Этажи. 1 (5) март 2017 - Коллектив авторов 2 стр.

Пулю, в сердце выпущенную из ствола,
озарило вдруг, что она  пчела,
что лететь назначено ей Творцом,
а не тем, кто форму залил свинцом,
кто спустил, не дрогнув, тугой курок
И летит она, потому что срок
сквозь тишайший воздух,
домашний дым
ей нестись к подсолнухам золотым,
пить нектар, возиться в сухой пыльце,
и затихнуть вечером на крыльце 
на летке родимом в косых лучах,
чуя запах мыла, сырых рубах
со двора, где после дневных сует
все за стол садятся,
и смерти нет.

Тяжела тоска знакомого человека 
выпив водки, лечь в неживом бурьяне,
провалиться в ночь, где ни лиц, ни снега,
а потом блуждать беспросветной ранью

У тебя хоть есть в этом деле опыт,
персонажи книг и герои фильмов,
что в промозглый день поднимают ворот,
вспоминают давних своих любимых.

У него же нет от печалей средства,
лишь палёнки горечь, сухой калачик
Ты, Господь, пошли ему сон про детство,
пусть поплачет в его траве,
пусть поплачет.

Гений места селится в тишине,
и свистит, строгая корявый посох.
И пчелиным воздухом по весне
наполняет здешние абрикосы.

Знает все о грозах и о траве,
и, росы не тронув, во тьме гуляет,
и ночные бабочки в голове,
как стекло прозрачной, светясь, порхают.

И однажды в горестном сентябре,
прошагав уныло сухой крапивой,
ты найдешь то место на пустыре
меж прудом заглохшим и старой ивой.

И в стихи пытаясь сложить слова,
ты заснешь на куртке под веткой голой.
А во сне из посоха  все листва
А во сне из воздуха  пчелы, пчелы

Смерть, как мальчика, возьмет за подбородок.
«Снегирёк щегленок зимородок 
скажет нежно, заглянув в глаза.
 Ну, пошли со мною, егоза».

И меня поднимет за подмышки,
и глядишь: я маленький  в пальтишке
с латкою на стертом рукаве,
с петушком на палочке, с дудою,
с глиняной свистулькой расписною,
с мыльными шарами в голове.

А вокруг  безлюдно и беззвездно
Только пустошь, где репейник мерзлый.
Только вой собачий вдалеке.
Только ветер дует предрассветный.
И к щеке я прижимаюсь смертной,
словно к зимней маминой щеке.

Где перо кружит посреди двора,
и мерцает льдинка на дне ведра,
где листок летит в пустоте ветвей
и уже не помнит тоски своей,
человек живёт  одинок, тяжёл
И зима приходит в притихший дол.

Человек зимой молча топит печь,
человеку хочется просто лечь,
и смотреть как рядом с его тоской,
с тишиной немыслимой, с темнотой
вещи легче легче
И снится дом,
где повисло яблоко над столом.

Бессмертие проходит тишиной.
Бессмертие проходит стороной,
весь мой улов  лишь мелкая плотица.
Глотну вина. Прокашляюсь в кулак.
Крошится свет, как дедовский табак,
комок земли в моей руке крошится.

Как хрупко все живущее  хоть плачь!
Вот горестный надломленный калач,
в нем яблоко  дарованная малость.
Вот свечка незажженная.
И вновь
ты говоришь: «Любовь, родной, любовь».
Я говорю: «Родная, жалость жалость».

В. Б.

Смотри, мой друг, боярышник растет!
А это значит  в стылый день настойка
по горлу влагой жаркой проскользнет,
оставив после аромат нестойкий.

Ну, что ты ищешь в захолустной тьме,
каких еще унылых откровений?
И что тебе в расхлябанной зиме
бормочет глухо демон или гений?

И все же жизнь еще благоволит
к обоим нам  на утлом промежутке
меж двух озер боярышник горит
немым огнем,
нетронутым и чутким.

