы он видел добрый знак, и спешил сообщить об этом! Ты ли это был, Тиберий?
Друга радушно зови на обед, ни когда же недруга!..
Прежде всего угости, кто живёт по-соседству с тобою!, запел стихи высокий актёр, выходя вперёд, и воздавая руки в сторону императора,
В горе домашнем сосед твой появится быстро на помощь!
Он подойдёт в чём одет! А родной ещё будет подвязывать пояс!
Сколько лукавый сосед тебе вреден, столько полезен!
Счастлив лишь тот, кому таковой достаётся!
Как он к тебе справедлив, так и ему воздавай ты!
А если можешь воздай ты ему пощедрее!
Чтобы на случай нужды был он готов на услуги!..
В то время, когда прицепс, плохо скрывающий страх и злобу, страдая язвенной болезнью, мрачно наблюдал за приготовлениями авгуров, Дахак, поигрывая полой грязной туники в такт струнам золотых кифар и свисту флейт, злорадно наблюдал за песнопением актёров. Последние месяцы бесконечных философских споров с Тиберием, в коих они оба находили удовольствие, сделали своё дело. Презирающий роскошь и удобства киник с едкой усмешкой принял вчера очередное своё наказание его посадили на цепь, и теперь он всякий раз поигрывал этой цепью, всем видом показывая, что она его забавляет. Витеевато, но разумно доказав императору, что прозвище «Пёс» не оскорбляет раба, Дахак немедленно был закован в железный ошейник, и сидел теперь у ног охранника, приводившего его на цепи для бесед с прицепсом. И теперь, чем старательнее актёры разыгрывали сцену на бессмертные стихи Орфея, тем заметнее мрачнел, наливаясь злобой, дряхлеющий император
Другу ты не предпочти даже кровного брата!
Ибо то сердцу его причинило б смертельную рану.
Речью лукавой его не обманывай! Если ж
Ссору он первый речами недобрыми начал,
Мсти за себя ты вдвойне! Пожелает же вновь подружиться,
Будет готов справедливо вернуть всё обратно
Ты принимай его, чтобы с другим не сошёлся он другом!
И об обиде ты словом ему не напомни!..
В бедности, сердце терзающей не упрекни его!
Знай, и она ведь богами дарована тоже!..
Прочь!, не выдерживает повелитель, и солдаты, ломая мелодию гимна, уже бегут разгонять толпу перепуганных и размалёванных актёров и певцов. Задействованный в сцене спектакля конь, запряжённый в боевую колесницу, встал на дыбы, и золочённая тренога кадильницы, изображающая вулкан, падает в глубине сцены, рассыпает пылающие угли, и актёры бегут по ним босыми ногами, вопя и стеная. Кто-то завизжал