А здесь и смерть не трудно продремать:
похмельной ночью, матюгнувшись, встать,
глотнуть воды, качнувшись полусонно,
и, стукнув кружкой, не услышать звона.
Коснуться лбом немытого окна:
все та же ночь  без Бога и без дна.
И снова лечь на жесткую кровать
И с тяжким изумленьем осознать,
что петел твой к шести не пропоет
и квелый день стернею не придет
к двери глухой
И изгнанный взашей
из твердолобой памяти вещей,
ты не найдешь ни уголка, ни щели
в простых словах  они перегорели
спиралью чуткой лампочки стоваттной,
истаяли горошиною мятной
на языке не снящегося детства
И остается не спеша одеться
и ручку двери в темноте найти,
чтоб смерть свою, как поле, перейти.
И по дороге, растерявши в прах
последний разум и последний страх,
в себе учуять робкое свеченье,
не ведая,
что это очищенье.

Время молитвы  время сухих стрекоз,
старых монахинь в выцветших серых рясах.
Это особая человечья раса.
Божьих подвижниц не сокрушит склероз.
Дева Мария за каждой придёт сама,
бликом рассветной зорьки окинув келью;
дрёмой окутает плоть, как дитя  фланелью,
чтобы душа безболезненный сделала взмах.

Время за трапезой  винный букет на губах,
сладкое бремя горней Господней манны.
Справа гремит хорал, а за ним органы
благодареньем о сытных пяти хлебах.
Счёт на века, как пальчики на ногах,
что оставляют следы на песке галилейском.
Пётр встречает у врат, как педант-полицейский.
Время скрипит пшеницей на жерновах.

прости меня и я тебя прощу
не вкладывай злой камушек в пращу
ты видишь я размахиваю флагом
он белый из больничной простыни
за всю мою медлительность прости
будь твёрд в любви
в прощении будь мягок

я помню все горячие слова
которые ты каждый день ковал
но выдавал раз в месяц по монетке
я радовалась
мне ладошку жгло
я загибала в книге уголок
и оставляла на полях пометки

прости меня и я тебя прощу
за то что ты не наловил мне щук
не целовал упрямые слезинки
не гладил шёлк
ржаных волос моих
за то что долго обнимал чужих
на перекрёстках Леси Украинки

давай простим друг другу это всё
и нашу встречу вновь перенесём
на новый день
на новый понедельник
ведь мы уже с тобой привыкли ждать
хранить в столе и не сдавать в печать
и поздравлять открытками в сочельник

я ли тебе не ялик сон твой и колыбелька
яблоки опадали сахарные поспели
вихри над нами охры шелесты под ногами
ахи и охи вздохи всё что случилось с нами
город сусальным златом выкрашен в этот месяц
я ли тебе не лада мир под ладонью тесен
пахнет домашним хлебом мятным имбирным чаем
я ли тебе не ева та что была вначале

хочешь и корчишься от радости, не от боли,
высохла корюшка корнем в саду магнолий,
там, где на ветках русалка сидела беглая 
на табуретку спрыгнула, стала белкою.
все кто встречал её  булкой кормили, сдобою.
не помещалась в проём дверной, стала доброю 
город прикрыла рыжим хвостом и пристань.
не оставляй на потом золотое игристое:
пей до дна  за меня и за нашу осень!
благостно зазвенят за окном сорок сосен
и полетят на юга журавли, гуси-лебеди.
сердце твоё нуга, а душа твоя  хлебец.

Утро крадётся, распахивает ресницы.
Свет невечерний сквозь шторы на пол струится.
Я по тебе тоскую и мёрзну и всё такое,
ситцем, под стать раскроенным, вздрагиваю под иглою.
Грусть проникает травой-лебедой под кожу,
я прорастаю тобой, повышаю дозу.
День зачинается, полдень спешит на завтрак.
Рыба-тоска раздувает стальные жабры.
Жду тебя, понимаю, что не напрасно.
На светофоре горит завсегдатай красный.
Рыба сдувает жабры, ныряет глубже
и выплывает, в сковороде, на ужин.

Масло масляное, блинчик на тарелочке,
с золотой каёмочкой фарфор.
Попросить прощения  не мелочи,
а скорее, подвиг, если горд.
Ты меня прости, прости, пожалуйста,
что блины пеку я не тебе.
Воскресенье входит в дом развалисто,
выгибает кошечкой хребет.
Путь к колодцу  льдинок мокрых крошево,
вереница серых скучных изб.
Ты прости меня за наше прошлое,
и за то что не были близки.

За старым лесом  лес ещё древней,
на курьих ножках заседает сирин.
Скучающие лица деревень
плывут, как баржи на речном буксире.
И с кем-то громко спорит Енисей,
хвостами рыб выплёскивает ярость.
Беглянка-белка скачет в колесе
и нет здесь ни проспектов, ни бульваров.
Такая захолустная тоска!
Три дома на окраине пустуют.
Ты их попробуй взять и приласкать,
как статную крестьянку молодую.
Но вышел срок, из печки злостный дым
вползает внутрь  нет тяги в дымоходе.
И надпись на скале «Здесь были мы»
нелепая, с дождями быстро сходит.

«Отче наш иже еси на небеси..»
Начинаешь молиться, но думаешь,  не беси,
ты же меня не зли, не молчи в ответ,
не смей заикнуться, что рифмы хужее нет.

Это  как чёрно-белое серебро,
это  как инь и янь, понимаешь, бро.
Это  как неполадки в душе моей,
это  когда от холода всё теплей.

Выйдешь из проруби и так внутри горячо,
как будто бы накануне ты съел харчо
и чили в желудке оскалил сто три клыка,
и тебе нипочём все эти снега, снега.

А чего нам стоит  ушанка, валенки,
паутинка-шаль, меховой тулуп?
Соберёмся, возьмём и уедем к маменьке,
в деревеньку маленькую за Тулун.

Представляю, как колуном ты машешь,
как свистят берёзовые дрова.
Через год народится дочурка Маша,
через два  долгожданный сынок Иван.

Будет чисто, простенько, тихо, радостно 
самовар, скатёрочка, пироги,
и мороз румяный сорокоградусный,
и жара на кончике кочерги.

ветер колышет бороду старого ивняка.
выпущу из кубышек строчек для дневника;
поразбежались цыпочки, их позову,  цып-цып!
милые, вот вам ясли  рисовый манускрипт.
белое-белое поле, синие точки слов,
в розовой альвеоле воздух почти лилов;
перетекает медленно строфами на ладонь.
муза  морская женщина, спрятанная в чехонь.
всем нептунам по барышне  хвост, чешуя, реликт.
зреет в лесу боярышник красным бельмом улик.
в курицу из чернильницы вырастет жёлтый пух.
чёрных цыплят кормилица, где твой кричит петух?
дворик запрятан в городе, в тёплом пруду лещи.
лето летит на поезде, бабушка варит щи.

проснись во мне однажды нагишом
и рядышком проснись и малышом,
горячим поцелуем в спелый рот,
проснись ко мне
и вплавь проснись и вброд.
и разбудить меня не бойся так,
пускай будильник сам себе тик-так.
а мы с тобой на мягком и в тепле,
и ниже плеч и выше плеч и плед
сползает клеткой на прохладный пол:
«вы сами без меня согреты, мол.»
и утро ловит нас в свои силки:
«опять они проснулись и близки!»
и дел сто дел и чайник ждёт и душ,
и я твой куш и ты мой сладкий муж
уже идти готовы босиком
на кухню за зовущим нас котом.

Господи, я не знаю что сказать.
Этот мир застрял по щиколотки,
наткнувшись на рукоять
кортика, торчащего из подлодки.